имъ вмѣсто отвѣта показалъ кулакъ, такой страшный — бугровый и весь изрубленный, кое-какъ сросся, — и, погрозивши, говоритъ: вотъ вамъ тугаментъ!
А казакамъ говорить:
— Гайда, ребята!
Казаки, ямщики и кони, — все вразъ заработало, и умчали лѣвшу безъ тугамента, а черезъ день, какъ приказалъ Платовъ, такъ его и подкатили къ государеву дворцу, и даже, разскакавшись какъ слѣдуетъ — мимо колоннъ проѣхали.
Платовъ всталъ, подцѣпилъ на себя ордена и пошелъ къ государю, а косого лѣвшу велѣлъ свистовымъ казакамъ при подъѣздѣ караулить.
Платовъ боялся къ государю на глаза показаться, потому что Николай Павловичъ былъ ужасно какой замѣчательный и памятный — ничего не забывалъ. Платовъ зналъ, что онъ непремѣнно его о блохѣ спроситъ. И вотъ онъ, хоть никакого въ свѣтѣ непріятеля не пугался, а тутъ струсилъ: вошелъ во дворецъ со шкатулочкою, да потихонечку ее въ залѣ за печкой и поставилъ. Спрятавши шкатулку, Платовъ предсталъ къ государю въ кабинетъ и началъ поскорѣе докладывать, какіе у казаковъ на тихомъ Дону междоусобные разговоры. Думалъ онъ такъ: чтобы этимъ государя занять и тогда, если государь самъ вспомнитъ и заговоритъ про блоху, надо подать и отвѣтствовать, а если не заговоритъ, то промолчать, шкатулку кабинетному камердинеру велѣть спрятать, а тульскаго лѣвшу въ крѣпостной казаматъ безъ сроку посадить, чтобы посидѣлъ тамъ до времени, если понадобится.
Но государь Николай Павловичъ ни о чемъ не забывалъ, и чуть Платовъ насчетъ междоусобныхъ разговоровъ кончилъ, онъ его сейчасъ же и спрашиваетъ:
— А что же, какъ мои тульскіе мастера противъ аглицкой нимфозоріи себя оправдали?
Платовъ отвѣчалъ въ томъ родѣ, какъ ему дѣло казалось.
— Нимфозорія, говоритъ, ваше величество, все въ томъ же пространствѣ, и я ее назадъ привезъ, а тульскіе мастера ничего удивительнѣе сдѣлать не могли.
Государь отвѣтилъ:
— Ты — старикъ мужественный, а этого, что ты мнѣ докладываешь, быть не можетъ.
им вместо ответа показал кулак, такой страшный — бугровый и весь изрубленный, кое-как сросся, — и, погрозивши, говорит: вот вам тугамент!
А казакам говорить:
— Гайда, ребята!
Казаки, ямщики и кони, — все враз заработало, и умчали левшу без тугамента, а через день, как приказал Платов, так его и подкатили к государеву дворцу, и даже, расскакавшись как следует — мимо колонн проехали.
Платов встал, подцепил на себя ордена и пошел к государю, а косого левшу велел свистовым казакам при подъезде караулить.
Платов боялся к государю на глаза показаться, потому что Николай Павлович был ужасно какой замечательный и памятный — ничего не забывал. Платов знал, что он непременно его о блохе спросит. И вот он, хоть никакого в свете неприятеля не пугался, а тут струсил: вошел во дворец со шкатулочкою, да потихонечку ее в зале за печкой и поставил. Спрятавши шкатулку, Платов предстал к государю в кабинет и начал поскорее докладывать, какие у казаков на тихом Дону междоусобные разговоры. Думал он так: чтобы этим государя занять и тогда, если государь сам вспомнит и заговорит про блоху, надо подать и ответствовать, а если не заговорит, то промолчать, шкатулку кабинетному камердинеру велеть спрятать, а тульского левшу в крепостной казамат без сроку посадить, чтобы посидел там до времени, если понадобится.
Но государь Николай Павлович ни о чем не забывал, и чуть Платов насчет междоусобных разговоров кончил, он его сейчас же и спрашивает:
— А что же, как мои тульские мастера против аглицкой нимфозории себя оправдали?
Платов отвечал в том роде, как ему дело казалось.
— Нимфозория, — говорит, — ваше величество, все в том же пространстве, и я ее назад привез, а тульские мастера ничего удивительнее сделать не могли.
Государь ответил:
— Ты — старик мужественный, а этого, что ты мне докладываешь, быть не может.