— И вы участвовали въ моемъ праздникѣ? а васъ очень благодарю.
Голосъ императрицы Елисаветы Алексѣевны имѣлъ неизъяснимо пріятную мелодичность. Какая-то особенная доброта, кротость и мягкость слышались въ немъ. Онъ невольно привлекалъ и проникалъ въ душу, точно такъ, какъ и ласковый, свѣтлый взглядъ ея голубыхъ прекрасныхъ глазъ. Черты лица ея были тонки и правильны, но красныя пятна скрывали красоту ихъ. Въ походкѣ и движеніяхъ ея было много граціи, особенно женственности. Она почти всегда носила на головномъ токѣ райскую птичку, которую императоръ привезъ ей изъ Парижа. Тогда это была новость. За обѣдомъ молчаливая она отвѣчала только нѣсколькими словами на обращенную къ ней рѣчь. Взоръ ея безпрестанно слѣдилъ за императоромъ, и когда она видѣла, что онъ весело разговариваетъ съ великой княгиней, улыбка довольствія показывалась на ея грустномъ лицѣ. Вся она казалась олицетвореніемъ кроткой покорности — то, что французы называютъ résignation. Царствующая императрица — она съ любовію уступала первенствующее мѣсто вдовствующей государынѣ, благотворительница многихъ — она тщательно скрывала добрыя дѣла свои и никто о нихъ не говорилъ. Непроницаемъ былъ тайникъ души ея, столь богатой добротою, кротостію, вѣрой и безграничною любовію къ своему ангелу-Александру.
Въ концѣ октября 1318 г., съ наступленіемъ осеннихъ дней, дворъ переѣхалъ въ Петербургъ и съ этимъ вмѣстѣ кончились наши веселыя недѣльныя дежурства. По приказанію великаго князя, камер-пажи великой княгини являлись въ Аничковскій дворецъ безъ пудры. Тамъ ихъ служба ограничивалась только во время выхода въ церковь по воскресеньямъ и на балахъ, которые иногда давалъ великій князь. Главная служба была въ Зимнемъ дворцѣ. Два раза въ недѣлю у императрицы Маріи Ѳедоровны былъ семейный обѣдъ, въ прочіе дни обѣдъ съ гостями, къ которому иногда только пріѣзжалъ великій князь и великая княгиня. Каждое воскресенье были спектакли въ Эрмитажѣ, давали оперы, водевили и балеты. Въ операхъ партію тенора пѣлъ Самойловъ, отецъ нынѣшняго даровитаго актера; первой пѣвицей была Сандунова. Объ итальянцахъ не было и помину. Какъ нравились тогда оперы, о которыхъ теперь всѣ забыли и которыя едва ли когда и появятся вновь на сценѣ: «Водовозъ», «Швейцарское семейство», «Прекрасная мельничиха», особенно Сандрильона Штейбельта, которую переводчикъ или сочинитель либретто окрестилъ Пепелиною. Смыслъ этого названія объясняла сама Сандрильона, руссифицированная въ Пепелину, въ своемъ романсѣ, которымъ всѣ тогда восхищались напѣвая:
Я скромна и молчалива,
Рѣдко видитъ свѣтъ меня,
Но, вѣдь, это и не диво,
Все сижу здѣсь у огня.
Сіе мѣсто не завидно,
Но мое все счастье тутъ.
Вотъ зачемъ меня, какъ видно.
Пепелиною зовутъ.
Не намного, кажется, отстали тогдашніе составители либреттъ отъ нынѣшнихъ. Балеты ставилъ Дидло. Сюжетъ ихъ бо̀льшею частію онъ бралъ изъ миѳологіи: «Венера и Адонисъ», «Пирамъ и Тизба», «Амуръ и Психея» и проч. Впослѣдствіи онъ превращалъ въ балетъ цѣлые романы, какъ «Рауль-де-Креки», «Клеопатра въ Египтѣ» и пр.
Въ театрѣ Эрмитажа нѣтъ ложъ, кромѣ небольшихъ подъ амфитеатромъ, поэтому вся императорская фамилія, равно высшіе сановники и иностранные послы всегда занимали кресла на пространствѣ между оркестромъ и скамьями, возвышающимися въ видѣ амфитеатра; камер-пажи стояли по ступенямъ лѣстницы, раздѣляющей амфитеатръ и ведущей къ вышесказанному пространству.
