къ выраженію мыслей, къ ясному изложенію категорій равнаго и неравнаго, границы и безконечности; уже въ отношеніи къ этимъ числамъ указано (тамъ же, въ прим, къ стр. 31, 1, 5, изъ Жизни Пиѳагора у Фотія, стр. 722), что пиѳагорейцы различали между монадою и однимъ; монаду они понимали, какъ мысль, одно же, какъ число, равнымъ образомъ два было выраженіемъ ариѳметическимъ, а діада (ибо такъ она должна бы была тамъ называться), выраженіемъ мысли о неопредѣленномъ. Эти древніе прежде всего очень правильно усматривали недостаточность числовыхъ формъ для опредѣленій мысли и столь же правильно требовали далѣе вмѣсто этого перваго вспомогательнаго средства соотвѣтственнаго выраженія для мыслей; насколько опередили они въ своихъ разсужденіяхъ тѣхъ, кто нынѣ считаетъ похвальнымъ, основательнымъ и глубокимъ замѣнять мысленныя опредѣленія снова самими числами и числовыми опредѣленіями, какъ-то степенями, далѣе безконечно-большимъ, безконечно-малымъ, однимъ, дѣленнымъ на безконечность, и тому подобными опредѣленіями, которыя сами часто представляютъ собою превратный математическій формализмъ, и возвращаться къ этому безпомощному дѣтству.
Въ виду сказаннаго выше, что число занимаетъ промежуточное положеніе между чувственнымъ и мыслію, такъ какъ ему обще съ первымъ содержать въ себѣ многое, внѣположенное, то слѣдуетъ замѣтить, что самое это многое, какъ принятое въ мысль чувственное, есть принадлежащая ей категорія внѣшняго самого въ себѣ. Дальнѣйшія, конкретныя, истинныя мысли, какъ наиболѣе живое, подвижное, понимаемое лишь черезъ отношеніе, коль скоро онѣ перемѣщаются въ этотъ элементъ внѣбытія самого въ себѣ, становятся мертвыми, неподвижными опредѣленіями. Чѣмъ богаче опредѣленностью, а тѣмъ самымъ и отношеніями, становятся мысли, тѣмъ, съ одной стороны, болѣе запутаннымъ, а съ другой болѣе произвольнымъ и лишеннымъ смысла становится ихъ изображеніе въ такихъ формахъ, какъ числа. Одному, двумъ, тремъ, четыремъ, монадѣ, діадѣ, тріадѣ, тетраксису близки еще совершенно простыя отвлеченныя понятія; но если числа должны переходить въ конкретныя отношенія, то напрасно желаніе продолжать сохранить близость ихъ къ понятію.
Но если притомъ мысленныя опредѣленія въ видахъ движенія понятія, чрезъ которое (движеніе) понятіе и есть единственно понятіе, обозначаются черезъ одно, два, три, четыре, то. тѣмъ самымъ на мышленіе возлагается тяжелѣйшая изъ всѣхъ задача. Оно движется въ такомъ случаѣ въ элементѣ его противоположности, безотносительности; его дѣятельность становится работою безумія. Понять, напримѣръ, что одно есть три, а три — одно, есть потому эта тяжелая задача, что одно есть безотносительное, и что поэтому въ немъ самомъ нѣтъ опредѣленности, вслѣдствіе которой оно переходитъ въ свою противоположность, но оно, напротивъ, состоитъ именно въ полномъ исключеніи этой опредѣленности и отказѣ отъ нея. Съ другой стороны разсудокъ пользуется этимъ противъ умозрительной истины (какъ, напримѣръ, противъ заключающейся въ ученіи, называемомъ ученіемъ о троичности) и высчитываетъ ея опредѣленія, составляющія одну единицу, чтобы выставить
к выражению мыслей, к ясному изложению категорий равного и неравного, границы и бесконечности; уже в отношении к этим числам указано (там же, в прим, к стр. 31, 1, 5, из Жизни Пифагора у Фотия, стр. 722), что пифагорейцы различали между монадою и одним; монаду они понимали, как мысль, одно же, как число, равным образом два было выражением арифметическим, а диада (ибо так она должна бы была там называться), выражением мысли о неопределенном. Эти древние прежде всего очень правильно усматривали недостаточность числовых форм для определений мысли и столь же правильно требовали далее вместо этого первого вспомогательного средства соответственного выражения для мыслей; насколько опередили они в своих рассуждениях тех, кто ныне считает похвальным, основательным и глубоким заменять мысленные определения снова самими числами и числовыми определениями, как-то степенями, далее бесконечно-большим, бесконечно-малым, одним, деленным на бесконечность, и тому подобными определениями, которые сами часто представляют собою превратный математический формализм, и возвращаться к этому беспомощному детству.
В виду сказанного выше, что число занимает промежуточное положение между чувственным и мыслью, так как ему обще с первым содержать в себе многое, внеположенное, то следует заметить, что самое это многое, как принятое в мысль чувственное, есть принадлежащая ей категория внешнего самого в себе. Дальнейшие, конкретные, истинные мысли, как наиболее живое, подвижное, понимаемое лишь через отношение, коль скоро они перемещаются в этот элемент внебытия самого в себе, становятся мертвыми, неподвижными определениями. Чем богаче определенностью, а тем самым и отношениями, становятся мысли, тем, с одной стороны, более запутанным, а с другой более произвольным и лишенным смысла становится их изображение в таких формах, как числа. Одному, двум, трем, четырем, монаде, диаде, триаде, тетраксису близки еще совершенно простые отвлеченные понятия; но если числа должны переходить в конкретные отношения, то напрасно желание продолжать сохранить близость их к понятию.
Но если притом мысленные определения в видах движения понятия, чрез которое (движение) понятие и есть единственно понятие, обозначаются через одно, два, три, четыре, то. тем самым на мышление возлагается тяжелейшая из всех задача. Оно движется в таком случае в элементе его противоположности, безотносительности; его деятельность становится работою безумия. Понять, например, что одно есть три, а три — одно, есть потому эта тяжелая задача, что одно есть безотносительное, и что поэтому в нём самом нет определенности, вследствие которой оно переходит в свою противоположность, но оно, напротив, состоит именно в полном исключении этой определенности и отказе от неё. С другой стороны рассудок пользуется этим против умозрительной истины (как, например, против заключающейся в учении, называемом учением о троичности) и высчитывает её определения, составляющие одну единицу, чтобы выставить
