Казаки: Донцы, кубанцы, уральцы, терцы (Абаза)

Казаки: Донцы, кубанцы, уральцы, терцы : Очерки из Истории стародавнего казацкого быта в общедоступном изложении, для чтения в войсках, семье и школе
автор Константин Константинович Абаза

Опубл.: 1890. Источник: Завоевание Туркестана. Рассказы из военной истории, очерки природы, быта и нравов туземцев — СПб., 1902. — 310 с.: ил.; az.lib.ru, elib.shpl.ru

КАЗАКИ. ДОНЦЫ, УРАЛЬЦЫ, КУБАНЦЫ, ТЕРЦЫ Очерки из Истории стародавнего казацкого быта в общедоступном изложении, для чтения в войсках, семье и школе. 2-е издание, исправленное и дополненное СОСТАВИЛ К. К. Абаза С.-Петербург. Колокольная, собствен. дом, № 14. 1890.

Донцы.

I.
Казачьи юрты и добывание Азова.

Поросшие густыми камышами берега «тихого» Дона, его бесчисленные островки, обилие рыбы и дичины, достаток в лесе и степное приволье — все вместе манило к себе из Руси бедняков, бездомовников, на житье на вольное, на казацкое. Тут всегда была надежда ли наживу: в степях паслись табуны ногайцев, по Волге ходили караваны с хлебом, с солью, с воинским запасом; степью проезжали московские и турецкие послы с богатыми подарками; наконец, под рукой вечно шумело синее море, по берегам которого стояли в красе и зелени заветные города: Трапезонт, Синоп, Цареград, Кафа, Керчь. И подобно тому, как на низовьях Днепра осело Запорожское братство, так же и на низовьях Дона скопилась вольница, получившая впоследствии название «великого войска Донского». Неизвестно, где именно поселились первые удальцы; но когда число их умножилось, и они укрепились в городке раздоры, в 120 верстах от турецкой крепости Азова, в том самом месте, где Донец сливается с Доном. Вообще, казачьи городки ставились всегда в укромных местах, где-нибудь в лесу или за болотом, на островке или между густых камышей. Облюбовав местечко, обносили его частоколом или плетнем, а снаружи присыпали из небольшой канавы землю — вот и вся защита. Окружная местность называлась юртом. Казацким жильем служили шалаши, а не то землянки. Ничего в этих городках не было заманчивого для хищных соседей; их строили так, чтобы «не играл на них вражеский глаз». — «Пускай, говорили прадеды донцов, бусурмане жгут наши городки, мы в неделю выстроим новые, и скорее они устанут жечь, чем мы строить новые». Первым поселенцам случалось по нескольку месяцев скрываться в степи, по балкам, кормиться одними ягодами да пить из луж водицу. Многие погибали от нужды, многие — в одиночных схватках. Вольная казацкая дружина росла и крепла понемногу, пока сплотилась в «великое» войско. Земли в ту пору казаки не пахали: привольная степь служила им пашней, а добыча — единственной жатвой. В то время, как эта ватага сторожила на Волге суда, шедшие сверху, другая пробиралась степью к русским окраинам, третья ловила ногайских коней, или же рыскала в закубанских лесах. Особенно усилились казаки с тех пор, как свели дружбу со своими братьями — запорожцами, или, как их звали на Дону, черкасами. Запорожцы хаживали на Дон в одиночку, являлись целыми ватагами: они указали донцам новый, более прибыльный путь для добычи — «синее» море. И стали тогда казаки с двух сторон громить Крым, полошить турецкие берега. О тех и других прошла по христианским землям слава, как об истых ратоборцах и ненавистниках неверных. Подобно запорожцам, донцы сделались передовой стражей своего отечества: те берегли Польшу и Украйну, эти — Москву.

Московские государи, начиная с Ивана Васильевича, по прозванию Грозного, поняли казачью силу; они начали ласкать казаков, награждали их то подарками, то милостивым словом, а попозже — и царским жалованьем. В то время, как росла казацкая слава, умножалось и богатство донцов. Из бездомных, оборванных голышей казаки становились обладателями больших сокровищ; дотоле безлюдные, глухие степи, где рыскали лишь волки да перелетали стадами пугливые дрофы, покрылись табунами лошадей, стадами скота, оберегаемыми невольниками разных стран и народов. Это было достояние казаков.

