ваясь въ общемъ хорѣ, представлялъ какую-то дикую какофонію. Ярый крикъ продолжался до тѣхъ поръ, пока дверь съ площадки не отворилась и не появился Рудольфъ Ивановичъ въ халатѣ со свѣчею въ рукахъ и блѣдный какъ смерть. Крики умолкли, для того чтобы онъ не могъ распознать голосовъ; но зато по предварительному соглашенію всѣ стали понемногу, повидимому, проваливаться сквозь землю, сперва опуская приподнятыя руки, а затѣмъ становясь на колѣни и окончательно безшумно садясь на полъ.
Но такъ какъ проваливаться далѣе было нельзя, то всѣ разразились отчаяннымъ смѣхомъ, убѣждая Рудольфа Ивановича, что передъ нимъ живые школьники, а не привидѣнія.
— Господа! воскликнулъ онъ: ахъ, Gott und Vater! Марья Ивановна вскочила, Машенька schreit, Марѳа дѣлаетъ пш-пш! Господи, Господи!
И всѣ мы гурьбою отправляемся спать.
Между учителями, дававшими уроки у Погодина, общей любовью пользовался магистръ математики П. П. Хилковъ, чуть ли что не одолженный своимъ образованіемъ Погодину, и потому питавшій къ нему безграничное сыновнее почтеніе и страхъ. Не смотря на свое пристрастіе къ модному платью и дорогимъ духамъ, Павелъ Павловичъ былъ весь дѣвичья скромность, начиная съ шепеляво мягкой рѣчи, вродѣ: „ахъ-сь, помилюйте-сь, какъ-зе-сь мозно-сь“, причемъ малѣйшій намекъ на что либо говорящее въ его пользу приводилъ его въ смущеніе и краску. Конечно, эта слабость не прошла у мальчишекъ не замѣченной, и не только они, но помню даже, что и я не упускалъ случая потѣшиться надъ смущеніемъ Павла Павловича. Тогда была мода на дорогіе индѣйскіе фу-
