Не знаю, какое неблагопріятное извѣстіе сообщилъ Рудольфъ Ивановичъ по поводу ужинавшаго съ нами Дмитріева, помню только, что въ то время, когда съ кухни принесли огромное блюдо каши, которая стала переходить на тарелки ужинающихъ, Погодинъ разразился противъ стоящаго передъ нимъ цѣлой бурей упрековъ.
— А! ты опять мальчишка?! Третьяго дня я бранилъ тебя, насколько могъ! Я думалъ, говорилъ задыхаясь Михаилъ Петровичъ, что слова мои должны тремя стрѣлами пронзить тебя!
При этомъ гнѣвный ораторъ, подогнувъ два послѣднихъ пальца правой руки и выставивъ впередъ три первыхъ, съ размаху ткнулъ ими Дмитріева въ грудь.
Движеніе это вышло настолько же неожиданно, какъ и комично. Но смѣяться никто не дерзалъ. Случайно я взглянулъ на Чистякова, сидѣвшаго на противоположномъ отъ меня концѣ стола противъ Тындоева.
Не ожидая трехъ стрѣлъ, выскочившихъ изъ рукава Погодина, Чистяковъ набралъ полонъ ротъ горячей каши. Но смѣхъ не дозволялъ ему проглотить ее; я видѣлъ пеперемѣнное вздрагиваніе и распуханіе его щекъ, и вдругъ каша, бѣлою струей вырываясь у него изо рта, обдала лицо неожидавшаго такого сюрприза Тындоева. Тогда никто уже не могъ удержаться отъ хохота.
— Вѣдь вотъ! гнѣвно обратился къ Чистякову Мих. Петр.: мнѣ бы слѣдовало наброситься съ него да на васъ! вмѣсто того чтобы плакать о негодяѣ товарищѣ, вы хохочите. Это вамъ не дѣлаетъ чести.
Была зимняя лунная ночь, и не знаю, кому изъ молодой колоніи пришла съ вечера мысль попугать Рудольфа Ивановича. Въ полночь всѣ мы, захвативши свои простыни, собрались въ большой нетопленной залѣ налѣво съ площадки Рудольфа Ивановича.
Безшумно войдя, мы при лунномъ свѣтѣ разстановились кругомъ стѣнъ, придерживая поднятыми надъ головой руками покрывавшія насъ простыни, причемъ видимый ростъ каждаго увеличивался почти на аршинъ. По данному знаку всѣ разомъ испустили самый пронзительный крикъ, который, сли-