Однажды пришла на Дон большая ватага запорожцев и осталась здесь навсегда, поселившись поближе к Азову, но также на берегу Дона, среди зарослей густого камыша. Это место получило название Черкасских юрт, а позже — Черкасского городка, или просто Черкаска. Донцам пришлась по душе та беззаветная отвага, которою отличались запорожцы эти бестрепетные люди, кажется, ничего и никого не боялись, кроме Господа Бога да его святых угодников. Зато им полюбилась их разгульная жизнь. Запорожец ни во что ставил и свою жизнь, и раздобытую кровью копейку, тогда как донцы стали домовиты, начали копить про черный денек. И Черкаском городке шла гулянка в утра до вечера, с вечера до утра; в Раздорах — всегда было тихо, даже как-то угрюмо. Молодежи это не нравилось, и она стала чаще да чаще посещать своих соседей, что повело к умножению населения и скоро казаки совсем покинули Раздоры. Черкаск сделался главным городом, население его смешалось с татарами, греками, особенно по причине частой женитьбы на невольницах. Однако буйные головы не сидели на месте. Целыми ватагами он рыщут по белому свету, причём удальство и жажда наживы заводит их так далеко, как, быть может, им недумалось. Они покоряют русскому царю целью народы, проникают в далёкие, никому неведомые окраины, и тем самым указывают путь мирному переселенцу-землепашцу, купцу или промышленнику. Так, в конце царствования Ивана Васильевича Грозного, старшина Качалинской станицы Ермак Тимофеев, вместо того, чтоб охранять границу от Астрахани до р. Дона, появился разбойником на Волге. Он навел страх не только на проезжих купцов, но и на все улусы кочевников, подвластных дарю. Движение по Волге прекратилось; все пути между Москвой и Астраханью были перехвачены. После того Ермак вышел в море, где повстречал заморских послов; он живо с ними расправился, суда их потопил, а добычу присвоил. Грозный царь осудил Ермака, с четырьмя его подручниками, в том числе Ивана Кольцо, на смертную казнь. Тогда казаки, спасались от царского войска, бежали на Каму, оттуда братья Строгоновы вырядили их на завоевание Сибири. Вместо плахи, Ермак Тимофевич прославить себя и свою дружину, как завоеватель Сибири. Он же положил начало сибирскому казачеству. Другая буйная ватага, потерпев крушение судов на Каспийском море, осела в устьях Терека, откуда ее не могли выгнать ни кумыки, ни тавлинцы: это терские казаки. Третий. атаман, сказывают, Нечай, выбрал для своей дружины к 800 человек привольные места по Яику, нынейшему Уралу, где обилие рыбы послужило главною приманкой и причиною обогащения уральских казаков. Как на Дону, иак же в Сибири, на Урале и на Тереке казаки не сидели оседло, а искали новых мест для поселения, новых путей; слабых соседей они покорили, сильных держали в трепете частыми набегами. Правда эти задирательства служили помехой доброй соседской дружбе между Москвой и мусульманскими держпвами. Жаловался много раз крымский хан, грозился турецкий султан, наконец, стонали русские украинские города, раззоренные грабежом и пожогом. Из Москвы писали тогда увещания, а подчас и угрозы, смотря по вине. Однажды царь Михаил Федорович прислал такую грамоту: «В море на грабеж не ходите и тем Нас с турецким султаном не ссорьте. Послушаетесь, тем службу свою прямую Нам покажете… Если же, паче чаяния, и после сего Нашему делу в турками какую поруху учините, опалу на вас наложим, в Москву для ласки никогда вас не призовем, пошлем на вас рать, велим на место вашего Раздора поставить свою крепость, изгоним вас с Дона и вместе и султаном не позволим вам воровать, как ныне воруете. Страшитесь моего гнева, с азовцами неукоснительно помиритесь….» Донцы мало внимали угрозами говоря в кругу: «Мы верны Белому царю, но что берем саблею, того не отдаем даром». Вместе с запорожцами они ограбили и сожгли Воронеж, убили тамошнего воеводу, в том же году пограбили турецкия суда, после чего выжгли Трапезонт и Синоп. В другой раз казаки раззорили возле Цареграда монастырь Иоанна Предтечи, Султан Амурат выслал против них целую флотилию, которая захватила семь казачьих стругов. Нa допросе казаки, не убоясь смерти, объявили, что они люди вольные, ходят на войну по своей охоте, а царского указа на то не имеют. Их предали лютой казни. Через два года казаки уже пытались взять Керчь, но, потерпев неудачу, пограбили окрестности и овладели Карасубазаром, где получили знатную добычу.

