тянами, оцѣнка превратныхъ понятій которыхъ составляетъ бо̀льшую половину книги. Но не должно думать, что Платонъ посвящаетъ весь свой діалогъ только осмѣянію тѣхъ людей. Нѣтъ, обличая своею шуткою софистовъ, онъ весьма благоразумно соединяетъ съ этимъ разсужденіе и о нѣкоторыхъ иныхъ вещахъ, либо служившихъ въ тѣ времена предметомъ общихъ толковъ, либо относившихся къ собственнымъ его философскимъ воззрѣніямъ. Тогда, по видимому, былъ въ ходу вопросъ: имена вещей произошли ли отъ природы, φύσει, или отъ произвола и употребленія, νόμῳ? Этого вопроса философъ въ разсматриваемомъ діалогѣ хотя спеціально и не рѣшилъ, и только нашелъ въ немъ поводъ къ осмѣянію софистовъ, однакожъ сдѣлалъ довольно ясныя указанія, ка̀къ самъ онъ думаетъ объ этомъ; ибо (до p. 390 E), опровергнувъ положеніе Ермогена тѣмъ, что переводитъ его на Кратилово, онъ потомъ (отъ p. 427 E) уничтожаетъ начало Кратила, возвращая его къ Ермогенову, и этимъ довольно ясно обозначаетъ и собственное свое убѣжденіе, что въ томъ и другомъ мнѣніи есть нѣчто справедливое. И такое сужденіе, безъ сомнѣнія, далеко лучше мнѣнія Аристотеля, а послѣ — Секста Эмпирика (Hypotyp. II, 18, Adv. mathem. p. 247), который (De interpret. с. 2) вмѣстѣ съ Ермогеномъ полагаетъ οὐ φύσει εἶναι τὰ ὀνόματα, ἀλλὰ κατὰ σονθήκην. Не больше успѣли и стоики, защищавшіе противное мнѣніе (см. Cicero, De finib. II, 14, Potter. ad Clem. Alexandr. p. 405; Michaeler, De origine linguae p. 21, 36; Dorsch, Philosophische Geschichte der Sprache und Schrift. 1791). Новѣйшіе ученые понимаютъ дѣло такъ, что первыя начала языковъ суть подражаніе природѣ, а предметы болѣе сложные именуются произвольно, потому что съ природою внѣшнихъ вещей могутъ они сравниваться различнымъ образомъ. Во всякомъ случаѣ Платонъ весьма справедливо судилъ, что употребленіе языка, какъ и развитіе искусства, находитъ свое условіе частію въ необходимости, частію въ свободѣ. И эти условія опредѣлилъ
тянами, оценка превратных понятий которых составляет бо̀льшую половину книги. Но не должно думать, что Платон посвящает весь свой диалог только осмеянию тех людей. Нет, обличая своею шуткою софистов, он весьма благоразумно соединяет с этим рассуждение и о некоторых иных вещах, либо служивших в те времена предметом общих толков, либо относившихся к собственным его философским воззрениям. Тогда, по-видимому, был в ходу вопрос: имена вещей произошли ли от природы, φύσει, или от произвола и употребления, νόμῳ? Этого вопроса философ в рассматриваемом диалоге хотя специально и не решил, и только нашел в нём повод к осмеянию софистов, однакож сделал довольно ясные указания, ка̀к сам он думает об этом; ибо (до p. 390 E), опровергнув положение Ермогена тем, что переводит его на Кратилово, он потом (от p. 427 E) уничтожает начало Кратила, возвращая его к Ермогенову, и этим довольно ясно обозначает и собственное свое убеждение, что в том и другом мнении есть нечто справедливое. И такое суждение, без сомнения, далеко лучше мнения Аристотеля, а после — Секста Эмпирика (Hypotyp. II, 18, Adv. mathem. p. 247), который (De interpret. с. 2) вместе с Ермогеном полагает οὐ φύσει εἶναι τὰ ὀνόματα, ἀλλὰ κατὰ σονθήκην. Не больше успели и стоики, защищавшие противное мнение (см. Cicero, De finib. II, 14, Potter. ad Clem. Alexandr. p. 405; Michaeler, De origine linguae p. 21, 36; Dorsch, Philosophische Geschichte der Sprache und Schrift. 1791). Новейшие ученые понимают дело так, что первые начала языков суть подражание природе, а предметы более сложные именуются произвольно, потому что с природою внешних вещей могут они сравниваться различным образом. Во всяком случае Платон весьма справедливо судил, что употребление языка, как и развитие искусства, находит свое условие частью в необходимости, частью в свободе. И эти условия определил
