противъ течения и въ душѣ былъ, по крайней мѣрѣ послѣ катастрофы, искреннимъ сторонникомъ правительства и власти. Еще находясь въ ссылкѣ въ Михайловскомъ, въ январѣ 1826 г., онъ писалъ къ Дельвигу (VII, № 162): «я бы желалъ вполнѣ и искренно помириться съ правительствомъ. Въ этомъ желании болѣе благоразумія, нежели гордости съ моей стороны». По совершенно вѣрному замѣчанію Мицкевича, императоръ Николай обнаружилъ рѣдкую проницательность (sagacité rare), отпуская Пушкина на свободу и взявъ только съ него честное слово, что онъ не употребитъ ея во зло. Пушкинъ былъ до глубины души тронутъ этимъ доказательствомъ довѣрія, а такъ какъ онъ былъ притомъ величайшій оптимистъ и весьма дѣятельный человѣкъ, то ему показалось, что ему открывается въ новыхъ, хотя и трудныхъ условiяхъ извѣстное поприще для полезной дѣятельности. Не хлопоча для себя ни о чемъ и храня, какъ зѣницу ока, свою нравственную независимость, Пушкинъ пытался принести пользу другимъ, наиболѣе въ томъ нуждающимся. Въ декабрѣ 1826 г. (II, 7, Стансы), поднося императору Николаю значительно польщенный насчетъ незлобія портретъ Петра В., Пушкинъ кончалъ стихи такимъ обращеніемъ къ государю:
Семейнымъ сходствомъ будь же гордъ,
Во всемъ будь пращуру подобенъ:
Какъ онъ, неутомимъ и твердъ,
И памятью, какъ онъ незлобен (?).
Въ 1828 году, выражая свою искреннюю благодарность за дарованную ему свободу, Пушкинъ защищаетъ себя передъ друзьями:
Я―льстецъ?―Нѣтъ, братья, льстецъ лукавъ
Онъ горе на царя накличетъ,
Онъ изъ его державныхъ правъ
Одну лишь милость ограничитъ...
Бѣда странѣ, гдѣ рабъ и льстецъ
Одни приближены къ престолу,
А Богомъ избранный пѣвецъ
Модчитъ, потупя очи долу!
