кто и въ чемъ, несогласномъ съ честью и порядочностью, меня обвиняетъ, — и я спокойно разсчитываю, что смогу представить такія же ясныя доказательства лживости обвиненія, какъ и представленныя мною на этихъ страницахъ въ опроверженіе исторіи мнимаго подлога и прочихъ великихъ и малыхъ ужасовъ, измышленныхъ г-жой Желиховской.
Нисколько не защитивъ память Блаватской (не будь это дѣло такой общественной важности и не подними его сама же столь нѣжная сестра, — никто и не затронулъ бы этой памяти), а только очернивъ окончательно свою сестру, г-жа Желиховская, въ своей безсильной злобѣ, очевидно сама не понимаетъ, что̀ такое дѣлаетъ…
кто и в чем, несогласном с честью и порядочностью, меня обвиняет, — и я спокойно рассчитываю, что смогу представить такие же ясные доказательства лживости обвинения, как и представленные мною на этих страницах в опровержение истории мнимого подлога и прочих великих и малых ужасов, измышленных г-жой Желиховской.
Нисколько не защитив память Блаватской (не будь это дело такой общественной важности и не подними его сама же столь нежная сестра, — никто и не затронул бы этой памяти), а только очернив окончательно свою сестру, г-жа Желиховская в своей бессильной злобе, очевидно, сама не понимает, что такое делает…
Приводя, то тамъ, то здѣсь, «по кусочкамъ», мое поддразнивающее письмо къ Блаватской отъ 8 Окт. (нов. ст.) 1885 г. насмѣшливый тонъ котораго былъ отлично понятенъ Блаватской, также какъ и всякому внимательному моему читателю, г-жа Желиховская строитъ на немъ самыя ужасныя обвиненія. Въ своемъ мѣстѣ я разобралъ и объяснилъ это письмо подробно. Почему, какъ и что̀ я говорилъ г-жѣ Аданъ и г. Шарлю Ришэ — читателю уже извѣстно. Я ничего не выдумалъ и не «сочинилъ», а только, такъ сказать, съехидничалъ на почвѣ дѣйствительности. Неужели это было съ моей стороны ужь такое «преступленіе» — съехидничать и посмѣяться надъ Блаватской — послѣ всѣхъ чудесъ въ Вюрцбургѣ, послѣ того, что́ она продѣлывала со мною! Авось безпристрастные и умные люди не вынесутъ мнѣ за это обвинительнаго приговора! Блаватская, хоть и находила на нее иной разъ наивность, была хитра — и ужь никакъ не могла въ «серьезъ» принять моихъ словъ о томъ, что я обращаю въ теософію, по выраженію г-жи Желиховской, — передовыхъ людей Европы. Блаватская очень хорошо знала, что съ «серьезными» людьми я не шучу и не насмѣшничаю, какъ всегда шутилъ и насмѣшничалъ съ нею и ея сподвижниками, за что, съ самаго начала, получалъ отъ нея, и устно и письменно (см. «Изиду») прозвища «подозрителя,» «Ѳомы невѣрнаго,» «Мефистофеля» и т. д. Ошибиться въ смыслѣ моего письма, повторяю, Блаватская не могла и если кому потомъ выставляла его въ видѣ письма «серьезнаго», то это было лишь притворство, ясное изъ всѣхъ обстоятельствъ дѣла.
Но вотъ г-жа Желиховская съ паѳосомъ восклицаетъ, что вѣдь такіе европейски извѣстные люди, какъ г-жа Аданъ и Ришэ «во всякое данное время могутъ, путемъ прессы, спросить меня какъ смѣлъ я ихъ морочить?» Не думаю, чтобы меня спросила объ этомъ m-me Аданъ; но если спроситъ и вопросъ ея станетъ мнѣ извѣ-
Приводя то там, то здесь «по кусочкам» мое поддразнивающее письмо к Блаватской от 8 окт. (нов. ст.) 1885 г., насмешливый тон которого был отлично понятен Блаватской, так же как и всякому внимательному моему читателю, г-жа Желиховская строит на нем самые ужасные обвинения. В своем месте я разобрал и объяснил это письмо подробно. Почему, как и что я говорил г-же Адан и г. Шарлю Рише — читателю уже известно. Я ничего не выдумал и не «сочинил», а только, так сказать, съехидничал на почве действительности. Неужели это было с моей стороны уж такое «преступление» — съехидничать и посмеяться над Блаватской — после всех чудес в Вюрцбурге, после того, что́ она проделывала со мною! Авось беспристрастные и умные люди не вынесут мне за это обвинительного приговора! Блаватская, хоть и находила на нее иной раз наивность, была хитра — и уж никак не могла «всерьез» принять моих слов о том, что я обращаю в теософию, по выражению г-жи Желиховской, — передовых людей Европы. Блаватская очень хорошо знала, что с «серьезными» людьми я не шучу и не насмешничаю, как всегда шутил и насмешничал с нею и ее сподвижниками, за что с самого начала получал от нее и устно и письменно (см. «Изиду») прозвища «подозрителя», «Фомы неверного», «Мефистофеля» и так далее. Ошибиться в смысле моего письма, повторяю, Блаватская не могла, и если кому потом выставляла его в виде письма «серьезного», то это было лишь притворство, ясное из всех обстоятельств дела.
Но вот г-жа Желиховская с пафосом восклицает, что ведь такие европейски известные люди, как г-жа Адан и Рише «во всякое данное время могут, путем прессы, спросить меня как смел я их морочить?» Не думаю, чтобы меня спросила об этом m-me Адан; но если спросит и вопрос ее станет мне изве-