Вскоре после того, а именно в 1636 году, большая ватага, тысячи в четыре запорожцев и украинских казаков, пробиралась в Персию, в надежде там поселиться. На Дону их задержали: «Зачем вам, братья, искать далекого счастья? Мы имеем запасу довольно, возьмем с вами Азов и будем свободно ходить и на Синее море, и на Черное море; там в один поход мы добудем зипунов больше, чем вы соберете в Персии за 10 лет».

Давно стоял Азов бельмом в глазу у казачества. Пока крепость находилась в руках турок, они не могли развернуть своих крыльев. Азовцы зорко стерегли морской путь, и, как увидим дальше, много надо было удали, еще больше хитрости, чтоб проскользнуть мимо крепости. Овладеть Азовом, стать хозяевами этой твердыни, сделалось заветной думой донцов. Они не загадывали о том, и сумеют ли удержаться, — им лишь бы взять его, и в этом деле помог казакам счастливый случай: запорожцы согласились остаться.

В ту же зиму были разосланы по всем городам повестки, чтобы казаки готовились на поиск, а кто не явится, тому не будет ни суда, ни расправы. Ранней весной, как только прошла «крыга» (лед), оба берега покрылись конными, в то время как низшие казаки спускались на стругах, поспешая к монастырскому городку, в 7 верстах от Черкаска, где обыкновенно собирались для промыла. Составился круг. Вышел войсковой атаман и приглашал казаков взять Азов. «Любо, любо»! отвечали, как один, тысячи голосов. Походным атаманом выбрали Михаила Татаринова, и тотчас снарядили в Москву «легкую станицу», т. е. посольство, известить царя о выступлении «всевеликого» войска Донского под Азов. Азовский паша на этой раз их-то проглядел; турки беспечно смотрели на сборы и приготовления казаков. Им, конечно, не приходило в голову, чтобы конное войско, без артиллерии, без осадного парка и инженерии, могло затеять такое нестаточное дело, как приступить к крепости, окруженной высокими каменными стенами и башнями, вооруженной пушками, защищаемой храбрейшей турецкою пехотою! Казаки надеялись взять Азов нечаянным нападением, почему держали свое намерение в тайне; к несчастью, в это самое время им доводилось провожать турецкого посла, который гостил у них проездом в Москву. Хитрый грек, Фома Кантакузен, задарил старшин расшитыми золотом зипунами, обласкал остальных казаков и на званом пиру, когда развязались языки, суметь выпытать тайный умысел. Зорко стерегли казаки все пути, однако Кактакузен и тут их перехитрил, переславши паше грамоту. В крепости началась суета, установка орудий, сбор защитников — увидели тогда казаки, что они обмануты. Посол был задержан; в день победоносца Георгия, после молебна, казаки спешно выступили всем войском под Азов, имея при себе только четыре фальконета.

