Новь (Тургенев)/Глава 6

Материал из Викитеки — свободной библиотеки
Перейти к навигации Перейти к поиску
Новь — Часть первая, глава VI
автор Иван Сергеевич Тургенев
Дата создания: 1876, опубл.: 1877. Источник: http://az.lib.ru/t/turgenew_i_s/text_0300-1.shtml

VI[править]

— Извините меня, Валентина Михайловна, — сказала она, приблизившись к Сипягиной, — я была занята и замешкалась.

Потом она поклонилась Калломейцеву и, отойдя немного в сторону, села на маленькое патэ, в соседстве попугайчика, который, как только увидел ее, захлопал крыльями и потянулся к ней.

— Зачем же это ты так далеко села, Марианна, — заметила Сипягина, проводив ее глазами до самого патэ. — Тебе хочется быть поближе к твоему маленькому другу? Представьте, Семен Петрович, — обратилась она к Калломейцеву, — попугайчик этот просто влюблен в нашу Марианну…

— Это меня не удивляет!

— А меня терпеть не может.

— Вот это удивительно! Вы его, должно быть, дразните?

— Никогда; напротив. Я его сахаром кормлю. Только он из рук моих ничего не берет. Нет… это симпатия… и антипатия…

Марианна исподлобья глянула на Сипягину… и Сипягина глянула на нее.

Эти две женщины не любили друг друга.

В сравнении с теткой Марианна могла казаться почти «дурнушкой». Лицо она имела круглое, нос большой, орлиный, серые, тоже большие и очень светлые глаза, тонкие брови, тонкие губы. Она стригла свои русые густые волосы и смотрела букой. Но от всего ее существа веяло чем-то сильным и смелым, чем-то стремительным и страстным. Ноги и руки у ней были крошечные; ее крепко и гибко сложенное маленькое тело напоминало флорентийские статуэтки ХVI века; двигалась она стройно и легко.

Положение Синецкой в доме Сипягиных было довольно тяжелое. Ее отец, очень умный и бойкий человек полупольского происхождения, дослужился генеральского чина, но сорвался вдруг, уличенный в громадной казенной краже; его судили… осудили, лишили чинов, дворянства, сослали в Сибирь. Потом простили… вернули; но он не успел выкарабкаться вновь и умер в крайней бедности. Его жена, родная сестра Сипягина, мать Марианны (кроме ее, у нее не было детей), не перенесла удара, разгромившего все ее благосостояние, и умерла вскоре после мужа. Дядя Сипягин приютил Марианну у себя в доме. Но жить в зависимости было ей тошно; она рвалась на волю всеми силами неподатливой души — и между ее теткою и ею кипела постоянная, хотя скрытая борьба. Сипягина считала ее нигилисткой и безбожницей; с своей стороны, Марианна ненавидела в Сипягиной свою невольную притеснительницу. Дяди она чуждалась, как и всех других людей. Она именно чуждалась их, а не боялась; нрав у нее был не робкий.

— Антипатия, — повторил Калломейцев, — да, это странная вещь. Всем, например, известно, что я глубоко религиозный человек, православный в полном смысле слова; а поповскую косичку, пучок — видеть не могу равнодушно: так и закипает во мне что-то, так и закипает!

Калломейцев при этом даже представил, поднявши раза два сжатую руку, как у него в груди закипает.

— Вас вообще волосы беспокоят, Семен Петрович, — заметила Марианна, — я уверена, что вы тоже не можете видеть равнодушно, если у кого они острижены, как у меня.

Сипягина медленно приподняла брови и преклонила голову, как бы удивляясь той развязности, с которой нынешние молодые девушки вступают в разговор, а Калломейцев снисходительно осклабился.

— Конечно, — промолвил он, — я не могу не сожалеть о тех прекрасных кудрях, подобных вашим, Марианна Викентьевна, которые падают под безжалостным лезвием ножниц; но антипатии во мне нет; и во всяком случае… ваш пример мог бы меня… меня… конвертировать[1]!

Калломейцев не нашел русского слова, а по-французски не хотел говорить после замечания хозяйки.

— Слава богу, Марианна у меня еще очков не носит, — вмешалась Сипягина, — и с воротничками и с рукавчиками пока еще не рассталась; зато естественными науками, к искреннему моему сожалению, занимается; и женским вопросом интересуется тоже… Не правда ли, Марианна?

