публику: но выдавать что-либо подобное за философию, это все-таки значит продавать вещь за то, что она не есть. И если такие приемы и все описанное выше будут беспрепятственно продолжаться и впредь, то университетская философия все более и более должна будет становиться remora истины. Ибо пропала всякая философия, коль скоро масштабом для ее суждений или мерилом для ее тезисов принимают что-либо иное, кроме одной только истины, — этой, даже при всей добросовестности исследования и при всем напряжении величайших умственных сил, столь трудно достижимой истины: и это ведет к тому, что она делается просто fable convenue, как Фонтенель называет историю. Мы никогда не ступим ни одного шага вперед в решении проблем, которые со всех сторон предлагает нам наше бесконечно загадочное бытие, если будем философствовать, имея в виду заранее поставленную цель. А что именно в этом — родовой признак различных видов теперешней университетской философии, этого никто, конечно, не станет отрицать, ибо слишком уже заметно все ее системы и положения клонятся к одному предельному пункту. К тому же, пункт этот даже не подлинное, новозаветное христианство или дух его, который в их глазах слишком высок, слишком далек от земли, слишком эксцентричен, слишком не от мира сего, слишком пессимистичен и потому совсем непригоден для апофеоза „государства“: нет, это просто иудейство, учение, что мир обязан своим существованием личному существу, — оттого он прекрасен и в нем παντα καλα λιαν. В этом для них — зерно всякой мудрости, и сюда должна вести или, если она упирается, должна быть приводима философия. Отсюда и та война, какую с падением гегелевщины ведут все профессора против так называемого пантеизма, соперничая в его опровержении и единодушно признавая его обреченным на смерть. Быть может, это рвение вызвано открытием убедительных и сильных доводов против него? Но не видим ли мы скорее, с какой беспомощностью и тревогой ищут они доводов против этого, в своей исконной силе покойно стоящего и смеющегося над ними, соперника? Могут ли, поэтому, быть у нас еще какие-нибудь сомнения в том, что лишь несовместимостью этого учения с „абсолютной религией“ протестантизма объясняется, почему оно не должно быть истинным, — не должно, даже если бы тысячью и тысячью голосов возвещала его вся природа? Природа должна молчать, чтобы говорило иудейство. Если же наряду с „абсолютной религией“ протестантизма они принимают в расчет и еще что-нибудь другое, то, разумеется, это другое будут дальнейшие желания какого-нибудь высокого министерства, имеющего власть давать и отнимать профессуры. Ведь это и есть та муза, которая их вдохновляет и направляет их неусыпные труды, — вот почему ее обыкновенно и призывают в начале,
