— 253 — •
безъ замедленія пріобрѣсть права натурализации. Но къ принятію окончательна™ обязательства я всегда питалъ тревожный страхъ. Вслѣдствіе этой нерѣшительцости, вслѣд-ствіе этой, глубоко вкоренившейся антипатіи къ натурали-задіи, я поставилъ себя въ ложное положеніе, на которое долженъ смотрѣть, какъ на причину всѣхъ моихъ лишеній, невзгодъ и промаховъ во время моего двадцатитрехлѣтняго пребыванія въ Парижѣ. Доходъ отъ хорошей должности былъ бы достаточенъ для поддержанія моего дорого стбя-щаго хозяйства и для удовлетворенія потребностямъ не столько прихотливаго, сколько человѣчески свободнаго образа жизни; но безъ натурализаціи я не могъ вступить въ государственную службу. Немало высокихъ званій и доходныхъ синекуръ соблазнительно предлагались мнѣ моими друзьями, и немало было приміровъ того, что иностранцы достигали во Франціи самыхъ блестящихъ ступеней власти. А мнѣ— смѣло могу сказать это—пришлось бы меньше, чѣмъ дру-гимъ, бороться съ туземныхъ недоброжелательствомъ, потому что ни один?» нѣмѳцъ не пользовался въ такой высокой степени, какъ я, симпатіею французовъ, сколько въ литературномъ мірѣ, столько и въ высшемъ обіцествѣ, и знатнѣйшія лица сближались со мною не какъ покровители, но какъ товарищи. Рыцарственный прднцъ, стоявшій ближе всѣхъ къ трону и не только бывшій превосходнымъ полко-водцемъ и государственнымъ человѣкоМъ, но и читавшій въ подлинникѣ мою «Книгу Пѣсенъ», съ болыпимъ удоволь-ствіемъ увидѣлъ бы меня во французской службѣ, а его вліяніе было достаточно велико для того, чтобы дать мнѣ ходъ на этомъ поприщѣ. Я до сихъ поръ помню любезность, съ которою великій исторіографъ французской рево-люціи и Имперіи, бывшій въ то время всемогущимъ прези-дентомъ совѣта министровъ, взялъ меня разъ, въ саду дворца одной моей царственной пріятельницы, подъ руку и, гуляя со мною, долго и убѣдительно просилъ меня сказать ему, чего желаетъ мое сердце, обѣіцая удовлетворить всѣ мои желанія. Еще до сихъ поръ въ моихъ ушахъ звуччтъ льстивый звукъ его голоса, до сихъ цоръ въ моемъ носу щекочетъ благоуханіе высокой, цвѣтущей магноліи, мимо которой мы проходили и которая 'высилась въ голубомъ воздухѣ съ своими алебастробѣлыми аристократическими цвѣ-тами—высилась такъ роскошно, такъ гордо, какъ воздымалось въ то время, въ дни его счастья, сердце
нѣмец-каго поэта!