Все это было сказано с целью смутить Марианну; но она не смутилась.

— Да, тетушка, — отвечала она, — я читаю все, что об этом написано; я стараюсь понять, в чем состоит этот вопрос.

— Что значит молодость! — обратилась Сипягина к Калломейцеву, — вот мы с вами уже этим не занимаемся, а?

Калломейцев сочувственно улыбнулся: надо ж было поддержать веселую шутку любезной дамы.

— Марианна Викентьевна, — начал он, — исполнена еще тем идеализмом… тем романтизмом юности… который… со временем…

— Впрочем, я клевещу на себя, — перебила его Сипягина, — вопросы эти меня интересуют тоже. Я ведь не совсем еще состарилась.

— И я всем этим интересуюсь, — поспешно воскликнул Калломейцев, — только я запретил бы об этом говорить!

— Запретили бы об этом говорить? — переспросила Марианна.

— Да! Я бы сказал публике: интересоваться не мешаю… но говорить… тссс! — Он поднес палец к губам. — Во всяком случае, печатно говорить запретил бы! безусловно!

Сипягина засмеялась.

— Что ж? по-вашему, не комиссию ли назначить при министерстве для разрешения этого вопроса?

— А хоть бы и комиссию. Вы думаете, мы бы разрешили этот вопрос хуже, чем все эти голодные щелкоперы, которые дальше своего носа ничего не видят и воображают, что они… первые гении? Мы бы назначили Бориса Андреевича председателем.

Сипягина еще пуще засмеялась.

— Смотрите, берегитесь; Борис Андреич иногда таким бывает якобинцем…

— Жако, жако, жако, — затрещал попугай.

Валентина Михайловна махнула на него платком.

— Не мешай умным людям разговаривать!.. Марианна, уйми его.

Марианна обернулась к клетке и принялась чесать ногтем попугайчика по шее, которую тот ей тотчас подставил.

— Да, — продолжала Сипягина, — Борис Андреич иногда меня самое удивляет. В нем есть жилка… жилка… трибуна.

— C'est parce qu'il est orateur![2] — сгоряча подхватил по-французски Калломейцев. — Ваш муж обладает даром слова, как никто, ну и блестеть привык… ses propres paroles le grisent[3], а к тому же и желание популярности… Впрочем, он теперь несколько рассержен, не правда ли? Il boude? Eh?[4] Сипягина повела глазами на Марианну.

— Я ничего не заметила, — промолвила она после небольшого молчания.

— Да, — продолжал задумчивым тоном Калломейцев, — его немножко обошли на Святой.

Сипягина опять указала ему глазами на Марианну.

Калломейцев улыбнулся и прищурился: «Я, мол, понял».

— Марианна Викентьевна! — воскликнул он вдруг, без нужды громко, — вы в нынешнем году опять намерены давать уроки в школе?

Марианна отвернулась от клетки.

— И это вас интересует, Семен Петрович?

— Конечно; очень даже интересует.

— Вы бы этого не запретили?

— Нигилистам запретил бы даже думать о школах; а под руководством духовенства — и с надзором за духовенством — сам бы заводил!

— Вот как! А я не знаю, что буду делать в нынешнем году. В прошлом все так дурно шло. Да и какая школа летом!

Когда Марианна говорила, она постепенно краснела, как будто ее речь ей стоила усилия, как будто она заставляла себя ее продолжать. Много еще в ней было самолюбия.

— Ты не довольно подготовлена? — спросила Сипягина с ироническим трепетанием в голосе.

— Может быть.

— Как! — снова воскликнул Калломейцев. — Что я слышу!! О боги! Для того, чтобы учить крестьянских девочек азбуке, — нужна подготовка?

Но в эту минуту в гостиную с кликом: «Мама, мама! папа едет!» — вбежал Коля, а вслед за ним, переваливаясь на толстых ножках, появилась седовласая дама в чепце и желтой шали и тоже объявила, что Боренька сейчас будет!

