заставлять людей хлопотать изъ-за меня и довольствовался, спросивъ чернаго хлѣба и отличныхъ сливокъ.
Однажды дядя, нежданно подъѣхавъ къ крыльцу, захватилъ меня на этой трапезѣ.
— Охъ, ты все свое молочище глотаешь; ну какъ тебѣ нестыдно не заказать обѣда?
Въ Клейменовскомъ домѣ съ поступленіемъ имѣнія къ дядѣ ничего не измѣнилось изъ дѣдовской обстановки. Тѣ же бѣлые крашеные стулья, кресла, столы, зеркала и диваны времени Имперіи. Только въ комнатѣ за гостиной на стѣнѣ снова появились портреты консула Наполеона и Жозефины, находившіеся съ 12-го года въ опалѣ у дѣда и висѣвшіе въ тайномъ кабинетѣ. Когда я спросилъ объ этомъ дядю, горячаго поклонника генія Наполеона, дядя съ хохотомъ сказалъ: „да, да, какъ только Наполеонъ перешелъ Нѣманъ и сжегъ Москву, такъ дядя Василій Петровичъ его вмѣстѣ съ женой и разжаловалъ“.
Въ Клейменовѣ къ дядѣ являлись тѣ же увивавшіеся около него мёлкопомѣстные дворяне, между прочимъ неизмѣнный Николай Дмитріевичъ Ползиковъ въ неизмѣнномъ сѣромъ казакинѣ ополченія. Въ тѣ времена Клейменовскіе пруды, и верхній и нижній, представляли прекрасное купанье, и дядя, мастерски плававшій, не пропускалъ хорошаго лѣтняго дня не выкупавшись. Мы оба съ Ползиковымъ, хотя и весьма печальные пловцы, не отставали, не пускаясь на середку пруда, среди которой дядя отдыхалъ на спинѣ.
Однажды предъ купаньемъ мы, снявъ платье, всѣ трое лежали на берегу, чтобы, какъ говорится, очахнуть. Свѣтло-голубое безоблачное небо, какъ разъ предъ глазами лежащаго навзничь дяди, внезапно вызвало у него мысли вслухъ: „и-и-и“, воскликнулъ онъ, „такъ-то душа моя взовьется и полетитъ высоко, высоко; а ты, Аѳоня, не безпокойся; вотъ и Николай Дмитріевичъ знаетъ, что твоихъ сто тысячъ лежатъу меня въ чугункѣ“.
Вначалѣ августа дядя какъ-то сказалъ: „теперь начинается пролетъ дупелей, и тутъ около Клейменова искать ихъ негдѣ; я дамъ тебѣ тройку въ кибитку, Мишку егеря съ его Травалемъ, Ваньку повара, благо онъ тоже охотится