Вечеромъ, въ день новаго года, 1-го января 1819 г., для ужина императорской фамиліи, въ этой театральной залѣ разбивали стеклянную палатку, которой потолокъ и бока представляли разнообразные узоры изъ плотно связанныхъ стеклышекъ. Сквозь эту стеклянную ткань освѣщалась она снаружи, а внутри отъ канделябръ императорскаго стола. На сценѣ, за палаткой, играла роговая музыка обер-егермейстера Нарышкина. Эта невидимая и
— И вы участвовали в моем празднике? а вас очень благодарю.
Голос императрицы Елисаветы Алексеевны имел неизъяснимо приятную мелодичность. Какая-то особенная доброта, кротость и мягкость слышались в нем. Он невольно привлекал и проникал в душу точно так, как и ласковый, светлый взгляд ее голубых прекрасных глаз. Черты лица ее были тонки и правильны, но красные пятна скрывали красоту их. В походке и движениях ее было много грации, особенно женственности. Она почти всегда носила на головном токе райскую птичку, которую император привез ей из Парижа. Тогда это была новость. За обедом молчаливая она отвечала только несколькими словами на обращенную к ней речь. Взор ее беспрестанно следил за императором, и когда она видела, что он весело разговаривает с великой княгиней, улыбка довольствия показывалась на ее грустном лице. Вся она казалась олицетворением кроткой покорности — то, что французы называют résignation. Царствующая императрица — она с любовью уступала первенствующее место вдовствующей государыне, благотворительница многих — она тщательно скрывала добрые дела свои и никто о них не говорил. Непроницаем был тайник души ее, столь богатой добротою, кротостью, верой и безграничною любовию к своему ангелу-Александру.
В конце октября 1318 г., с наступлением осенних дней, двор переехал в Петербург и с этим вместе кончились наши веселые недельные дежурства. По приказанию великого князя камер-пажи великой княгини являлись в Аничковский дворец без пудры. Там их служба ограничивалась только во время выхода в церковь по воскресеньям и на балах, которые иногда давал великий князь. Главная служба была в Зимнем дворце. Два раза в неделю у императрицы Марии Федоровны был семейный обед, в прочие дни обед с гостями, к которому иногда только приезжал великий князь и великая княгиня. Каждое воскресенье были спектакли в Эрмитаже, давали оперы, водевили и балеты. В операх партию тенора пел Самойлов, отец нынешнего даровитого актера; первой певицей была Сандунова. Об итальянцах не было и помину. Как нравились тогда оперы, о которых теперь все забыли и которые едва ли когда и появятся вновь на сцене: «Водовоз», «Швейцарское семейство», «Прекрасная мельничиха», особенно Сандрильона Штейбельта, которую переводчик или сочинитель либретто окрестил Пепелиною. Смысл этого названия объясняла сама Сандрильона, русифицированная в Пепелину, в своем романсе, которым все тогда восхищались, напевая:
Я скромна и молчалива,
Редко видит свет меня,
Но ведь это и не диво,
Все сижу здесь у огня.
Сие место не завидно,
Но мое все счастье тут.
Вот зачем меня, как видно.
Пепелиною зовут.
Не намного, кажется, отстали тогдашние составители либретт от нынешних. Балеты ставил Дидло. Сюжет их большею частию он брал из мифологии: «Венера и Адонис», «Пирам и Тизба», «Амур и Психея» и проч. Впоследствии он превращал в балет целые романы, как «Рауль-де-Креки», «Клеопатра в Египте» и пр.
В театре Эрмитажа нет лож, кроме небольших под амфитеатром, поэтому вся императорская фамилия, равно высшие сановники и иностранные послы всегда занимали кресла на пространстве между оркестром и скамьями, возвышающимися в виде амфитеатра; камер-пажи стояли по ступеням лестницы, разделяющей амфитеатр и ведущей к вышесказанному пространству.
Вечером, в день нового года, 1 января 1819 г., для ужина императорской фамилии, в этой театральной зале разбивали стеклянную палатку, которой потолок и бока представляли разнообразные узоры из плотно связанных стеклышек. Сквозь эту стеклянную ткань освещалась она снаружи, а внутри — от канделябр императорского стола. На сцене, за палаткой, играла роговая музыка обер-егермейстера Нарышкина. Эта невидимая и
