Царизм потерпел в русско-японской войне не только военное, но и политическое поражение. Война приблизила уже давно назревавшую в России революцию, что по-своему понимал и чувствовал Толстой, видевший нарастание народного гнева и возмущения. В 1906 г. он прямо назвал войну с Японией одной из «внешних» причин революции, «толчком, который превратил невидную, глухую, внутреннюю работу в явное сознание незаконности требований правительства».[1]
Желая окончательного крушения самодержавно-помещичьего строя, Толстой, однако, отвернулся от начавшейся в 1905 г. революции, направленной на свержение этого строя, не сочувствовал ей. С этой двойственной, противоречивой позиции Толстой воспринял и события 9 января 1905 г., ознаменовавшие начало революционной бури.
«Кровавое воскресенье» произвело на Толстого удручающее впечатление и было воспринято им как новое злодеяние царского правительства, о чем он во всеуслышание заявил в статье «Об общественном движении в России».
Но к выступлению рабочих, обратившихся к царю с политическими требованиями, Толстой отнесся крайне отрицательно. Он писал, что, по его мнению, «рабочие манифестации» представляют собой «явления искусственные, не выражающие нисколько желаний и требований русского народа».[2]
Та же мысль неоднократно высказывалась и аргументировалась Толстым и в публицистике и в письмах этих лет.
«Если только народ, настоящий народ, сто миллионов мужиков земледельцев своим пассивным неучастием в насилии не сделает ненужною и безвредною всю эту несерьезную, шумную раздраженно-самолюбивую ораву, мы непременно придем к военной диктатуре, и придем через великие злодейства и развращение, которые уже начались»,[3] — утверждал Толстой в письме к В. В. Стасову. Он резко осуждает все виды и формы политической борьбы с царизмом, в том числе даже и мирные выступления рабочего класса с политическими требованиями. Когда же эти выступления стали принимать все более массовый,