еще усилило его непріятное чувство. И, чтобы не быть свидѣтелемъ тяжелой сцены прощанья, онъ уѣхалъ недалеко по дѣламъ, надѣясь, что къ его возвращенію все будетъ кончено.
Повозка, увозившая Тома и Гэлея, съ грохотомъ катилась по пыльной дорогѣ быстро минуя старыя знакомыя мѣста; скоро они проѣхали въ открытыя ворота загороди и очутились за предѣлами имѣнія Шельби. Когда они проѣхали съ милю, Гэлей вдругъ свернулъ къ дверямъ кузницы, досталъ пару ручныхъ кандаловъ и вошелъ въ нее.
— Они немножко малы для него, — сказалъ Гэлей кузнецу, указывая на Тома.
— Господи, да вѣдь это кажется Томъ Шельбинскихъ господъ. Неужели они его продали?
— Продали, — отвѣчалъ Гэлей.
— Да неужели! Кто бы это подумалъ! — вскричалъ кузнецъ. — Нѣтъ, вамъ вовсе не нужно заковывать его. Онъ самый честный, самый хорошій человѣкъ!
— Да, да, знаю, — отвѣчалъ Гэлей, — но именно эти-то самые хорошіе люди и убѣгаютъ. Дураки не спрашиваютъ, куда ихъ везутъ, а пьяницамъ все равно, гдѣ жить, тѣ не сбѣгутъ. А лучшіе люди страсть не любятъ, когда ихъ увозятъ. Съ ними безъ кандаловъ не сладить, они такъ и норовятъ удрать.
— Да, — сказалъ кузнецъ, роясь въ своихъ инструментахъ, — наши негры изъ Кентукки не охотно идутъ на южныя плантаціи; они тамъ страсть какъ мрутъ.
— Это вѣрно, имъ и къ климату трудно привыкнуть да и разное другое, тамъ торговля идетъ бойко.
— Да, по неволѣ скажешь, какая жалость, что такого способнаго, смирнаго, работящаго человѣка, какъ Томъ, отправляютъ на гибель въ сахарныя плантаціи!
— Ничего, ему посчастливилось. Я обѣщалъ позаботиться о немъ. Я помѣщу его слугой въ какую нибудь хорошую, старую семью и если онъ справится съ лихорадкой да съ климатомъ, его житье будетъ такое, что негру лучшаго и желать нечего.
— Да вѣдь у него, должно быть жена и дѣти здѣсь остались?
— Ну, тамъ онъ себѣ другую возьметъ, этого добра вездѣ довольно, сказалъ Гэлей.
Во время этого разговора Томъ грустно сидѣлъ въ повозкѣ, у дверей кузницы. Вдругъ онъ услышалъ за собой быстрый топотъ лошадиныхъ копытъ; онъ не успѣлъ опомниться, какъ мастеръ Джоржъ вскочилъ въ повозку, обхватилъ его шею обѣими руками, рыдая и громко выражая свое негодованіе.
еще усилило его неприятное чувство. И, чтобы не быть свидетелем тяжелой сцены прощанья, он уехал недалеко по делам, надеясь, что к его возвращению всё будет кончено.
Повозка, увозившая Тома и Гэлея, с грохотом катилась по пыльной дороге быстро минуя старые знакомые места; скоро они проехали в открытые ворота загороди и очутились за пределами имения Шельби. Когда они проехали с милю, Гэлей вдруг свернул к дверям кузницы, достал пару ручных кандалов и вошел в нее.
— Они немножко малы для него, — сказал Гэлей кузнецу, указывая на Тома.
— Господи, да ведь это кажется Том Шельбинских господ. Неужели они его продали?
— Продали, — отвечал Гэлей.
— Да неужели! Кто бы это подумал! — вскричал кузнец. — Нет, вам вовсе не нужно заковывать его. Он самый честный, самый хороший человек!
— Да, да, знаю, — отвечал Гэлей, — но именно эти-то самые хорошие люди и убегают. Дураки не спрашивают, куда их везут, а пьяницам всё равно, где жить, те не сбегут. А лучшие люди страсть не любят, когда их увозят. С ними без кандалов не сладить, они так и норовят удрать.
— Да, — сказал кузнец, роясь в своих инструментах, — наши негры из Кентукки неохотно идут на южные плантации; они там страсть как мрут.
— Это верно, им и к климату трудно привыкнуть да и разное другое, там торговля идет бойко.
— Да, по неволе скажешь, какая жалость, что такого способного, смирного, работящего человека, как Том, отправляют на гибель в сахарные плантации!
— Ничего, ему посчастливилось. Я обещал позаботиться о нём. Я помещу его слугой в какую-нибудь хорошую, старую семью и если он справится с лихорадкой да с климатом, его житье будет такое, что негру лучшего и желать нечего.
— Да ведь у него, должно быть жена и дети здесь остались?
— Ну, там он себе другую возьмет, этого добра везде довольно, сказал Гэлей.
Во время этого разговора Том грустно сидел в повозке, у дверей кузницы. Вдруг он услышал за собой быстрый топот лошадиных копыт; он не успел опомниться, как мастер Джорж вскочил в повозку, обхватил его шею обеими руками, рыдая и громко выражая свое негодование.