Крепость приготовилась к защите. На высоких её стенах уже стояло 4 тысячи янычар; тончии, или артиллеристы, расхаживали с зажженными фитилями у своих длинных, чудовищных пушек. Казаки нисколько не смутились. Отважный Татаринов прежде всею распорядился занять устье Дона, а также все пути, ведущие к Азову — из Крыма, с Кубани, от Ногаев; после того, как крепость была обложена, казаки повели к ней подступы. Между ними находился какой-то немец Иоанн. Он взялся подорвать стену при помощи подкопа. После долгой и трудной с непривычки работы, немец вдруг объявил, что он ошибся. Заложили новый подкоп, а, между прочим, окрестности казацкого табора покрылись татарскими наездниками: то была помощь осажденным туркам. Степь оживилась, началась перестрелка; с обеих сторон ежедневно выезжали одиночные всадники показать свою удаль. Вскоре и это наскучило. Запорожцы, привыкшие вершить свои дела сразу, налетом, стали роптать. Азовцы над ними смеялись: «Сколько под Азовом ни стоять, а его как своих ушей вам не видать!» кричали они со стен. Не стерпели казаки, ринулись на приступ. Однако их отбили. Не имея артиллерии, не зная правил осадной войны, казаки понадеялись на счастливый случай; теперь изведав неудачу, стали падать духом; особенно бранились запорожцы. Дейстительно, конца осаде не предвиделось. В это самое время казачьим разъездам удалось перехватить грамоты турецкого посла, в которых он подробно доносил о бедствиях Азова и просил у султана помощи. Гонца, по обычаю того времени, пытали. Он показал на толмача, что вся беда идет от него, что он чародей и накликает христианскому войску худой конец. Рассвирепевшие казаки убили Кантакузена, как Иуду предателя, и утопили его толмача, как лихого колдуна. Чтобы очистил лагерь от волшебных чар, они отслужили торжественное молебствие, окропили святой водой табор — и успокоились. На третьем месяце осады смышленый немец довел свое дело до конца. Подкоп был готов. 19 июля, на рассвете, казаки, выслушав молебен защитнику Азова Иоанну Крестителю, разделившись по отрядам и двинувшись с разных сторон на приступ. К полудню вся крепостная стена была в жестоком огне; пушки не умолкая гремели, огромные каменные ядра взрывали землю; сквозь облака пыли и густого едкого дыма сумрачно глядело багровое солнце. Там, наверху, между зубцами каменной стены, янычары, в упоении победы, выкрикивали позорную брань, а внизу с шумными криками надвигались с разных сторон казачьи дружины… Вдруг, как «молния великая», сверкнул под стеной огонь, потом что-то треснуло, взлетели глыбы земли, камней — часть стены обрушилась. Дружно гикнули тогда отборные сотни, засевшие в своем укреплении напротив подкопа, и, как один человек, под начальством самого атамана, ринулись на пролом. Это были отважнейшие из отважных, «рыцари-казаки», как они себя величали. Рассеянные по всей стене, обманутые ложными атаками, турки не оказали им сопротивления. Все поле покрылось бегущими азовцами, но лишь немногим счастливцам удалось избежать кровавой мести за насмешки, за погибших братьев, за томления долгой осадой. Башни и крепкий замок продержались еще дня три или четыре, пока против них не направили турецкия же пушки; затем ни одного турка не осталось в Азове.

Некогда богатый генуэзский город, Азов запустел под властью турок. Его прекрасные здания почернели от времени, полуразрушились; христианские церкви были обращены в мечети, по пустым улицам и площадям бродили тысячи голодных собак. Очистив город от трупов, казаки праздновали новоселье. Пируя на площадях, под открытым небом, они похвалялись, что достали Азов «своим разумом и дородством», что, раззоривши гнездо неверных, освободили от них христианскую землю. Всю доставшуюся добычу снесли в одно место и поровну разделили; драгоценные же парчи и сосуды были отправлены в монастыри, чтобы там молились за упокой убиенных и здравие живых. Старую церковь Иоанна Крестителя казаки освятили вновь, потом приступили к сооружению новой, во имя св. Николая Чудотворца. Азов был объявлен вольным христианским городом; вскоре явились сюда купцы из Кафы, Керчи, Тамани; открылась торговля, христианское население спешило с разных концов занимать пустые турецкие дома. Казаки, незнакомые дотоле с порядками городской жизни, зажили припеваючи.

