Девушка с реки Сюррембой-Яга[править]
Когда от теплых лесов, далеких лесов поднимаются легкие ветерки, чтобы нести на своих широких плечах длиннокрылых лебедей, река Сюррембой-Яга уже сбрасывает в океан свою ледяную малицу.
Из тысячи озер бегут к ней ручейки, и гусиный пух и лебединые перья плывут по воде, кружась как пена.
На полпути Сюррембой-Яга замедляет бег, и олени из большого стойбища приходят к ней на водопой. Еще не у всех сброшенные рога, белые, позеленевшие, отражаются в спокойной воде.
А немного ниже стойбища стоят высокие гранитные скалы. И Сюррембой-Яга никак не хочет примириться с этим. Она ворчит, злится, встает на дыбы у переката и, обессиленная, падает по другую сторону его.
Вот на этом перекате и суждено было мне познакомиться с Тоней Вылко.
Я ехал в стойбище собирать сказки и песни. Река Сюррембой-Яга легла на моем пути сказочным полотенцем, будто его бросил Иванушка-дурачок, спасаясь от меня, точно от Кощея Бессмертного.
Я остановил упряжку и увидел на другом берегу девушку. Я приветливо помахал ей рукой и спросил, как проехать в стойбище. Грохот водопада смял ее ответ, но я увидел, что она показывает рукой влево.
Олени неохотно вошли в реку. Полозья нарт, дробно скользя, ползли по дну реки. Вода уже залила бока оленям, когда я увидел бегущих к реке колхозников. Они бежали, неистово жестикулируя, и я почувствовал, как начинает стучать кровь в висках. Вода уже дошла мне до колен, и ветворогие оленьи головы плыли над ней. Гусиный пух крутился вокруг них, и олени фыркали, прилагая неимоверные усилия, чтобы не утонуть…
Не будь солнца, я бросил бы, очевидно, упряжку и попытался доплыть до берега один. Но светило солнце, веселое июньское солнце, и трудно было поверить, что мы утонем.
Я смотрел на берег и что-то кричал. Течение резко повернуло упряжку и понесло на камни, к водопаду. Я воткнул хорей между копыльев нарт, и он туго зазвенел, как натянутый канат. Упряжка вновь поплыла к берегу.
И тут на мгновение я опять увидел девушку. Она выхватила тынзей из рук пастуха и подбежала к водопаду.
Она встала на высоком камне, изрезанном водой, и рядом с ней встали пастухи.
Шум водопада оглушил меня. Я забыл обо всем на свете, кроме его грохота.
Но щелкнул тынзей в руках девушки. Он развернулся и туго стянул меня поперек туловища. В это мгновение я увидел солнце, белые барашки над камнями, пух, кружащийся на реке.
…Очнулся я уже на берегу. Вокруг меня сидели пастухи и спокойно курили. Девушка перевязывала мне голову марлей.
Пастухи улыбнулись мне и заговорили добродушно по-ненецки.
— Ученый человек, верно, а глупый, — говорили они.
— Ничего вы не понимаете, — отвечала девушка, — он смелый, вот и поехал через реку.
— А кто его знает, может, он и вправду смелый, — охотно согласились они. — Спроси-ка на его языке, кто он такой.
Девушка окончила перевязку и села рядом со мной. Она посмотрела на реку и спросила:
— Ты откуда, товарис?
Как все ненцы, она не выговаривала «щ», и от этого речь ее была похожа на детскую.
— Из Москвы, — ответил я и вспомнил о своих тетрадях.
Но тетради были уже аккуратно разложены на берегу и придавлены камнями.
— Из Москвы? — удивленно переспросили пастухи. — Ишь ты! Из Москвы… — почтительно посмотрели она на меня.
— А кто ты такой, товарис? — вновь спросила девушка и смущенно опустила глаза: девушке не полагалось спрашивать первой неизвестного мужчину.
— Писатель, — сказал я, стараясь не смущать девушку.
— Пи-исарь? — удивились пастухи. — Спроси-ка: а большой писарь?
Я попытался объяснить им это слово, и они вполне удовлетворенно закачали головами.
— Большой, однако, писарь, вроде волостного, — сказали они, продолжая со скрытым любопытством рассматривать меня.
— А я комсорг, товарис, — сказала девушка, — звать меня Тоня Вылко. — И застенчиво добавила: — Меня сегодня прорабатывать будут. Приходи, ты ведь, однако, комсомолец, думаю. Ты же из Москвы.
— Комсомолец, — сказал я.
