чтобы самое важное на свете, столькими трудами, муками и страданиями купленная человеческая жизнь, хотя бы лишь в другой половине своего течения, именно в своей извне идущей части, так-таки в полном смысле и исключительно была руководима действительно слепым, совершенно ничтожным и чуждым всякого распорядка случаем. Напротив, хочется верить, что, подобно тому как существуют известные картины, называемые анаморфозами (Pouillet, II, 171), которые для простого глаза представляют лишь искаженных и искалеченных уродов, при отражении же в коническом зеркале дают правильные человеческие фигуры, — так чисто-эмпирическое понимание мировой жизни подобно созерцанию такой картины простым глазом, а розыскание умысла судьбы — созерцанию ее в коническом зеркале, которое связует и распределяет то, что там разбросано в разные стороны. Впрочем, этому воззрению все же можно противопоставить другое, — именно то, что планомерная связь, которую, как нам кажется, мы воспринимаем в событиях нашей жизни, представляет собою лишь бессознательное действие нашей упорядочивающей и схематизирующей фантазии, вроде того, как на стене, покрытой пятнами, мы явственно и отчетливо видим человеческие фигуры и группы, потому что вносим планомерную связь в пятна, рассеянные самой слепой случайностью. Тем не менее, надо думать, то, что в высшем и истиннейшем смысле слова для нас пригодно и полезно, не может, конечно, быть тем, что́ лишь было проектировано, но никогда не было осуществлено, что, следовательно, никогда не имело иного существования, кроме как в наших мыслях — vani disegni, che non han’mau loco, по выражению Ариосто, — и о случайном неосуществлении чего нам приходится впоследствии скорбеть всю жизнь: нет, полезное и пригодное для нас, это скорее — то, что получает себе реальное выражение в великой картине действительности, и о чем мы, познав его целесообразность, убежденно говорим: sic erat in fatis — так было суждено. Поэтому-то о реализации целесообразного, понимаемого в таком смысле, нечто должно было каким-то образом пещись, — благодаря единству случайного и необходимого, лежащему в глубочайшей основе вещей. В силу этого единства, в человеческой жизни внутренняя, в виде инстинктивного влечения сказывающаяся, необходимость, затем разумное обсуждение и наконец внешнее воздействие обстоятельств должны бы были взаимно приходить в такого рода сочетания, что в конце пройденного жизненного поприща оно, это поприще, должно бы являться нам как хорошо обоснованное, законченное художественное произведение, — хотя ранее, когда мы его еще только проходили, в нем, как и во всяком намеченном только художественном создании, часто нельзя было разглядеть ни плана, ни цели. Но если бы кто занялся им и хорошенько его рассмотрел лишь после
