умный, ученый, божественный что-то… Но ты знаешь, это не въ моей… not in my line, — сказалъ Вронскій.
— Да, онъ очень замѣчательный человѣкъ; немножко консерваторъ, но славный человѣкъ, — замѣтилъ Степанъ Аркадьевичъ, — славный человѣкъ.
— Ну, и тѣмъ лучше для него, — сказалъ Вронскій, улыбаясь. — А, ты здѣсь, — обратился онъ къ высокому старому лакею матери, стоявшему у двери; — войди сюда.
Вронскій въ это послѣднее время, кромѣ общей для всѣхъ пріятности Степана Аркадьевича, чувствовалъ себя привязаннымъ къ нему еще тѣмъ, что онъ въ его воображеніи соединялся съ Кити.
— Ну что жъ, въ воскресенье сдѣлаемъ ужинъ для дивы? — сказалъ онъ ему, съ улыбкой взявъ его подъ руку.
— Непремѣнно. Я соберу подписку. Ахъ, познакомился ты вчера съ моимъ пріятелемъ Левинымъ? — спросилъ Степанъ Аркадьевичъ.
— Какъ же. Но онъ что-то скоро уѣхалъ.
— Онъ славный малый, — продолжалъ Облонскій. — Не правда ли?
— Я не знаю, — отвѣчалъ Вронскій, — отчего это во всѣхъ москвичахъ, разумѣется, исключая тѣхъ, съ кѣмъ говорю, — шутливо вставилъ онъ, — есть что-то рѣзкое. Что-то они все на дыбы становятся, сердятся, какъ будто все хотятъ дать почувствовать что-то.
— Есть это, правда, есть… — весело смѣясь, сказалъ Степанъ Аркадьевичъ.
— Что, скоро ли? — обратился Вронскій къ служащему.
— Поѣздъ вышелъ, — отвѣчалъ служитель.
Приближеніе поѣзда все болѣе и болѣе обозначалось движеніемъ приготовленій на станціи, бѣганьемъ артельщиковъ, появленіемъ жандармовъ и служащихъ и подъѣздомъ