В силу этого поэт в состоянии удовлетворять людей самых различных способностей, даже дураков и мудрецов, в одно и то же время. Философ, напротив, предлагает не самую жизнь, как при предыдущем способе, а готовые, отвлеченные им из нее мысли, и требует затем, чтобы его читатель мыслил именно так, как он сам, и именно в тех же границах. В силу этого, публика его чрезвычайно немногочисленна. Оттого поэта можно уподобить тому, кто приносит цветы, философа же — тому, кто дает их квинтэссенцию.
Другое великое преимущество поэтических созданий пред философскими — то, что все творения поэтов, нисколько не препятствуя друг другу, сосуществуют одно подле другого: мало того, даже самые разнородные из них могут доставлять наслаждение одному и тому же уму и получать от него надлежащую оценку; между тем всякое философское учение, едва появившись на свет, уже замышляет гибель всех своих собратий, подобно азиатскому султану при вступлении его на трон. Ибо, как в улье может быть лишь одна матка, так при обычном порядке вещей возможна лишь одна философия. Системы обнаруживают совершенно такую же необщительную натуру, как пауки, из которых каждый одиноко сидит в своей паутине и наблюдает, сколько в нее попадется мух; к другому же пауку если он и приближается, то исключительно для борьбы с ним. Итак, в то время как творения поэтов мирно пасутся друг подле друга, как ягнята, системы философские являют собою от природы хищных животных, и таких притом, у которых страсть к уничтожению, — подобно скорпионам, паукам и некоторым из личинок насекомых, — направлена, преимущественно, против собственного же вида. Они появляются на свет подобно латникам из Язонова посева драконовых зубов, и, подобно им, все они до настоящего времени занимались взаимным истреблением. Борьба эта длится уже более двух тысячелетий; завершится ли она когда-либо решительной победой и прочным миром?
Вследствие этой по существу полемической натуры, этого belli omnium contra omnes философских систем, для философа бесконечно более трудно добиться признания, чем для поэта. Произведение поэта требует лишь того, чтобы читатель проникся сменой развлекающих его или возвышающих страниц и на немногие часы совершенно отдался им, — и ничего более. Творение же философа стремится перевернуть в читателе весь его образ мышления, требует от него, чтобы он объявил все, чему он научился в этой области до сих пор и во что уверовал, заблуждением, а время и труд — потерянными, и чтобы он начал сызнова; в крайнем случае оно позволяет оставить нетронутыми разве лишь обломки какого-нибудь своего предшественника,