Царь Михаил Феодорович, хотя и попенял казакам за самовольную расправу с турецким послом, однако не лишил их своих обычных милостей. Когда же явился в Москву новый посол от султана, царь ответствовал, что казаки вольные люди, воюют на свой страх, а если султан захочет, то может и сам их унять. Русское государство лишь незадолго перед тем стряхнуло самозванцев; оно едва успокоилось от безначалия и смуты, почему не имело ни сил, ни охоты начинать из-за отдаленной крепости войну с грозными силами турок. В ту пору турки были воинственны, сильны и страшны для всей Европы. Борьба с ними являлась под силу лишь одним казакам — дерзким, изворотливым, нападавшим врасплох, исчезавшим как вихрь. Такая война утомительна: она истощает силы, вечно держит врага в страхе. В открытом же бою турки со своими янычарами и спагами, т. е. конным войском, были непобедимы. Конечно, они не могли оставить Азов в руках казаков, тем более, что последние беспрепятственно проходили теперь в Черное море, берега которого огласились страшными воплями ограбленных и замученных жертв. Султан был занят войной в Персии, потом он умер, и таким образом прошло три года, прежде чем турки подступили к Азову. Зато они располагали громадными силами, точно собрались на завоевание целой страны. Говорили, что в осадном корпусе находилось 6 тыс. наемных мастеров из разных земель — для ведения подкопов, снимания планов, постройки укреплений, мостов и т. п.; главную же боевую силу составляли 20 тыс. янычар, столько же спагов, 40 тыс. татар да черкесов, а всего около ста тысяч. В начале июня 1641 года вошел в устье Дона турецкий флот и выгрузил осадную артиллерию: тут было более ста пушок проломных, 70 мелких с мортирами, великое число снарядов, изобилие пороху. Через 2 недели Азов был обложен от реки до моря, на протяжении 40 верст. Казаки сели в осаду. Их было всего около семи тысяч, правда, самых бесстрашных, готовых на все. В первый же день явилось в крепость трое послов от трех турецких военачальников: от сераскира Гуссейна, от крымского хана и янычарского аги — с предложением сдать крепость и получить за то 40 тысяч червонных. «Все равно, говорили послы, вам, казакам, никак не извернуться; вы здесь как в западне. Белый царь от вас отказался, помощи себе из Москвы не чайте». Войсковой атаман Петров отвечал за всех: «сами волею своею взяли мы Азов, сами и отстаивать его будем; помощи кроме Бога ни от кого не ожидаем, прельщений ваших не слушаем и не словами, а саблями готовы принять вас, незваных гостей!» На другой же день 30 тыс. лучших турецких войск, прикрывшись иноземцами, бросились на приступ; они потеряли 6 тыс. и со стыдом отступили. Сераскир заключил на два дня перемирие причём платил тем же казакам за каждого убитого мусульманина по червонцу. — Так началась достопамятная защита Азова, напоминающая столь же доблестную защиту христианскими рыцарями города Родоса. Как там, так и здесь сражались братья-воины, исконные враги мусульман, сражались в малом числе, но с такою стоикостию, с таким мужеством, что привели в удивление весь христианский мир. И если начать сравнивать, кому приходилось горше, то, конечно, казакам, потому что за рыцарями уже тогда утвердилась вековая слава их доблестей: они были богаты, хорошо вооружены, имели отличное, приспособленное к воинскому делу, устройство; наконец, за их борьбой участливо следила вся христианская Европа, тогда как казаки бились на далекой окраине Московского государства; многие н не ведали, что они были за люди.

