— Конечно, слышу: я не глухая.
— Грубить? Что же ты скажешь на это?
— Спросите у Кузьки: очевидно, онъ всѣхъ болѣе знаетъ, что случилось. Во всякомъ случаѣ, болѣе, чѣмъ я.
— И спрошу, у всѣхъ спрошу, а пока не узнаю, тебя посажу, сударыня, подъ замокъ.
— Подумай, отецъ, прилично ли благороднаго человѣка, свою дочь, лишать священнаго права человѣчества, — свободы? — вступился, было, Илья, но Петръ Трифонычъ, запахнувшись въ стеганый халатъ по домашнему и не выпуская книги изъ толстыхъ пальцевъ, громко закричалъ:
— Нѣтъ ужъ, гуманность гуманностью, но когда замѣшанъ Ильичевскій, всѣхъ Руссо и Бетховеновъ къ чорту посылаю, такъ и знай.
Марья Петровна встала рѣшительно изъ-за стола и, прямо глядя изъ подъ сросшихся бровей на отца, произнесла спокойно и внятно:
— Ты можешь не спрашивать объ этой книгѣ ни у кого изъ дворни. Эту книгу, очевидно, выронилъ изъ кармана Григорій Алексѣевичъ, съ которымъ я видаюсь и котораго люблю душевно.
Петръ Трифонычъ долго молчалъ, потомъ расшаркнулся и произнесъ:
— Благодарю покорно-но Машенька не слышала, вѣроятно, этихъ словъ, потому что, сказавъ про Ильичевскаго, она молча все склонялась и склонялась, пока не упала на ближайшій стулъ. Всѣ переполошились, побѣжали за водой, Петръ же Трифонычъ шепнулъ казачку Кузькѣ.
— Бѣги до Марковны, пусть посмотритъ: не брюхата-ли грѣхомъ; отъ этихъ каналій все станется.
— Конечно, слышу: я не глухая.
— Грубить? Что же ты скажешь на это?
— Спросите у Кузьки: очевидно, он всех более знает, что случилось. Во всяком случае, более, чем я.
— И спрошу, у всех спрошу, а пока не узнаю, тебя посажу, сударыня, под замок.
— Подумай, отец, прилично ли благородного человека, свою дочь, лишать священного права человечества, — свободы? — вступился, было, Илья, но Петр Трифоныч, запахнувшись в стеганый халат по домашнему и не выпуская книги из толстых пальцев, громко закричал:
— Нет уж, гуманность гуманностью, но когда замешан Ильичевский, всех Руссо и Бетховенов к чёрту посылаю, так и знай.
Марья Петровна встала решительно из-за стола и, прямо глядя из под сросшихся бровей на отца, произнесла спокойно и внятно:
— Ты можешь не спрашивать об этой книге ни у кого из дворни. Эту книгу, очевидно, выронил из кармана Григорий Алексеевич, с которым я видаюсь и которого люблю душевно.
Петр Трифоныч долго молчал, потом расшаркнулся и произнес:
— Благодарю покорно-но Машенька не слышала, вероятно, этих слов, потому что, сказав про Ильичевского, она молча всё склонялась и склонялась, пока не упала на ближайший стул. Все переполошились, побежали за водой, Петр же Трифоныч шепнул казачку Кузьке.
— Беги до Марковны, пусть посмотрит: не брюхата ли грехом; от этих каналий всё станется.
