ніе, тотъ остракизмъ, которому неминуемо подвергался онъ среди своихъ товарищей. Во время этой опалы товарищи не приближались къ нему, не говорили съ нимъ. Только маленькіе пажи-задоры, вертѣлись около него, дразнили, а онъ долженъ былъ молчать и терпѣть. Въ первое время моего пребыванія случилась извѣстная печальная исторія о пропажѣ табакерки, въ которой были замѣшаны пажи Баратынскій, впослѣдствіи поэтъ, Ханыковъ и Преклонскій. Пока шло офиціальное разбирательство этого дѣла, окончившееся для нихъ солдатскою шинелью, они оставались въ Пажескомъ корпусѣ, но всѣ пажи отшатнулись отъ нихъ, какъ преданныхъ остракизму нравственными судомъ товарищей. Къ Баратынскому приставали мало, отъ того-ли, что считали его менѣе виновнымъ, или отъ того, что мало его знали, такъ какъ они былъ малосообщителенъ, скроменъ и тихаго нрава.[1] Но много досталось отъ пажей Ханыкову, котораго прежде любили за его веселыя шутки, и Преклонскому, который былъ извѣстенъ шалостями и приставаніемъ къ другими.
Тѣлесное наказаніе составляло рѣдкое исключеніе. Во все время пребыванія моего въ корпусѣ, мнѣ пришлось только одинъ разъ присутствовать на такой экзекуціи, я былъ уже камер-пажемъ. Въ рекреаціонную залу собрались пажи къ разводу, куда (къ немалому удивленно всѣхъ) явился и генералъ Клингеръ. Прочитали приказъ о наказаніи пажа Л* розгами. Сторожа привели его изъ карцера, принесли розги и скамейку. Клингеръ все время молчалъ, а когда Л* раздѣвали и клали на скамейку, — вышелъ изъ залы. Тогда пажи бросились съ шумомъ на сторожей и освободили Л*. Но Клингеръ былъ недалеко. Онъ возвратился, схватилъ перваго попавшагося ему пажа, втащилъ въ средину и, тряся его за воротникъ, закричалъ: «Mais savez vous qu’on brûle pour cela». Пажи отбѣжали и построились по отдѣленіямъ; возстановилась тишина. Л* положили на скамейку, началась экзекуція и Клингеръ ушелъ, не промолвивъ болѣе ни одного слова. Къ чему онъ относилъ свою угрозу, осталось неизвѣстно: къ возстанію-ли пажей или къ винѣ Л*, а вина его, какъ говорили, была та, что онъ, желая въ воскресенье выйти изъ корпуса, самъ написалъ записку отъ имени родственника, къ которому отпускался.
Эти записки объ отпускѣ много стѣсняли пажей. Въ корпусѣ было извѣстно, кто къ кому отпускался во время праздниковъ и безъ записки отъ того лица не давали позволенія выходить. Кромѣ того, пажи нигдѣ не должны были показываться безъ сопровожденія слуги или кого-нибудь изъ родственниковъ. Только камер-пажи имѣли право оставлять корпусъ безъ записокъ, ходить по улицамъ безъ провожатаго и сидѣть въ креслахъ въ театрѣ.
Между моими воспоминаніями о нашемъ житьѣ-бытьѣ въ Пажескомъ корпусѣ, я считаю не лишнимъ упомянуть и о посѣщеніяхъ корпуса графомъ Аракчеевымъ. Эти посѣщенія были вызываемы нахожденіемъ въ корпусѣ Шумскаго, поступившаго въ пажи какъ родственникъ Аракчеева, хотя — когда мы находились съ нимъ вмѣстѣ въ пансіонѣ Коленса — онъ назывался Ѳедоровымъ. Аракчеевъ часто пріѣзжалъ въ корпусъ по вечерамъ; молчаливый и угрюмый, онъ приходилъ прямо къ кровати Шумскаго, садился и нѣсколько минутъ разговаривалъ съ нимъ. Не очень-то любилъ Шумскій эти посѣщенія…[2]
1-го мая 1817 года, я былъ произведенъ въ камер-пажи.
Какъ памятенъ мнѣ этотъ счастливѣйшій день моей жизни! Юность, весна и первое отличіе упоительно дѣйствовали на меня. День былъ свѣтлый, солнечный и я, въ одномъ новенькомъ камер-пажескомъ мундирѣ, пошелъ по Фонтанкѣ въ большую Милліонную, гдѣ тогда жила моя тетка Елисавета Яковлевна Багговутъ. Но мое довѣріе къ петербургскому маю, какъ часто бываетъ въ жизни съ каждымъ излишнимъ довѣріемъ, не осталось безнаказаннымъ, къ вечеру я почувствовалъ сильную простуду. Меня уложили въ постель и дали знать въ корпусъ. Въ постели, въ жару, съ головною болью, я окончилъ день, который началъ такимъ бодрымъ, увѣреннымъ, счастливымъ.
