сражаться за свое существование, почему не всегда может строить любезную физиономию. Если бы, наоборот, человек был тем, чем его хотят сделать все оптимистические религии и философии, т. е. произведением или даже воплощением некоего Бога, вообще, существом, которому надлежит быть во всяком смысле, при том быть именно таким, как оно, есть — насколько иначе должны были бы действовать на нас и первое впечатление, и ближайшее знакомство, и постоянное обхождение с каждым человеком, чем то оказывается при настоящем положении дела![1].
„Pardon is the word to all“, т. е. „Прощение всем“ (Cymbeline, last Scene). Мы должны быть снисходительными ко всякой человеческой глупости, ошибке, пороку, принимая в соображение, что все, совершающееся на наших глазах, — в то же время и собственные наши глупости, ошибки и пороки; ибо это недостатки человечества, к которому принадлежим и мы; следовательно, и мы сами разделяем все его недостатки, т. е. и те, на которые мы негодуем именно в эту минуту только потому, что они как раз в эту минуту проявились не в нас самих; они находятся не на поверхности, а лежат внизу, на самом дне, откуда не преминут всплыть у нас по первому поводу и заявить себя таким же образом, как мы наблюдаем сейчас на других; хотя несомненно, что у одного человека проскальзывает один недостаток, у другого — иной, и что общая сложность дурных свойств в одних гораздо больше, чем в других. Ибо различие индивидуальностей неисчислимо велико.
- ↑ [Вариант]: Правильным масштабом для суждения об известном человеке служит то обстоятельство, что он — существо, которому совершенно не надлежало бы существовать и существование которого искупается разнообразнейшими страданиями и смертью: что можно ожидать от такого существа? Не грешники ли все мы, в таком случае, осужденные на смерть? Мы искупаем свою жизнь, во-первых, жизнью, а, во-вторых, смертью. — Это аллегорически выражает собою также первородный грех.
