уже получать награды. Я, значит, тебе даю вперед 40 очков.
Ваня. Зато ты жених, а я мальчик.
Старковский. Ну, я тоже не жених и хуже мальчика.
Люба. Ваня! поди, пожалуйста, ко мне в комнату и принеси на этажерке клей и подушечку с иголками. (Ваня идет.) Только, ради бога, не разбей там чего.
Ваня. Всё разобью. (Бежит.)
Старковский (берет ее за руку). Люба. Можно? Я так счастлив. (Целует руку.) Мазурка моя, но мне мало. В мазурке не успеешь сказать. А мне нужно сказать. Могу я телеграфировать своим, что я принят и счастлив?
Люба. Да, нынче вечером.
Старковский. Еще одно слово: как примет это Николай Иванович? Говорили ли вы ему? Говорили ли вы ему? Да?
Люба. Я не говорила. Но я скажу. Он примет, как он всё принимает теперь из того, что касается семьи. Он скажет: делай, как знаешь. Но в душе он будет огорчен.
Старковский. Оттого, что я не Черемшанов? Оттого, что я камер-юнкер, предводитель?
Люба. Да. Но я уже боролась с собой, обманывала себя для него. И не то что я меньше люблю его, что не делаю того, что он хочет, но оттого, что не могу лгать. И он сам говорит это. — Я слишком хочу жить.
Старковский. И это одна правда — жизнь. Ну, а он, Черемшанов?
Люба (взволнованно). Не говорите мне про него. Мне хочется осуждать его и осуждать его тогда, когда он страдает. И я знаю, что это оттого, что я виновата перед ним. Одно я знаю, что есть любовь, и, я думаю, настоящая любовь, которой я никогда не любила его.
Старковский. Люба, правда?
Люба. Вы хотите, чтобы я сказала, что я вас люблю этой настоящей любовью. Но я не скажу. Я, да, я люблю вас.
Старковский. Вас...
Люба. Тебя другой любовью, но и это не то. И та не то, и эта не то; если бы смешать.
Старковский. Нет, я доволен своей. (Целует руку.) Люба!
Люба (отстраняет). Нет, давайте разбирать. Да вот и приезжают.