Не могу утвердительно сказать въ какомъ году, но помню хорошо, что, когда послѣ чаю я пришелъ къ отцу во флигель, новый его камердинеръ, сынъ прикащика Никифора Ѳедорова, Иванъ Никифоровъ доложилъ, что пришелъ господинъ Иваницкій.
— Иваницкій? сказалъ отецъ, глядя на меня вопросительно. Что ему отъ меня надо? — Проси, сказалъ отецъ, обращаясь къ слугѣ.
Вошелъ во фракѣ съ гербовыми пуговицами сухопарый и взъерошенный господинъ и сказалъ несомнѣнно малороссійскимъ акцентомъ: „я къ вамъ, Аѳанасій Неофитовичъ, пришелъ пѣшкомъ; да, да, пѣшкомъ. Вотъ видите, какъ есть пѣшкомъ“.
— Вижу, отвѣчалъ отецъ; но что̀ же мнѣ доставляетъ удовольствіе васъ видѣть?
— Я пришелъ вамъ заявить, что меня вчера мои домашніе убили, да, да, убили, да; зарѣзали, да. И я вотъ пришелъ пѣшкомъ по сосѣдству заявить, что меня убили, да.
— Но какъ же я имѣю удовольствіе съ вами бесѣдовать, если васъ вчера убили?
— Точно, точно, да; зарѣзали; и пожалуйте мнѣ лошадку до Мценска подать объявленіе въ судъ.
— Очень жалѣю, что васъ убили, и готовъ служить вамъ лошадьми, но только въ противоположную отъ Мценска сторону, по простой русской пословицѣ: „свои собаки грызутся“…
— Такъ вы не пожалуете мнѣ лошадку?
— Извините, пожалуйста, — не могу.
Иваницкій поклонился и ушелъ.
Въ тѣ времена отъ самой Ядрины и до Оки по направленію къ дѣдовскому Клейменову тянулись почти сплошные лѣса, изрѣдка прерываемые распашными площадями и кустарниками. Этимъ путемъ дядя, давъ мнѣ въ верховые спутники егеря Михайлу, отправлялъ въ Клейменово съ тѣмъ, чтобы мы могли дорогою поохотиться и на куропатокъ и на тетеревей, которыхъ въ тѣ времена было довольно. Хотя дядя самъ нерѣдко переѣзжалъ въ Клейменово и потому держалъ тамъ на всякій случай отдѣльнаго повара, но я не любилъ