Наталья Ивановна вздохнула.
— Есть другие средства, кроме женитьбы.
— А я думаю, что это лучшее; кроме того, это вводит меня в тот мир, в котором я могу быть полезен.
— Я не думаю, — сказала Наталья Ивановна, — чтобы ты мог быть счастлив.
— Дело не в моем счастье.
— Разумеется, но она, если у ней есть сердце, не может быть счастлива, не может даже желать этого.
— Она и не желает.
— Я понимаю, но жизнь...
— Что жизнь?
— Требует другого.
— Ничего не требует, кроме того, чтобы мы делали, что должно, — сказал Нехлюдов, глядя в ее красивое еще, хотя и покрытое около глаз и рта мелкими морщинками лицо.
— Не понимаю, — сказал она, вздохнув.
«Бедная, милая! Как она могла так измениться?» думал Нехлюдов, вспоминая Наташу такою, какая она была не замужем, и испытывая к ней сплетенное из бесчисленных детских воспоминаний нежное чувство.
В это время в комнату вошел, как всегда, высоко неся голову и выпятив широкую грудь, мягко и легко ступая и улыбаясь, Игнатий Никифорович, блестя своими очками, лысиной и черной бородой.
— Здравствуйте, здравствуйте, — проговорил он, делая не натуральные сознательные ударения.
(Несмотря на то, что в первое время после женитьбы они старались сойтись на «ты», они остались на «вы».)
Они пожали друг другу руку, и Игнатий Никифорович легко опустился на кресло.
— Не помешаю я вашему разговору?
— Нет, я ни от кого не скрываю то, что говорю, и то, что делаю.
Как только Нехлюдов увидал это лицо, увидал эти волосатые руки, услыхал этот покровительственный, самоуверенный тон, кроткое настроение его мгновенно исчезло.
— Да, мы говорили про его намерение, — сказала Наталья Ивановна. — Налить тебе? — прибавила она, взявшись за чайник.
