мглистомъ пути. Клапаны сами открываются и закрываются, зіяя матово-черными краями. Нѣмецъ опять говоритъ что-то быстро, ворчливо и непонятно, будто читаетъ лекцію, или произноситъ заклинанія.
Толпа удивленно стихаетъ.
Минутная тишина. Вдругъ раздается звонкій ударъ маятника метронома, отбивающаго секунды.
— Часы бъютъ. Должно, шестъ часовъ.
— Тринадцатъ, четырнадцатъ, пятнадцать, — нѣтъ, не часы… Что такое?!.
— Началось!.. — догадывается кто-то въ толпѣ, видя, что астрономы припали къ трубамъ.
— Вотъ-те и началось, ничего нѣту, — небрежно и увѣренно произноситъ вдругъ въ заднихъ рядахъ голосъ стараго скептика, котораго я видѣлъ на мосту.
Я вынимаю свое стекло съ самодѣльною ручкой. Оно производитъ нѣкоторую ироническую сенсацію, такъ какъ бумагу, которой оно обклеено, я прилѣпилъ къ ручкѣ сургучомъ.
— Вотъ такъ машина! — говоритъ кто-то изъ моихъ сосѣдей. — За семью печатями…
Я оглядываю свой инструментъ. Дѣйствительно, печатей оказывается ровно семъ — цифра въ нѣкоторомъ родѣ мистическая. Однако, некогда заниматься кабалистическими соображеніями, тѣмъ болѣе, что моя „машина“ служитъ отлично. Среди быстро пробѣгающихъ озаренныхъ облаковъ я вижу ясно очерченный солнечный кругъ. Съ правой стороны, сверху, онъ будто обрѣзанъ чуть замѣтно.
Минута молчанія.
— Ущербилось! — внятно раздается голосъ изъ толпы.
— Не толкуй пустого! — рѣзко обрываетъ старецъ.
Я нарочно подхожу къ нему и предлагаю посмотрѣть въ мое стекло. Онъ отворачивается съ отвращеніемъ.
— Старъ я, старъ въ ваши стекла глядѣть. Я его, родимое, и такъ вижу, и глазами. Вонъ оно въ своемъ видѣ.
Но вдругъ по лицу его пробѣгаетъ, точно судорога, не то испугъ, не то глубокое огорченіе.
— Господи, Іисусе Христе, Царица Небесная…
Солнце тонетъ на минуту въ широкомъ мглистомъ пятнѣ и показывается изъ облака уже значительно ущербленнымъ. Теперь уже это видно простымъ глазомъ, чему помогаетъ тонкій паръ, который все еще курится въ воздухѣ, смягчая ослѣпительный блескъ.
