болѣе отдаленный, наиболѣе далеко удаленное прошедшее имѣетъ за собою еще болѣе удаленное, за самымъ далекимъ будущимъ всегда слѣдуетъ другое еще болѣе далекое; мысль подавляется этимъ представленіемъ неизмѣримаго; подобно тому, какъ сновидѣніе, продолжающее все дальше и необозримѣе, безъ предвидѣнія конца, оказывается обморокомъ или головокруженіемъ“.
Это изложеніе, независимо отъ того, что оно втѣсняетъ въ понятіе количественнаго возвышенія богатство образовъ, заслуживаетъ особенной похвалы за ту правдивость, съ которою оно заявляетъ, къ чему въ конечномъ результатѣ приводитъ это возвышеніе: мышленіе изнемогаетъ, концомъ его является обморокъ и головокруженіе. То, отъ чего мысль изнемогаетъ и оканчивается обморокомъ и головокруженіемъ, есть не что иное, какъ скука отъ повторенія, при которомъ граница исчезаетъ, снова возникаетъ и снова исчезаетъ, такъ что постоянно возникаетъ и преходитъ одно за другимъ и одно въ другомъ, потусторонность за посюсторонностью и посюсторонность за потусторонностью, и остается лишь чувство безсилія этого безконечнаго или этого долженствованія, которое хочетъ и не можетъ получить власть надъ конечнымъ.
И галлерово, названное Кантомъ страшнымъ, описаніе вѣчности обыкновенно вызываетъ особенное удивленіе, но нерѣдко совсѣмъ не за то, что составляетъ его дѣйствительную заслугу:
"Я собираю чудовищныя числа, Громожу милліоны, Я воздвигаю время надъ временемъ и міръ надъ міромъ, И когда я отъ ужаса высоты, Съ. головокруженіемъ снова взираю на тебя, То вся сила числа, тысячекратно умноженная, не составляетъ малѣйшей части тебя. Я отнимаю ее и ты остаешься весь предо мною“.
Если придается главное значеніе этому накопленію и нарастанію чиселъ и міровъ, какъ описанію вѣчности, то не принимается во вниманіе, что самъ поэтъ объявляетъ такое названное страшнымъ возвышеніе надъ ними за нѣчто тщетное и пустое, и что онъ оканчиваетъ тѣмъ, что лишь путемъ отказа отъ такого пустого безконечнаго прогресса передъ нимъ возстаетъ истинная безконечность.
Между астрономами были такіе, которые охотно распинались за возвышенность своей науки потому, что она имѣетъ дѣло съ неизмѣримымъ множествомъ звѣздъ, съ неизмѣримыми пространствами и временами, въ которыхъ разстоянія и періоды, уже сами по себѣ столь громадные, становятся единицами, которыя, взятыя столь многократно, являются все же незначительными. Пустое удивленіе, которому они по этому поводу предаются, плоскія надежды хотя бы въ будущей жизни постранствовать отъ одной звѣзды къ другой и въ такомъ неизмѣримомъ странствованіи пріобрѣтать новыя свѣдѣнія, они считаютъ за главный моментъ совершенства ихъ науки; между тѣмъ она достойна изумленія не въ силу такой количественной безконечности, но, напротивъ, въ силу отношеній мѣры и законовъ, познаваемыхъ разумомъ въ этихъ предметахъ и составляющихъ разумную безконечность въ противоположность той неразумной безконечности.
более отдаленный, наиболее далеко удаленное прошедшее имеет за собою еще более удаленное, за самым далеким будущим всегда следует другое еще более далекое; мысль подавляется этим представлением неизмеримого; подобно тому, как сновидение, продолжающее всё дальше и необозримее, без предвидения конца, оказывается обмороком или головокружением“.
Это изложение, независимо от того, что оно втесняет в понятие количественного возвышения богатство образов, заслуживает особенной похвалы за ту правдивость, с которою оно заявляет, к чему в конечном результате приводит это возвышение: мышление изнемогает, концом его является обморок и головокружение. То, от чего мысль изнемогает и оканчивается обмороком и головокружением, есть не что иное, как скука от повторения, при котором граница исчезает, снова возникает и снова исчезает, так что постоянно возникает и преходит одно за другим и одно в другом, потусторонность за посюсторонностью и посюсторонность за потусторонностью, и остается лишь чувство бессилия этого бесконечного или этого долженствования, которое хочет и не может получить власть над конечным.
И галерово, названное Кантом страшным, описание вечности обыкновенно вызывает особенное удивление, но нередко совсем не за то, что составляет его действительную заслугу:
"Я собираю чудовищные числа, Громожу миллионы, Я воздвигаю время над временем и мир над миром, И когда я от ужаса высоты, С. головокружением снова взираю на тебя, То вся сила числа, тысячекратно умноженная, не составляет малейшей части тебя. Я отнимаю ее и ты остаешься весь предо мною“.
Если придается главное значение этому накоплению и нарастанию чисел и миров, как описанию вечности, то не принимается во внимание, что сам поэт объявляет такое названное страшным возвышение над ними за нечто тщетное и пустое, и что он оканчивает тем, что лишь путем отказа от такого пустого бесконечного прогресса перед ним восстает истинная бесконечность.
Между астрономами были такие, которые охотно распинались за возвышенность своей науки потому, что она имеет дело с неизмеримым множеством звезд, с неизмеримыми пространствами и временами, в которых расстояния и периоды, уже сами по себе столь громадные, становятся единицами, которые, взятые столь многократно, являются всё же незначительными. Пустое удивление, которому они по этому поводу предаются, плоские надежды хотя бы в будущей жизни постранствовать от одной звезды к другой и в таком неизмеримом странствовании приобретать новые сведения, они считают за главный момент совершенства их науки; между тем она достойна изумления не в силу такой количественной бесконечности, но, напротив, в силу отношений меры и законов, познаваемых разумом в этих предметах и составляющих разумную бесконечность в противоположность той неразумной бесконечности.