Тоня вздохнула. Она с грустью смотрела на реку, а когда пастухи ушли в стойбище, оставив нас вдвоем, она спросила:
— Скажи, товарис, можно ли комсоргу приданым заниматься?
— Почему же нет?
— Видишь, я парня одного полюбила… — Тоня смутилась, темно-смуглые щеки ее тронул легкий румянец. — Я сейчас шью приданое, замуж выйти, а ребята меня хотят прорабатывать. Что бы главный секретарь обкома комсомола на моем месте сделал?
— Секретарь-то парень, — сказал я, — и он женатый, а ты шей себе, на собрании я поговорю…
— Жалко, что он женатый, — сказала девушка, — а то я им ввернула бы факт, и они бы замолчали. Правда?
— Правда, — сказал я серьезно.
Мы с полчаса сидели на берегу и молча смотрели на Сюррембой-Яга.
— Олешек-то твоих мы тынзеем выловили. А мужики надо мной смеются — жениха, говорят, поймала… тебя-то… — Девушка мягко улыбнулась и встала. — Поспи, однако, устал ведь. А потом на проработку приходи.
Так я стал жить в стойбище у реки Сюррембой-Яга. Вечерами у веселого костра я записывал сказки и былины, читал пастухам окружную газету «Красный тундровик», ездил караулить олешков, как ласково называли их колхозники. И Тоня Вылко, комсорг колхоза «Вершина четырех рек», была мною вполне довольна.
— Ты активный, товарис, — говорила она, — давай я тебя на учет в свою организацию поставлю. А? Ты комсоргом будешь, а я учиться в Архангельск поеду. Ты вон какой ученый! Пишешь и на бумагу не смотришь, как олешек копытами бежит и не смотрит на них. Мы невесту тебе найдем, — лукаво говорила она. — У нас богатые девушки есть.
Пастухи смеялись.
По утрам Тоня будила меня:
— Просыпайся, писарь, солнце уже встало.
Наскоро попив чаю, я выходил из чума и садился на нарты. Сидя на нартах, я наблюдал за Тоней Вылко и поражался ее неутомимости. Она много работала и пела песни. Смешные, трогательные, веселые и грустные песни.
Натянув на доску оленью шкуру, влажную от густой и кислой муки, в которой она лежала, девушка брала железный скребок и сдирала им со шкуры мездру, помогая работе песенкой:
Над чумом стоит большая звезда,
К морю бежит большая вода.
На быстрых нартах не он ли едет,
Мой милый по имени Злая Беда?..
— Тяжко ведь? — говорил я и пытался помочь ей. Через несколько минут рубаха моя увлажнялась от пота. Сердце колотилось, набухали вены на висках, но мне стыдно было сознаться, что я устал, и я продолжал работать. А Тоня уже разделывала оленью тушу, что привезли на обед пастухи, и пела, пела:
Утонет солнце в холодном море,
Улетят птицы к далеким лесам,
И я одна останусь, одна.
Неужели ты не приедешь?
— Устал, однако? — сочувственно спрашивала она, взглянув на меня. — Тебе непривычно, верно.
И, отложив в сторону шкуры, разделав мясо, она брала топор. Ловко разрубая узловатые корни яры, она улыбалась мне. Солнце серебряным полумесяцем сверкало на гранях ее топора, а она пела песню, не замечая тяжести работы:
Уехал милый от меня,
Оставил все мне…
Только нет
Ни губ его,
Ни рук его,
Ни взгляда черных глаз его,
И нищенкой я стала.
А до вечера было еще далеко, и, прежде чем он наступал, девушка успевала так много сделать, что казалось, заставь ее полотенце до луны выткать, она выткет да еще узоры на нем вышьет.
Закатывалось солнце за горы Пай-Хоя, она возвращалась в чум и шила себе приданое.
Пимы жениху она украшала рисунком оленьих рогов из алого, синего и желтого сукна. Из тонкой шкуры мертворожденного нерпеныша она шила непромокаемый кисет для табака. Она шила себе паницу — подобие шубы из мягких белых оленьих шкур, и чудеснее ее паницы я не видел ни одной на свете.
Мягкий отблеск костра падал на широкое лицо девушки, на ее черные глаза, светившиеся тихим огоньком счастья.
Она шила приданое, изредка наблюдая за тем, как я записываю в тетрадь легенду о Таули Пиэтомине, которую спела мне вчера слепая сказочница Нярконэ.
