истинному благу, и часто мы признаем впоследствии глупость наших желаний, направленных было в противоположную сторону. Ducunt volentem fata, nolentem trahunt (Сен., пис. 107). И вот подобная сила, проникая все вещи невидимой нитью, должна и те из них, которые причинная цепь оставляет без всякого соединения между собою, связывать таким образом, чтобы в надлежащий момент они могли встретиться. Поэтому, она должна обладать такой же полной властью над событиями действительной жизни, какой обладает поэт над содержанием своей драмы; случай же и заблуждение, которые прежде всего и непосредственно нарушают своим вмешательством регулярный, причинный ход вещей, оказываются простыми орудиями ее невидимой руки.
Всего более побуждает нас смело признать такую, из единства глубоких корней необходимости и случайности возникающую и неисповедимую силу то соображение, что определенная и столь своеобразная индивидуальность каждого человека в физическом, нравственном и интеллектуальном отношениях, которая составляет для него все во всем и потому должна брать свое начало в высшей метафизической необходимости, с другой стороны (как разъяснено мною в моем главном произведении, т. 2, гл. 43) является необходимым результатом морального характера отца, интеллектуальных способностей матери и общего физического склада обоих, — а ведь соединение этих родителей, по большей части, обусловливается видимо случайными обстоятельствами. Здесь, следовательно, перед нами неодолимо встает требование, или метафизико-моральный постулат, — некоего последнего единства между необходимостью и случайностью. Выработать себе ясное понятие об этом едином корне обеих я считаю однако невозможным: позволительно утверждать лишь одно: он должен быть одновременно и тем, что древние называли судьбою — ειμαρμενη, πεπρωμενη, fatum, тем, что они разумели под гением-руководителем каждого человека, но точно также и тем, что христиане чтут под именем Провидения, προνοιας. Правда, эти три понятия различаются тем, что фатум мыслят слепым, а судьбу и гений — зрячими: но эта антропоморфическая разница отпадает и теряет всякое значение для сокровенной, метафизической сущности вещей, где только мы и можем искать корней того необъяснимого единства между случайным и необходимым, которое выступает как тайный руководитель всех человеческих дел.
Представление о гении, данном каждой отдельной личности и правящем его жизнью, как говорят, — этрусского происхождения, хотя у древних оно имело всеобщее распространение. Сущность его содержится в одном стихе Менандра, сохранившемся у Плутарха (de tranq. an., гл. 15, также Стоб. Экл., кн. I, гл. 6, § 4 и Клим. Алекс., Strom., кн. V, гл. 14):