Турки насыпали вокруг крепости высокий вал; казаки сделали вылазку, взяли этот вал, подорвали его и прогнали неприятеля. Тогда турки позади первого вала насыпали другой, до высоты стен, втащили более сотни орудий, после чего открыли безостановочную пальбу, продолжавшуюся 16 дней подряд. Крепостные стены были сбиты до основания. Казаки для своей защиты устроили вторую линию обороны; по разрушении её — третью и наконец — четвертую. Там, сидя в землянках, они продержались до конца осады. Но они не ждали, пока появятся на валах турецкие бунчуки, а шли навстречу неприятеля подкопами; после каждого взрыва очередная сотня кидалась на вылазку, побивала оглушенных врагов, пока поспевала к ним помощь. Турецкие подкопы всегда натыкались на подземные работы казаков, и тут последние брали верх, потому что заранее готовились к встрече. Сераскир, видя безуспешность бомбардировки, стал ежедневно посылать войска на приступ. Всегда готовые и к этому, казаки встречали турок меткими пулями, потом кидались в сабли, рубились, не уступали ни шагу; во время приступов атаман зорко следил, не ослабела ли где защита, и посылал туда немедленно помощь. В самом пылу боя появлялись на облитых кровью валах казацкия жены; они подавали помощь раненым, кормили голодных мужей, подносили бойцам оружие, порох; они же копали под выстрелами рвы, таскали на валы землю; в последнюю минуту казачки лили горячую смолу и кипяток на головы штурмующих. Более трех недель турки штурмовали ежедневно — и покинули. Они потеряли почти половину пехоты, расстреляли все снаряды, порох; к тому же сераскир поссорился с крымским ханом, который не хотел посылать на валы свое конное войско. От недостатка кормов в турецком лагере открылся мор на людей и падеж на лошадей; гниющие трупы заражали воздух нестерпимым смрадом. Сераскир послал в Царьград просьбу, чтобы ему разрешили отложить покорение Азова до будущей весны, но вместо ожидаемого разрешения получил суровый приговор: «Возьми Азов, или отдай свою голову». Прошло некоторое время, пока его снабдили всем необходимым для продолжения осады. Казаки немного отдохнули; они успели даже получить из Черкаска помощь — и людьми, и припасами, так что, когда сераскир возобновил бомбардировать, защитники также бестрепетно стояли на своих валах. Страшное разрушение наносили тяжелые снаряды, по 2, по 3 пуда каждый, разметавшие в прах все городские постройки; лишь одиноко среди пустырей стояла церковь во имя Иоанна Креститиля. Говорили, что лик Предтечи ежедневно орошался слезами. Заступинчество небесных сил ободряло изнемогающих борцов, добрая половина которых уже полегла на вылазках или на приступах. И все-таки казаки сохранили настолько силу духа, что делали по ночам вылазки, заманивали неприятеля притворным отступлением, наводили его на подкоп, а после взрыва снова кидались вперед с безумной отвагой. Однажды они уложили таким способом более тысячи спагов. Последние две недели осады сераскир днем штурмовал, вечером открывал ли всю ночь пальбу по развалинам крепости. Как-то туркам удалось овладеть одним бастионом. Казаки, получившие в этот самый день подкрепление в 300 ч., ударили на врагов так быстро, с такою смелостью, что те сразу опешили и побросали оружие. Бастион снова перешел в их руки.

И турки, и казаки надорвали свои силы в такой продолжительной и упорной борьбе; наступали её последние дни; кому-нибудь — туркам или христианам — надо было уступит… И там, и здесь приходилось одинаково худо. Уцелевшие еще от побоищ, израненые, истомленные казаки еле передвигали ноги; одни умирали на ходу, пробираясь в свои землянки; другие засылали вечным сном, прислонившись к насыпи. Пуще всего наводила их цынга, эта неизбежная спутница тесноты и голодовки. И в лагере сераскира было не лучше, особенно с наступлением холодов и ненастья. Сырой, пронзительный ветер пробирал до костей непривыкших азиатов, закутанных в свои дырявые плащи, босоногих и голодных. Крымский хан давно увел своих татар домой. Турки болели, и мерли как мухи. В отчаянии сераскирь приказал испытать последнее средство: насадили на стрелы грамотки, в которых обещали каждому казаку по тысяче талеров, если будет сдана крепость, и спустили эти грамотки в крепость. Турки напрасно ждали ответа.

«Басурманское прельщение» не подействовало. Не o том думали тогда казаки: они готовились испить смертную чашу, в последний раз сцепиться и умереть в объятиях врагов, дорого продавши свою жизнь.

Наступал праздник Покрова. Полуживые защитники собрались вокруг, выслушали прощальные грамоты царю Михаилу Федоровичу и патриарху Филарету Никитичу, где, между прочим, было прописано: «да простят их, непотребных и ослушных рабов; да простят великие государи их вину и помянут души их грешные». После этого казаки целовали крест и евангелие на том, чтобы при смертном часе стоять за одно, попрощались друг с другом, и, отдавши по три земных поклона перед иконами угодника Николая да Иоанна Крестителя, покинули крепость. Они изготовились принять смерть, достойную прославленных героев древности.

Еще не успело обозначиться хмурое октябрьское утро, когда казаки, перепрыгивая через рвы и сползая по насыпям, как дикие кошки, незаметно окружали неприятельский стан… Там было тихо, словно поклонники пророка все вымерли: ни оклика, ни шороха. Вот всползли казаки ли последнюю насыпь, разом, по знаку атамана, выпрямились, взмахнули саблями — и остолбенели: лагерь оказался пуст, ни единого турка, лишь голодные собаки где-то грызлись за покинутую кость… «В уторопь» пустились казаки за турками, настигли их у самого моря, когда они садились на суда, и, «в припор ружья», открыли по ним беглый огонь. В суматохе враги спешили поскорее уплыть, причём теснились, топтали, топили друг друга и погибали; казаки, столкнув последних в воду, схватили большое султанское знамя да шесть малых знамен; большая часть осадной артилерии, которую не успели нагрузить, также им досталась.