Отложив на минуту шитье, девушка сказала с сочувствием:
— Тяжелая у тебя работа, товарис. — Она вздохнула и, помедлив немного, добавила: — Парень у меня есть. Там, далеко… — Она неопределенно махнула рукой. — Вверху Сюррембой-Яга живет пастух, Яптэко ему имя. Он еще в шахматы хорошо играет. Лучше всех в тундре. — Девушка помолчала и вновь вздохнула. — Я ему две недели письмо сочиняла. Голова у меня шибко же разболелась. Я заплакала и бросила письмо в огонь. Не выходит. Тяжелая у тебя работа, товарис…
Я посмотрел на девушку, и неожиданная мысль пришла мне на ум. Я предложил ей продиктовать мне письмо к Яптэко. Девушка смущенно сказала:
— Я хотела попросить тебя, да боялась… Напиши, а я сама переведу на бумагу…
Не откладывая дела в долгий ящик, я принялся за письмо. Я объяснился в любви Яптэко, и девушка с гордостью посмотрела на меня.
— Ишь ты какой! — сказала она. — От твоих писем много девушек, верно, плачут. Влюбятся и плачут…
И всю ночь она переписывала карандашом письмо.
— Я его и второй раз пошлю, больно уж оно хорошее, — сказала она.
Я объяснил ей, что так не надо делать, и написал еще три письма к Яптэко Манзадею. Каждое письмо я пронумеровал, чтоб она не спутала и не послала более нежное письмо раньше, чем это полагалось.
(Позже я узнал, что, посылая письма, девушка старательно ставила на них и номер, поставленный мною.)
Утром я простился с Тоней Вылко. Я захватил ее письмо к Яптэко. Она, смущенная и взволнованная, проводила меня до третьей сопки.
— Жалко, — сказала она, — встал бы на учет в нашу организацию, и тебя бы даже секретарем райкома мы выбрали. Ты чуткий товарис, правда?
— Правда, — сказал я, — мне полагается быть таким.
Но девушка не поняла моей иронии. Она грустно посмотрела на горизонт, на реку Сюррембой-Яга, которая несла свои воды мимо стойбища ее любимого парня.
— Вот видишь, — сказала она, — ты и сам понимаешь это. — И замолчала.
— Ну, прощай, — сказал я, чтоб замять неловкое молчание, — прощай…
— Ты, может, еще приедешь к нам из Москвы? А? Я уже тогда замужем буду… — Девушка вновь замолчала и, присев на нарты, задумчиво и торопливо прошептала: — Пусть Яптэко щепочек в реку накидает. Через день они доплывут до меня. Я буду смотреть, получил ли он мое письмо… Если он меня еще любит, то пусть набросает щепочек в реку… Ладно?
— Ладно, — сказал я и, пожав руку девушке, тронул упряжку.
Спустившись в долину, я обернулся. Девушка стояла на вершине сопки, махала мне рукой. Солнце стояло позади нее, хорошее июньское солнце, и ветерок доносил до меня ее прощальные слова:
— До сви-данья, то-ва-рис!..
Вечером я увидел Яптэко. Он сидел в чуме у костра и строгал деревянные планочки.
— Игрушку сыну делаю, — сказал он, — побрякушку.
Из маленьких планочек Яптэко без единого гвоздя, одним ножом, делал побрякушку. Это была хитроумная работа. Дробинка лежала рядом с ним на досках. Сколько терпения нужно было для того, чтобы сделать ее!
— Уже полгода делаю, — сказал Яптэко, — сыну.
— А где сын? — удивленно спросил я.
— Сын-то будет, — убежденно ответил Яптэко. — Женюсь, вот и будет. — Он задумался и сказал: — Девушка меня любит. Тоней Вылко ее звать. Хорошая девушка. Только… — Яптэко замялся. — Я, понимаешь, товарищ, люблю другую… Учителку нашу, Тоню Ковылеву… Я шибко ее люблю, и мне тяжело от этого… А ты любишь кого-нибудь?
— Нет, — сказал я.
— Вот видишь, — сказал, вздохнув, Яптэко, — а я люблю…
И он уже больше не разговаривал со мною.
Перед сном я передал ему письмо и просьбу девушки с реки Сюррембой-Яга.
Я не спал всю ночь, пытаясь догадаться о настроении Яптэко, но он прочел письмо, лицо его стало печальным, и он лег спать.
Но и утром он не бросил в реку щепочек.
Грусть заполнила мою душу. Я сгреб от костра целый ворох щепочек и вышел из чума.
Я долго стоял на берегу реки, и мне было тяжело. Мне было очень тяжело, и я бросил в реку щепочки.
Ведь к ним прикасались руки Яптэко, любимого парня Тони Вылко, девушки с реки Сюррембой-Яга.
