Внимай мнѣ! — Демонъ мнѣ сказалъ
въ полночной тишинѣ.
Внимай! Я разскажу тебѣ
о горестной странѣ.
Она на берегахъ рѣки,
на мрачныхъ берегахъ.
Тамъ нѣтъ покоя, тишины.
Тамъ только скорбь и страхъ.
Тамъ волны мутны и желты
шафранной желтизной.
И въ вѣчномъ трепетѣ онѣ -
ихъ мучитъ солнца зной.
Трясины топкія болотъ
по берегамъ ползутъ.
Тамъ исполинскіе цвѣты,
кувшинчики растутъ.
Они качаютъ головой,
полны печальныхъ думъ.
Они вздыхаютъ тяжело —
отъ вздоховъ смутный шумъ.
За ними, дальше — мрачный лѣсъ,
высокій страшный боръ.
Его деревьевъ гулъ и стонъ -
какъ-будто буйный споръ.
Они колеблются всегда,
грохочутъ и ревутъ.
Но не отъ вѣтра ихъ мятежъ —
нѣтъ вовсе вѣтра тутъ.
Изъ ихъ вершинъ росится ядъ.
У ихъ подошвъ, шурша —
змѣятся дикіе цвѣты,
отравою дыша.
Надъ ними тучи, грохоча,
на небосклонъ летятъ —
и тамъ свергаются онѣ,
какъ бурный водопадъ.
Но не отъ вѣтра ихъ полетъ —
нѣтъ вѣтра въ тѣхъ лѣсахъ.
И нѣтъ покоя, тишины
Тамъ только скорбь и страхъ.
И ночь была, и падалъ дождь,
и этотъ дождь былъ кровь.
И я стоялъ среди болотъ,
межъ плачущихъ цвѣтовъ.
Они вздыхали тяжело —
ихъ вздохи душу жгли.
И жгли мнѣ голову дождя
кровавыя струи.
И неожиданно луна
блеснула сквозь туманъ.
И видъ ея печаленъ былъ,
и цвѣтъ ея — багрянъ.
Ея кровавые лучи
упали на утесъ.
Онъ гордо голову свою
надъ берегомъ вознесъ.
Когда его, какъ кровью, вдругъ
обрызгала луна —
На сумрачномъ его челѣ
сверкнули письмена.
И я увидѣлъ письмена,
и ближе подошелъ —
и на челѣ утеса я —
«О т ч а я н ь е» прочелъ.
И на утесѣ человѣкъ
недвижимо стоялъ.
Казалось, былъ ему утесъ —
достойный пьедесталъ.
Онъ былъ высокъ и величавъ,
онъ былъ какъ-будто богъ.
Въ его очахъ могучій умъ
свой дивный блескъ зажегъ.
Но межъ морщинъ его чела
я ясно прочиталъ —
усталость, гордый гнѣвъ на міръ,
страданье и печаль.
И, опустившись на утесъ,
онъ сумрачно поникъ.
Потомъ взглянулъ вокругъ себя —
на ропщущій тростникъ —
на буйно-безпокойный лѣсъ —
на шумный тучъ полетъ —
на ярко-красную луну,
что кровь на землю льетъ.
А я таился межъ цвѣтовъ
и на него смотрѣлъ.
Онъ въ одиночестве дрожалъ.
Шла ночь. А онъ сидѣлъ.
И вотъ потомъ онъ сталъ глядѣть
на желтую рѣку.
Онъ на кувшинчики глядѣлъ,
онъ слушалъ ихъ тоску.
А я таился межъ цвѣтовъ,
я на него смотрѣлъ.
Онъ въ одиночествѣ дрожалъ.
Шла ночь. Онъ все сидѣлъ.
Тогда проклятіемъ грозы
я проклялъ все вокругъ.
И по заклятью моему
родилась буря вдругъ.
Покрылись кровью небеса
отъ бѣшенства грозы.
Боль отъ дождя была, какъ боль
отъ огненной лозы.
Кровавой пѣною рѣка
плеснула высоко,
и волны вонъ изъ береговъ
помчались далеко.
Кувшинчики плакали. И лѣсъ
шатался. Вихрь все росъ.
И молнія, сверкая, жгла.
И трясся весь утесъ.
А я таился межъ цвѣтовъ,
и на него глядѣлъ.
Онъ въ одиночествѣ дрожалъ.
Шла ночь. Онъ все сидѣлъ.
Тогда проклятьемъ тишины
я проклялъ все вокругъ.
И по заклятью моему —
послѣдній умерь звукъ.
Громъ смолкъ. Блескъ молніи погасъ.
Повсюду наступилъ
одинъ безжизненный покой
заброшенныхъ могилъ.
Луна остановилась. Путь
прервали облака.
Застыла въ мертвыхъ берегахъ,
какъ мертвая, рѣка.
Деревья замерли въ лѣсу,
Безъ вздоховъ и безъ мукъ
кувшинчики среди болотъ
оцѣпенѣли вдругъ.
Я на утесъ взглянулъ: на немъ
иныя письмена
теперь сверкали. И они
гласили: «Т и ш и н а».
На человѣка я взглянулъ:
онъ въ ужасѣ стоялъ.
И, какъ мертвецъ, онъ блѣденъ былъ —
и жадно слушать сталъ.
Но умеръ и послѣдній звукъ.
И только письмена
горѣли ярко на челѣ
утеса: «Т и ш и н а».
И вздрогнулъ человѣкъ — и вотъ
въ смятеньѣ побѣжалъ...
И никогда его съ тѣхъ поръ
я больше не видалъ.
Владимiръ Голиковъ.
Переложеніе В. Голикова — въ «Иллюстрированномъ Еженедѣльникѣ „Столичной Почты“» 1907 г. заслуживаетъ того, чтобы быть перепечатаннымъ здѣсь, — такъ удачно авторъ его воспроизвелъ манеру Эдгара По. (Прим. Н. Новича изъ «Стихотворенія Э. По въ лучшихъ русскихъ переводахъ подъ ред. Н. Новича» Изд. «Стелла». 1911.)
См. также одноимённые страницы.