ловѣ Черевика: «какую шапку надѣлъ на себя этотъ добрый молодецъ!»
Увеличившійся шумъ и хохотъ заставили очнуться нашихъ мертвецовъ, Солопія и его супругу, которые, полные прошедшаго испуга, долго глядѣли въ ужасѣ неподвижными глазами на смуглыя лица цыганъ: озаряясь свѣтомъ, невѣрно и трепетно горѣвшимъ, они казались дикимъ сонмищемъ гномовъ, окруженныхъ тяжелымъ подземнымъ паромъ, во мракѣ непробудной ночи.
Свѣжесть утра вѣяла надъ пробудившимися Сорочинцами. Клубы дыму со всѣхъ трубъ понеслись навстрѣчу показавшемуся солнцу. Ярмарка зашумѣла. Овцы заблеяли, лошади заржали; крикъ гусей и торговокъ понесся снова по всему табору—и страшные толки про красную свитку, наведшіе такую робость на народъ въ таинственные часы сумерокъ, исчезли съ появленіемъ утра.
Зѣвая и потягиваясь, дремалъ Черевикъ у кума подъ крытымъ соломою сараемъ, между воловъ, мѣшковъ муки и пшеницы, и, кажется, вовсе не имѣлъ желанія разстаться съ своими грёзами, какъ вдругъ услышалъ голосъ, такъ же знакомый, какъ убѣжище лѣни—благословенная печь его хаты, или шинокъ дальней родственницы, находившійся не далѣе десяти шаговъ отъ его порога.
«Вставай, вставай!» дребезжала ему на ухо нѣжная супруга, дергая его изо всей силы за руку.
Черевикъ, вмѣсто отвѣта, надулъ щеки и началъ болтать руками, подражая барабанному бою.
«Сумасшедшій!» закричала она, уклоняясь отъ взмаха руки его, которою онъ чуть-было не задѣлъ ее по лицу.
Черевикъ поднялся, протеръ немного глаза и посмотрѣлъ вокругъ.
«Врагъ меня возьми, если мнѣ, голубко, не представилась твоя рожа барабаномъ, на которомъ меня заставили выбивать зорю, словно москаля, тѣ самыя свиныя рожи, отъ которыхъ, какъ говоритъ кумъ…»
«Полно, полно тебѣ чепуху молоть! Ступай, веди скорѣй кобылу на продажу. Смѣхъ, право, людямъ: пріѣхали на ярмарку, и хоть бы горсть пеньки продали…»
«Какъ же, жинка!» подхватилъ Солопій: «съ насъ, вѣдь, теперь смѣяться будутъ».
«Ступай, ступай! съ тебя и безъ того смѣются!»
«Ты видишь, что я еще не умывался», про-