Черезъ три недѣли я выздоровѣлъ и явился въ корпусъ на камер-пажескую службу. Камер-пажей было 16: изъ нихъ 8 назначались къ вдовствующей императрицѣ и дежурили каждый день по два съ 11-ти часовъ дня до 11-ти часовъ вечера. Осталь-
- ↑ См. статьи: « Е. Баратынскій по бумагамъ Пажескаго корпуса», «Русская Старина» 1870 г., т. II, стр. 201—207, и замѣтку сына поэта, тамъ же, стр. 315—317.
- ↑ О Шумскомъ смотри въ «Русской Старинѣ» изд. 1875 г., т. XII, стр. 113—122.
ние, тот остракизм, которому неминуемо подвергался он среди своих товарищей. Во время этой опалы товарищи не приближались к нему, не говорили с ним. Только маленькие пажи-задиры, вертелись около него, дразнили, а он должен был молчать и терпеть. В первое время моего пребывания случилась известная печальная история о пропаже табакерки, в которой были замешаны пажи Баратынский, впоследствии поэт, Ханыков и Преклонский. Пока шло официальное разбирательство этого дела, окончившееся для них солдатскою шинелью, они оставались в Пажеском корпусе, но все пажи отшатнулись от них, как преданных остракизму нравственными судом товарищей. К Баратынскому приставали мало, от того ли, что считали его менее виновным, или от того, что мало его знали, так как они был малообщителен, скромен и тихого нрава.[1] Но много досталось от пажей Ханыкову, которого прежде любили за его веселые шутки, и Преклонскому, который был известен шалостями и приставанием к другими.
Телесное наказание составляло редкое исключение. Во все время пребывания моего в корпусе мне пришлось только один раз присутствовать на такой экзекуции, я был уже камер-пажем. В рекреационную залу собрались пажи к разводу, куда (к немалому удивленно всех) явился и генерал Клингер. Прочитали приказ о наказании пажа Л. розгами. Сторожа привели его из карцера, принесли розги и скамейку. Клингер все время молчал, а когда Л. раздевали и клали на скамейку, — вышел из залы. Тогда пажи бросились с шумом на сторожей и освободили Л. Но Клингер был недалеко. Он возвратился, схватил первого попавшегося ему пажа, втащил в средину и, тряся его за воротник, закричал: «Mais savez vous qu’on brûle pour cela». Пажи отбежали и построились по отделениям; восстановилась тишина. Л. положили на скамейку, началась экзекуция и Клингер ушел, не промолвив более ни одного слова. К чему он относил свою угрозу, осталось неизвестно: к восстанию ли пажей или к вине Л., а вина его, как говорили, была та, что он, желая в воскресенье выйти из корпуса, сам написал записку от имени родственника, к которому отпускался.
Эти записки об отпуске много стесняли пажей. В корпусе было известно, кто к кому отпускался во время праздников и без записки от того лица не давали позволения выходить. Кроме того, пажи нигде не должны были показываться без сопровождения слуги или кого-нибудь из родственников. Только камер-пажи имели право оставлять корпус без записок, ходить по улицам без провожатого и сидеть в креслах в театре.
Между моими воспоминаниями о нашем житье-бытье в Пажеском корпусе, я считаю не лишним упомянуть и о посещениях корпуса графом Аракчеевым. Эти посещения были вызываемы нахождением в корпусе Шумского, поступившего в пажи как родственник Аракчеева, хотя, — когда мы находились с ним вместе в пансионе Коленса, — он назывался Федоровым. Аракчеев часто приезжал в корпус по вечерам; молчаливый и угрюмый, он приходил прямо к кровати Шумского, садился и несколько минут разговаривал с ним. Не очень-то любил Шумский эти посещения…[2]
1 мая 1817 года, я был произведен в камер-пажи.
Как памятен мне этот счастливейший день моей жизни! Юность, весна и первое отличие упоительно действовали на меня. День был светлый, солнечный и я, в одном новеньком камер-пажеском мундире, пошел по Фонтанке в большую Миллионную, где тогда жила моя тетка Елисавета Яковлевна Багговут. Но мое доверие к петербургскому маю, как часто бывает в жизни с каждым излишним доверием, не осталось безнаказанным, к вечеру я почувствовал сильную простуду. Меня уложили в постель и дали знать в корпус. В постели, в жару, с головною болью, я окончил день, который начал таким бодрым, уверенным, счастливым.
Через три недели я выздоровел и явился в корпус на камер-пажескую службу. Камер-пажей было 16: из них 8 назначались к вдовствующей императрице и дежурили каждый день по два с 11-ти часов дня до 11-ти часов вечера. Осталь-