Столь постыдно закончили турки четырехмесячную осаду Азова, потеряв более половины своей многочисленной разноплеменной армии. Правда, и казаки потеряли много, но зато и выиграли больше, чем потеряли: в них стали уважать силу и доблесть; их перестали считать шайкой разбойников, промышлявших грабежом. За казаками с этой поры утвердилось название, которое они сами себе придумали: «Великое донское войско», в котором был свой войсковой уряд, свои обычаи, и сохранилась дедовская слава, переходившая из рода в род.

Через месяц после описанных событий въезжала в Москву «знатная» станица, или большое посольство, из 24-х казаков, особенно отличившихся при защите Азова, с есаулом Порошиным и походным атаманом, Наумом Васильевым. Войско донское просило великого государя прислать воеводу для принятия крепости, «ибо им, казакам, защищать Азова не с чем». Станица была принята с честью; все казаки допущены к руке. Их наградили по окладу великим жалованьем, чествовали и угощали по все время пребывания царским иждивением. Между тем, боярская дума рассуждала о казачьем деле. Станичники доказывали все выгоды удержания Азова; они ссылались ли то, что пока Азов был за ними, татары ни разу не осмелились воевать русские окраины. Казаки говорили, что они готовы стоять верой и правдой, но без царских войск им не сдержать Азова, потому что от великой нужды и истомы оголодали, обнищали до того, что не могут снарядить себя даже ли морской поиск. Дума присудила, а царь указал послать на Дон дворянина Желябужского с подьячим Башмаковым осмотреть крепость на месте. Кроме милостивой грамоты, царь пожаловал казакам в награду за их службу 5 тыс. рублей деньгами; кроме того, обещал прислать по после хлебное жалованье, съестные запасы, пороху, свинцу, 200 поставов сукна. «А вы, атаманы, писал царь, службу свою, дородство и храбрость к нашему царскому величеству довершите и своей чести и славы не теряйте, а на нашу царскую милость и жалованье будьте надежны».

Прошло два года после достопамятной защиты Азова, когда казаки получили царский указ покинуть Азов, возвратиться по своим куреням или же отойти на Дон, «кому куда пригодно будет». Из страха войны с турками, Московское государство отказывалось таким образом содержать в отдаленной крепости свой гарнизон. Тогда казаки вывезли оттуда все запасы, артилерию, стиряды, подкопали уцелевшие башни и стены; затем, оставив небольшой отряд, перешли с чудотворной иконой Иоанна Крестителя на Махин остров, что против устья Аксая. А в том же году к явились в виде Азова 38 турецких галер. Казаки бывшие в крепости, немедленно взорвали подкопы, и турки принуждены были раскинуть шатры на развалинах одной из сильнейших своих крепостей Мустафа-паша, начальствовавший флотом, за неимением чего лучшего, обнес город частоколом, а из барочного лесу поделал казармы. Несколько позже туркам пришлось восстановить крепость, хотя далеко не в прежнем виде — ту строили генуэзцы, мастера этого дела — с тем, чтобы через сто лет, после двукратной защиты, навсегда от неё отступиться в нашу пользу.

