дей другихъ сословіи. Для моего отца этою разграничительною чертою являлся цвѣтъ. Въ отношеніяхъ къ равнымъ себѣ это былъ человѣкъ въ высшей степени справедливый и великодушный, но онъ считалъ негровъ всѣхъ оттѣнковъ чѣмъ-то среднимъ, промежуточнымъ звеномъ между человѣкомъ и животными и на этой гипотезѣ строилъ всѣ свои идеи о справедливости и великодушіи въ отношеніи къ нимъ. Я думаю, если бы кто нибудь прямо, въ упоръ спросилъ у него, думаетъ ли онъ, что они одарены безсмертной душой, онъ послѣ нѣкотораго колебанія, пожалуй, и отвѣтилъ бы: „да“. Но отецъ мало занимался вопросами духовнаго порядка; религіознаго чувства у него не было никакого, было только благоговѣніе передъ Богомъ, который въ его глазахъ былъ признаннымъ главою высшихъ классовъ.
У моего отца работало около пяти сотъ негровъ, онъ былъ непреклонный, требовательный, аккуратный хозяинъ; все должно было дѣлаться по системѣ, вестись неуклонно и точно по заведенному порядку. Теперь примите въ разсчетъ, что приводить все это въ исполненіе должны были лѣнивые, безпечные, легкомысленные негры, которые во всю свою жизнь научились только одному, „отлынивать“, какъ у васъ говорятъ въ Вермонтѣ, и вы поймете, что на его плантаціи происходило многое, что представлялось ужаснымъ и безобразнымъ такому чувствительному ребенку, какимъ былъ я.
Кромѣ всего прочаго, у него былъ надсмотрщикъ, высокій, худой, долговязый малый съ сильными кулаками, какой-то выродокъ Вермонта (извините, кузина), который прошелъ правильную школу грубости и жестокости и получилъ право примѣнять выученное на практикѣ. Мать терпѣть его не могла, и я также. Но онъ имѣлъ громадное вліяніе на отца, и вотъ такой-то человѣкъ деспотически управлялъ нашею усадьбою.
Я былъ въ то время еще маленькимъ мальчикомъ, но у меня уже тогда была любовь ко всему человѣческому, какая-то страсть къ изученію людей. Я ходилъ въ хижины негровъ и къ работникамъ въ поле, и меня всѣ любили. Мнѣ жаловались на разныя обиды и притѣсненія, я все это передавалъ матери, и мы съ ней вдвоемъ придумывали, какъ возстановить справедливость. Намъ часто удавалось смягчать или устранять жестокую расправу, и мы радовались, что дѣлаемъ много добра, но, какъ часто случается, я переусердствовалъ, и все пропало. Стеббсъ пожаловался отцу, что не можетъ справляться съ рабочими и принужденъ отказаться отъ мѣста. Отецъ былъ любящій, снисходительный мужъ, но онъ никогда не отступалъ отъ того, что
дей других сословии. Для моего отца этою разграничительною чертою являлся цвет. В отношениях к равным себе это был человек в высшей степени справедливый и великодушный, но он считал негров всех оттенков чем-то средним, промежуточным звеном между человеком и животными и на этой гипотезе строил все свои идеи о справедливости и великодушии в отношении к ним. Я думаю, если бы кто-нибудь прямо, в упор спросил у него, думает ли он, что они одарены бессмертной душой, он после некоторого колебания, пожалуй, и ответил бы: „да“. Но отец мало занимался вопросами духовного порядка; религиозного чувства у него не было никакого, было только благоговение перед Богом, который в его глазах был признанным главою высших классов.
У моего отца работало около пяти сот негров, он был непреклонный, требовательный, аккуратный хозяин; всё должно было делаться по системе, вестись неуклонно и точно по заведенному порядку. Теперь примите в расчёт, что приводить всё это в исполнение должны были ленивые, беспечные, легкомысленные негры, которые во всю свою жизнь научились только одному, „отлынивать“, как у вас говорят в Вермонте, и вы поймете, что на его плантации происходило многое, что представлялось ужасным и безобразным такому чувствительному ребенку, каким был я.
Кроме всего прочего, у него был надсмотрщик, высокий, худой, долговязый малый с сильными кулаками, какой-то выродок Вермонта (извините, кузина), который прошел правильную школу грубости и жестокости и получил право применять выученное на практике. Мать терпеть его не могла, и я также. Но он имел громадное влияние на отца, и вот такой-то человек деспотически управлял нашею усадьбою.
Я был в то время еще маленьким мальчиком, но у меня уже тогда была любовь ко всему человеческому, какая-то страсть к изучению людей. Я ходил в хижины негров и к работникам в поле, и меня все любили. Мне жаловались на разные обиды и притеснения, я всё это передавал матери, и мы с ней вдвоем придумывали, как восстановить справедливость. Нам часто удавалось смягчать или устранять жестокую расправу, и мы радовались, что делаем много добра, но, как часто случается, я переусердствовал, и всё пропало. Стеббс пожаловался отцу, что не может справляться с рабочими и принужден отказаться от места. Отец был любящий, снисходительный муж, но он никогда не отступал от того, что
