нія, вцѣпившись въ занавѣсъ, которую она комкала, прильнувъ губами къ постели, она закричала раздирающимъ голосомъ, заглушеннымъ простынями и одѣялами: „О мама, бѣдная моя мама, мама!“
Потомъ, почувствовавъ, что ею овладѣваетъ безуміе, такое же безуміе, какъ въ ту ночь, когда она пустилась бѣжать по снѣгу, она встала и побѣжала къ окну, чтобъ освѣжиться, вдохнуть свѣжаго воздуха, который не былъ бы воздухомъ этого ложа, этой смерти.
Выкошенный газонъ, деревья, вдали море—отдыхали въ молчаливомъ покоѣ, усыпленные тихими чарами луннаго свѣта. Часть этого сладостнаго спокойствія проникла и въ душу Жанны и она потихоньку заплакала. Потомъ она вернулась къ постели и сѣла, взявъ въ свою руку руку матери, точно она бодрствовала надъ больною.
Въ комнату влетѣло какое-то большое насѣкомое, привлеченное свѣтомъ. Оно, точно пуля, ударялось въ стѣны, перелетая изъ одного угла комнаты въ другой. Жанна, отвлекаемая его жужжащимъ полетомъ, подняла глаза, чтобы взглянуть, но ничего не увидала, кромѣ тѣни, пробѣгавшей по бѣлому потолку комнаты.
Потомъ все смолкло. Вдругъ она услыхала легкое тиканье часовъ и еще маленькій шумъ или, вѣрнѣе, едва слышный шелестъ. Это были карманные часы мамаши, которые продолжали идти, забытые въ платьѣ, брошенномъ на стулъ въ ногахъ постели. И внезапное смутное сопоставленіе этой смерти съ механизмомъ, который не остановился, вновь разбудило въ сердцѣ Жанны жгучую боль.
Она взглянула на часы. Было только половина одиннадцатаго и ее охватилъ ужасный страхъ при мысли провести здѣсь цѣлую ночь. Новыя воспоминанія возникли въ ея памяти, воспоминанія о ея собственной жизни: Розалія, Жиль-
