всё говорило ему, что она к нему только обращает свою речь, дорожа его мнением и вместе с тем вперед зная, что они понимают друг друга.
— Я совершенно это понимаю, — отвечал Левин. — На школу и вообще на подобные учреждения нельзя положить сердца, и от этого думаю, что именно эти филантропические учреждения дают всегда так мало результатов.
Она помолчала, потом улыбнулась.
— Да, да, — подтвердила она. — Я никогда не могла. Je n’ai pas le coeur assez large,[1] чтобы полюбить целый приют с гаденькими девочками. Cela ne m’a jamais réussi.[2] Столько есть женщин, которые из этого сделали себе position sociale.[3] И теперь тем более, — сказала она с грустным, доверчивым выражением, обращаясь по внешности к брату, но, очевидно, только к Левину. — И теперь, когда мне так нужно какое-нибудь занятие, я не могу. — И, вдруг нахмурившись (Левин понял, что она нахмурилась на самое себя за то, что говорит про себя), она переменила разговор. — Я знаю про вас, — сказала она Левину, — что вы плохой гражданин, и я вас защищала, как умела.
— Как же вы меня защищали?
— Смотря по нападениям. Впрочем, не угодно ли чаю? — Она поднялась и взяла в руку переплетенную сафьянную книгу.
— Дайте мне, Анна Аркадьевна, — сказал Воркуев, указывая на книгу. — Это очень стоит того.
— О нет, это всё так неотделано.
— Я ему сказал, — обратился Степан Аркадьич к сестре, указывая на Левина.
— Напрасно сделал. Мое писанье — это в роде тех корзиночек из резьбы, которые мне продавала бывало Лиза Мерцалова из острогов. Она заведывала острогами в этом обществе, — обратилась она к Левину. — И эти несчастные делали чудеса терпения.
И Левин увидал еще новую черту в этой так необыкновенно понравившейся ему женщине. Кроме ума, грации, красоты, в ней была правдивость. Она от него не хотела скрывать всей
- ↑ [У меня не настолько широкое сердце,]
- ↑ [Это мне никогда не удавалось.]
- ↑ [общественное положение.]