Эта дама была тетка Сипягина, Анна Захаровна по имени. Все находившиеся в гостиной лица повскакали с своих мест и устремились в переднюю, а оттуда спустились по лестнице на главное крыльцо. Длинная аллея стриженых елок вела от большой дороги прямо к этому крыльцу; по ней уже скакала коляска, запряженная четверней. Валентина Михайловна, стоявшая впереди всех, замахала платком, Коля запищал пронзительно; кучер лихо осадил разгоряченных лошадей, лакей слетел кубарем с козел да чуть не вырвал дверец коляски вместе с петлями и замком — и вот, с снисходительной улыбкой на устах, в глазах, на всем лице, одним ловким движением плеч сбросив с себя шинель, Борис Андреевич спустился на землю. Валентина Михайловна красиво и быстро вскинула ему обе руки вокруг шеи — и трижды с ним поцеловалась. Коля топотал ногами и дергал отца сзади за полы сюртука… но тот сперва облобызался с Анной Захаровной, предварительно сняв с головы пренеудобный и безобразный шотландский дорожный картуз, потом поздоровался с Марианной и Калломейцевым, которые тоже вышли на крыльцо (Калломейцеву он дал сильный английский shakehands[5], «в раскачку» — словно в колокол позвонил) — и только тогда обратился к сыну; взял его под мышки, поднял и приблизил к своему лицу.

Пока все это происходило, из коляски, тихонько, словно виноватый, вылез Нежданов и остановился близ переднего колеса, не снимая шапки и посматривая исподлобья… Валентина Михайловна, обнимаясь с мужем, зорко глянула через его плечо на эту новую фигуру; Сипягин предупредил ее, что привезет с собою учителя.

Все общество, продолжая меняться приветами и рукопожатиями с прибывшим хозяином, двинулось вверх по лестнице, уставленной с обеих сторон главными слугами и служанками. К ручке они не подходили — эта «азиатщина» была давно отменена — и только кланялись почтительно, а Сипягин отвечал их поклонам — больше бровями и носом, чем головою.

Нежданов тоже поплелся вверх по широким ступеням. Как только он вошел в переднюю, Сипягин, который уже искал его глазами, представил его жене, Анне Захаровне, Марианне; а Коле сказал: «Это твой учитель. Прошу его слушаться! Подай ему руку!» Коля робко протянул руку Нежданову, потом уставился на него; но, видно, не найдя в нем ничего особенного или приятного, снова ухватился за своего «папу». Нежданов чувствовал себя неловко, так же, как тогда в театре. На нем было старое, довольно невзрачное пальто; дорожная пыль насела ему на все лицо и на руки. Валентина Михайловна сказала ему что-то любезное, но он хорошенько не расслышал ее слов и не отвечал, а только заметил, что она особенно светло и ласково взирала на своего мужа и жалась к нему. В Коле ему не понравился его завитой, напомаженный хохол; при виде Калломейцева он подумал: «Экая облизанная мордочка!» — а на другие лица он вовсе не обратил внимания. Сипягин раза два с достоинством повертел головою, как бы осматривая свои пенаты, причем удивительно отчеканивались его длинные висячие бакенбарды и несколько крутой, маленький затылок. Потом он сильным, вкусным, от дороги нисколько не охрипшим голосом крикнул одному из лакеев: «Иван! проводи господина учителя в зеленую комнату да чемодан их туда снеси», — и объявил Нежданову, что он может теперь отдохнуть, и разобраться, и почиститься — а обед у них в доме подают ровно в пять часов. Нежданов поклонился и отправился вслед за Иваном в «зеленую» комнату, находившуюся во втором этаже.

Все общество перешло в гостиную. Там еще раз повторились приветствия; полуслепая старушка-нянька явилась с поклоном. Этой, из уважения к ее летам, Сипягин дал поцеловать свою руку и, извинившись перед Калломейцевым, удалился в спальню, сопровождаемый своей супругой.

Примечания[править]

  1. Переубедить (от франц. convertir).
  2. Это потому, что он — оратор! (франц.)
  3. Собственные слова его опьяняют (франц.)
  4. Он сердится? А? (франц.)
  5. Рукопожатие (англ.)


Это произведение перешло в общественное достояние в России согласно ст. 1281 ГК РФ, и в странах, где срок охраны авторского права действует на протяжении жизни автора плюс 70 лет или менее.

Если произведение является переводом, или иным производным произведением, или создано в соавторстве, то срок действия исключительного авторского права истёк для всех авторов оригинала и перевода.