какъ она, поэтому она всегда съ негодованіемъ отвергала всякое предположеніе, что кто либо изъ окружающихъ ее боленъ. Она въ такихъ случаяхъ была всегда увѣрена, что это просто лѣность или недостатокъ энергіи, и что если бы этотъ мнимый больной почувствовалъ тѣ страданія, какія она переноситъ, онъ узналъ бы, что значитъ настоящая болѣзнь.
Миссъ Офелія нѣсколько разъ пыталась вызвать въ ней материнскій страхъ за Еву, по совершенно напрасно.
— Я не вижу, чтобы дѣвочка была больна, — отвѣчала она обыкновенно, — она бѣгаетъ и играетъ.
— Но у нея кашель.
— Кашель! Не говорите мнѣ о кашлѣ. Я всю жизнь страдаю отъ кашля. Когда мнѣ было столько лѣтъ, сколько теперь Евѣ, всѣ думали, что у меня чахотка. Мамми по цѣлымъ ночамъ просиживала около моей постели. Евинъ кашель ничего не значитъ!
— Она слабѣетъ, у нея одышка.
— Ну, у меня это было нѣсколько лѣтъ подъ рядъ; это чисто нервное.
— Она такъ потѣетъ по ночамъ!
— Я вотъ уже десять лѣтъ какъ потѣю по ночамъ. Сколько разъ, бывало, мое бѣлье до того смокнетъ, что хоть выжми; на рубашкѣ у меня нитки сухой не бываетъ, а простыни Мамми должна развѣшивать для просушки! Ева, конечно, такъ не потѣетъ!
Миссъ Офелія рѣшилась молчать. Но теперь, когда болѣзнь Евы стала очевидной, когда пригласили доктора, Марія вдругъ стала говорить совсѣмъ другое.
Она знала, она всегда предчувствовала, что ей суждено быть самою несчастною матерью. Здоровье ея окончательно разстроено, и при этомъ она должна видѣть, какъ ея единственная, ея безцѣнная дѣвочка съ каждымъ днемъ приближается къ могилѣ. Въ силу этого новаго несчастія Марія не давала Мамми спать по ночамъ, а днемъ сердилась и ворчала съ удвоенной энергіей.
— Дорогая Мари, не говори такъ! — остановилъ ее Сентъ-Клеръ, — нельзя же сразу приходить въ отчаяніе!
— Ты не знаешь чувствъ матери, Сентъ-Клеръ, ты никогда не понималъ меня.
— Но не говори же такъ, какъ будто все уже кончено.
— Я не могу относиться къ этому такъ равнодушно, какъ ты, Сентъ-Клеръ. Если тебя не тревожитъ опасное положеніе твоего
как она, поэтому она всегда с негодованием отвергала всякое предположение, что кто либо из окружающих ее болен. Она в таких случаях была всегда уверена, что это просто леность или недостаток энергии, и что если бы этот мнимый больной почувствовал те страдания, какие она переносит, он узнал бы, что значит настоящая болезнь.
Мисс Офелия несколько раз пыталась вызвать в ней материнский страх за Еву, по совершенно напрасно.
— Я не вижу, чтобы девочка была больна, — отвечала она обыкновенно, — она бегает и играет.
— Но у неё кашель.
— Кашель! Не говорите мне о кашле. Я всю жизнь страдаю от кашля. Когда мне было столько лет, сколько теперь Еве, все думали, что у меня чахотка. Мамми по целым ночам просиживала около моей постели. Евин кашель ничего не значит!
— Она слабеет, у неё одышка.
— Ну, у меня это было несколько лет подряд; это чисто нервное.
— Она так потеет по ночам!
— Я вот уже десять лет как потею по ночам. Сколько раз, бывало, мое белье до того смокнет, что хоть выжми; на рубашке у меня нитки сухой не бывает, а простыни Мамми должна развешивать для просушки! Ева, конечно, так не потеет!
Мисс Офелия решилась молчать. Но теперь, когда болезнь Евы стала очевидной, когда пригласили доктора, Мария вдруг стала говорить совсем другое.
Она знала, она всегда предчувствовала, что ей суждено быть самою несчастною матерью. Здоровье её окончательно расстроено, и при этом она должна видеть, как её единственная, её бесценная девочка с каждым днем приближается к могиле. В силу этого нового несчастья Мария не давала Мамми спать по ночам, а днем сердилась и ворчала с удвоенной энергией.
— Дорогая Мари, не говори так! — остановил ее Сент-Клер, — нельзя же сразу приходить в отчаяние!
— Ты не знаешь чувств матери, Сент-Клер, ты никогда не понимал меня.
— Но не говори же так, как будто всё уже кончено.
— Я не могу относиться к этому так равнодушно, как ты, Сент-Клер. Если тебя не тревожит опасное положение твоего
