«леса, лесочки, леса темные», в которых были когда-то разбиты разоренные теперь «станы, станочки, станы теплые». Одна кончается таким заветом зачуявшего смертный час разбойника: «Вы положите меня, братцы, между трех дорог: между киевской, московской, славной муромской; в ногах-то поставьте мне моего коня, в головушки поставьте животворящий крест, в руку правую дайте саблю острую. И пойдет ли, иль поедет кто — остановится, моему кресту животворящему он помолится, моего коня, моего ворона испугается, моего-то меча, меча остраго приужахнется…» Одна песня — задушевнее другой, несмотря на то, что пелись-слагались они в стане разбойничьем, вылетали на светлорусский простор из глубины опаленной грозною тоской груди, на которой тяжким бременем лежали дела душегубные. Вслушиваешься в такую, например, песню и только диву даешься, каким это чудом могли уживаться бок о бок звериная жажда крови и истинно человеческие чувства:
«Как досель, братцы, через темный лес
Не попархивал тут, братцы, млад-белой кречет,
Не пролетывал тут, братцы, ни сизой орел;
А как нынче у нас, братцы, через темный лес
Пролегла, лежит дороженька широкая!
Что по той-ли по широкой по дороженьке
Проезжал-ли млад-удал добрый молодец.
На заре-то было, братцы, на утренней,
На восходе было, братцы, светла месяца;
Как убит, лежит удал добрый молодец,
Что головушка у молодца проломана,
Ретиво сердце у молодца прострелено,
Что постелюшка под молодцем — камыш-трава,
Изголовьецо под добрым — част ракитов куст.
Одеяличко на молодце — ночка темная,
Ночка темная, осенняя — ночка холодная»…