отдельной книжкой «Выбор из сочинений лорда Байрона», изданный в Москве Каченовским, в 1822 — отдельное издание «Шильонского узника» в переводе Жуковского, и потом переводы из Байрона непрерывно из года в год печатаются в журналах и отдельными изданиями. В переводах участвуют Жуковский, Козлов, Тютчев, потом Лермонтов и многие другие поэты. Наряду со статьями о Байроне и переводами из него скоро появляются «подражания» Байрону, а потом и произведения, свидетельствующие об органическом усвоении Б. рус. поэтами.
Так, влияние Байрона обозначилось в поэме Козлова «Чернец» (1825), в лирике Баратынского, в лирике Полежаева, в произведениях поэтов-декабристов: Кюхельбекера («Ижорский», 1835), А. Бестужева (его повести, напр., «Амалат-Бек», «Красное покрывало»), особенно — Рылеева («Войпаровский», отрывки из поэм о Хмельницком, Мазепе, Наливайко, нек-рые исторические думы). Из большой группы рус. байронистов 20—30 — х гг. выделяются Пушкин и Лермонтов. Пушкин познакомился с поэзией Байрона на юге в начале 20 — х гг., в ссылке, и «сходил с ума по Байрону». Путешествия по Кавказу и Крыму способствовали восприятию байроновского ориентализма, к-рый отразился на поэмах Пушкина: «Кавказский пленник» (1821), «Братья-разбойники» (1822), «Бахчисарайский фонтан» (1823), «Цыганы»(1824). Отзвуки шутливой поэмы Байрона «Беппо» имеются в «Графе Нулине» (1825), «Домике в Коломне» (1830). Нек-рые лирические произведения Пушкина созданы под байроновским влиянием («Демон», «Погасло дневное светило», «Я пережил свои желанья», «К морю» и др.). Увлеченный вслед за Байроном греч. освободительным движением, Пушкин прославляет в стихах Грецию и свободу («Восстань, о Греция, восстань», «Война», «Кинжал» и др.). Еще более захвачен был байронизмом Лермонтов. Познакомившись с Байроном в подлиннике еще в раннем отрочестве, Лермонтов отобразил его в самых ранних опытах лирики, поэмы, драмы. Высылка на Кавказ и боевая жизнь на Востоке усилили в нем байронические настроения. Они проявляются не только в юношеских поэмах: «Кавказский пленник» (1828), «Корсар» (1828), «Литвинка» (1830), в ранних редакциях «Демона» и др. или в драмах — «Испанцы» (1830), «Странный человек» (1831) и др., — но и в произведениях зрелой поры, до «Мцыри» и «Героя нашего времени» включительно. После Лермонтова влияние Б. падает. Оно еще чувствуется в юношеской драме Тургенева «Стено» (1834), но позднее ни сам Тургенев (если не считать его перевода байроновской «Тьмы»), ни Гончаров, ни Толстой, ни Тютчев, ни Фет, — никто из крупных лириков, драматургов, романистов не испытывает на себе прямого и сильного влияния Б. Та же нисходящая линия влияния наблюдается и в литературной критике. Критики 20—30 — х гг. (Полевой, Сомов, Веневитинов) еще испытывали непосредственное увлечение Байроном. Белинский ставит его высоко, но не переживает так непосредственно, как Шиллера илиЖ. Занд. Чернышевский и Добролюбов судят о Байроне уже исторически. — В том, как и что воспринимали рус. писатели в творчестве Байрона, наглядно сказывались их социальные особенности. Раньше и больше всего рус. поэты восприняли из поэзии Байрона ориентализм и культ гордой личности. Начиная с южных поэм Пушкина — в журналах, альманахах, отдельных изданиях — потянулись романтические поэмы, исходящие от восточных поэм Байрона. За 20—40 гг. их можно насчитать до двухсот.
Картины гор, восточной природы, быт диких племен, подвиги романтических разбойников, гаремная жизнь и приключения, загадочные герои с титаническими характерами, страстями, подвигами и страданиями, все это оказалось наиболее доступным и близким. Сюда же надо присоединить и эротическую тематику и юмор «Чайльд-Гарольда», «Беппо» и «Дон-Жуана». В рус. дворянстве с его культом «страсти нежной», с романтическими настроениями в среде тогдашнего офицерства, участвовавшего в полной приключений войне с горными племенами Кавказа, — эти элементы байронизма были наиболее родств-енны. Байрон, «гордости поэт» (по определению Пушкина), увлекал рус. дворянство также образами гордых аристократических протестантов против предрассудков «высшего света». Идея свободы и политическое протестантство были восприняты оппозиционно настроенным дворянством, давшим поколение декабристов.
Но уже идея национального освобождения, столь характерная для Байрона, была в России воспринята гораздо слабее, чем в Италии и Испании, — и понятно почему: дворянское общество в эпоху «покорения» Кавказа и польского «мятежа» было увлечено великодержавностью и жаждой завоеваний. И политическая сатира Байрона, воспитанная в условиях английской политической свободы и борьбы партий, не могла быть воспринята и воссоздана полностью — и не потому только, что мешала цензура, но и потому, что емкость политического протестантства в рус. дворянстве (в том числе и у большинства декабристов) была ограничена. Что же касается философского пессимизма, религиозного свободомыслия, богоборчества, воспитанного на движении англ. философии, то эта стихия байроновского творчества и вовсе была мало доступна рус. писателям 20—30 — х гг.: в рус. передаче получался сокращенный, укороченный Байрон. Жуковский из «Шильонского узника» выбросил сонет, посвященный свободе, и смягчил речь узника. Козлов, преклонявшийся перед Байроном, находил, что «он уже чересчур мизантроп», и желал ему «более религиозных идей», «необходимых для счастья». Пушкин находил, что «гений Байрона бледнеет с его молодостью», и Гяура и Чайльд-Гарольда ставил выше глубочайшего из произведений Байрона — «Каина».
Задумав перенести в свою поэму образ байроновского Люцифера, Лермонтов снизил его, дав вместо борьбы за власть над миром борьбу за любовь женщины. Необычайно характерно, что «Каин» не переведен на рус. яз. в течение всех 20—30 — х гг.,
