сномъ. Никогда, кажется, не спалъ я такъ пріятно и никогда не былъ такъ здоровъ, какъ въ двѣнадцатомъ году. Сухари, крупа, говядина и рѣдька были нашею ежедневною пищею отъ самаго Смоленска, а эта пища самая здоровая и необременительная; прочихъ роскошей мы не знали; чай пили очень рѣдко. Рѣдко имѣли свѣжій ржаной хлѣбъ, а бѣлый и того рѣже. Но безъ табаку не могли обойтись. Курили табакъ самый простой, малороссійскій, и за тотъ съ радостью платили маркитантамъ по восьмидесяти копѣекъ ассигнаціями, что по тогдашнему жалованью много для насъ значило. Молодость, безпрестанное движеніе на свѣжемъ воздухѣ, веселое общество, душевное спокойствіе, какая-то особенная снисходительность высшаго начальства къ намъ, молодымъ офицерамъ, что̀ переходило и на низшихъ начальниковъ—все это располагало насъ къ пріятному настроенію. Въ нашемъ корпусѣ всѣ, отъ начальника дивизіи генерала Капцевича и начальника артиллеріи генерала Костенецкаго, до корпуснаго командира генерала Дохтурова,—были люди благородные и добрѣйшіе. Кто бы могъ сказать, хотя про Дохтурова, что онъ съ кроткой, спокойной, доброй физіономіей не соединялъ душу героя? Рѣдкій день намъ не случалось его видѣть и во все время только одинъ разъ видѣли его встревоженнымъ, впрочемъ, отъ совершенно пустаго случая, и одинъ разъ сердитымъ. При отступленіи отъ Мало-Ярославца къ полотнянымъ заводамъ, онъ всю ночь ѣздилъ по корпусу и кричалъ. Тутъ досталось и на мою долю. Если, бывало, начальники иногда и взыскивали, то всегда съ какой-то отеческой добротой. Разъ вотъ что случилось. При отступленіи отъ Смоленска, не помню на какомъ переходѣ, былъ чрезвычайно жаркій день и пыль страшная; нельзя было смотрѣть безъ жалости на солдатъ и офицеровъ,—такъ лица ихъ были обезображены потомъ и пылью. Далеко уже за полдень приказано было арміи остановиться для отдыха, гдѣ
