борются со злом, и этим своим заблуждением становясь не только безвредны для правительства, но часто и помощник[ом] его. Правительства никогда не ошибаются в том, что для них вредно, не ошибаются, как не ошибается животное, защищая свою жизнь. Что вредно, они тотчас же прекращают штрафом, судом, высылкой, казнью, а что безвредно, они тому покровительствуют, зная, что ничто тверже не обеспечивается нашим правительством, как либеральная болтовня в палатах, газетах и собраниях. Вот от этих-то всех обманов надо освободиться и прямо взглянуть правде в лицо и, поняв правду, поступить согласно с нею. Но если итальянцы поступят так, то Италия не будет великая держава. — Да, Италия не будет более великая держава, если большинство итальянцев откажется от военной службы. Но дело в том, что задача человечества состоит теперь не в том, чтобы образовать великие державы, а в том, чтобы уничтожить великие державы, те самые, от которых происходят все бедствия народов, а соединить все народы в одну семью без разделения на державы и вражды, вытекающей из такого деления. Если итальянцы, большинство, сделают теперь то, что сделали...[1] февр[аля] солдаты в Абиссинии, т. е. откажутся повиноваться и уйдут из армии, то, правда, что итальянцы перестанут быть великой державой, но станут великим народом, стоящим, как они всегда стояли, впереди цивилизации. Сама судьба призывает теперь итальянцев к тому, чтобы сделать первый шаг на ту высшую ступень цивилизации, перед которой вот уже сколько веков топчутся христианские народы, не решаясь подняться на нее.
Сейчас у нас в России происходит нечто необыкновенное, совершенно новое и до последней степени гадкое и возмутительное, и между тем в печати, которая озабочена тем, чтобы сообщить публике всё, что только есть для нее интересного знать, про это нет ни слова, и все русские люди живут так, как будто ничего особенного не случилось: в столицах городовые стоят на улицах, почтитель[но] отдавая честь начальству и жестоко гоняя и ругая извощиков; барыни на рысаках шныряют по магазинам, швыряя дурно добытые их мужьями и любовниками деньги; министры и директоры, в ожидании жалованья и добавочных, заседают в комитетах и комиссиях; царь и его родственники в прекрасных мундирах и на прекрасных лошадях делают смотры войскам и придумывают новые мундиры, ⟨а в деревнях мужики и бабы шлепают промокшими в лаптях ногами по зажорам, отыскивая кто пищу, а кто правду против обидчиков, и ни те, ни другие не находят того, чего ищут.⟩
Случились же одновременно две вещи очень важные: одна — та, что систематично одуряемый и разоряемый народ дошел до ⟨полного⟩ одурения и разорения, такого, которое уже нежелательно правительству, перешел тот предел одурения и разорения, который нужен правительству, а другая — та, что те самые молодые люди, которые готовятся правительством для одурения и разорения народа, отказались готовиться к[2] требуемой от них правительством должности. В этом подготовлении людей, ⟨способных⟩ для исполнения требовани[й] правительст[ва], тоже перейден тот предел обезличения, огрубения, обезнравствования этих молодых людей — их подчинили, вместо прежних ⟨академич[еских]⟩ порядков тех заведений, в которых они были, полицейским мерам, а полицейские меры выразились в том, что в столице их избили плетьми. Они обиделись, опомнились, и, так как мера терпения их уж давно была доведена до последней степени, они забастовали, т. е. решили все