II.
Как донцы жили и воевали в старину.

Они имели свой особенный уряд, во многом схожий с запорожским, простой и приспособленный к их воинскому быту. С весны они обыкновенно собирались в главный город и располагались большим станом, что носило название «главного» войска. Здесь казаки большими голосами избирали войсковую старшину: войскового атамана, в помощь ему двух есаулов и для отписок — дьяка, или войскового писаря. Есаулы ведали войсковые доходы; они же приводили в исполнение приговоры круга. Кругом называлось собрание всех наличных казаков, которые обыкновенно сходились где-нибудь в чистом поле или возле войсковой избы. Приговор круга считался окончательным: ему подчинялся сам атаман. В случае же разномыслия по какому-нибудь важному делу казаки прибегали под руку царя; тогда его воля исполнялась беспрекословно. Шумны, зачастую драчливы, были сборища казаков; но, по первому слуху о неприятеле, в войске водворялся порядок, наступала тишина; смолкали самые озорливые и, под страхом немедленной расправы, подчинялись выборному начальству. Двойная цепь пикетов и дальние конные разъезды зорко охраняли войско, стоявшее под Черкаском. Этот городок, затопляемый водой, был почти недоступен для неприятельской конницы, не имевшей артиллерии. Как только получалось верное известие о появлении неприятеля — со стороны ли Дона или от Украйны — несколько сотен, с походным атаманом впереди, неслись напрямик, через степи, в тыл противнику, сторожили его на перевозах, ожидали у бродов, налетом отнимали добычу и невольников. Самые дальше наезды казаки совершали ночью, шли по звездам, нападали во время бури или сурового непастья, когда враг меньше всего ожидал нападения. Пока он опомнится, пока соберется, удальцы уже скрылись во тьме, с табунами лошадей, с прелестными пленницами. «Казак шёл в траве, вровень с травой», говорили в старину: высокий ковыль, кустарник, овраг, плетень — всем укрывался казак, не брезгал ничем. Вожак, что шел впереди, узнавал по следу не только, в какую сторону прошел неприятель, но когда именно — вчера ли, третьего дня, и во сколько коней. Переправляясь через реки, казаки, подобно татарам, клали седло с вьюком на «салу», или небольшой плот из камыша и, привязавши его к лошадиному хвосту, сами цеплялись за уздечку. Таким способом они переплывали самые большие реки. Выряжались в поход налегке: кроме сухарей ничего не брали; одевались бедно, вооружались ручными пищалями, копьями, саблями; в больших походах возили с собою фальконеты: длинные малокалиберные орудия, стрелявшие со станков свинцовыми ядрами от 1 до 2 ф. весом. Отряд обыкновенно разделялся на сотни и пятидесятки, под начальством выборных нарочито для похода есаулов, сотников, пятидесятликов. Смотря по надобности, казаки сражались конным строем или же пешие. Если случалось им бывать окружонными, они быстро смыкались, батовали лошадей и отстреливались из-за них до тех пор, пока хватало пороху или же пока неприятель, наскучив осадой, отходил прочь. Нападали же казаки всегда лавой, т. е. длинным разомкнутым строем, при помощи которого они охватывали противника с флангов, заскакивали ему с тыла; за первой лавой следовала другой, потом третья… Редко кто мог устоять, заслышав гиканье, завидев грозно ощетинившиеся казацкия пики. При одновременном участии конницы с пехотой, последняя становилась посредине, при своих орудиях, а конница на обоих флангах. В этом случае пешие казаки стреляли залпами, после чего кидались в рукопашную. Такова была простая, бесхитростная тактика казаков, рассчитанная на верную удачу над противником, с которым им приходилось встречаться в открытом поле: ногаями, татарами, калмыками или иными кочевниками русских окраин. Тот же противник, появляясь в пределах казачьих поселений, всегда встречал сопротивление, с какой бы стороны он ни зашел. Вестовая пушка или колокол возвещали тревогу: станичный есаул, схватив знамя, скакал с ним по улицам и зычным голосом призывал население на защиту стены. Старики, жены, подростки — спешили отогнать коней и стада в камыши, чтобы там пересидеть тревогу; лодки затоплялись в воду, все прочее имущество закапывалось в ямы. Особенно часто схватывались козаки со своими ближайшими соседями, азовцами. Тут они придирались к каждому пустому случаю, чтобы учинить «размир». Например, азовцы, поймавши где-нибудь на промысле казаки, остригут ему усы и бороду; немедленно начиналась война. Бывали случаи, что в день заключения перемирия происходил и разрыв. Казаки нисколько по дорожили миром, потому что война доставляла им «зипуны», т. е. кормила их; мало этого: война обогащала их, прославляла по чужим землям. Частые войны и вечно тревожная жизнь порождали в казаках удаль. Удальцы никогда не переводились на Дону. Задумав погулять, или, как тогда говорили, «поохотиться», казак выходил к станичной избе и, кидая вверх шапку, выкрикивал: «Атаманы-молодцы, послушайте меня! На Синее море, на Черное — поохотиться!» а не то: «На Кубань на реку за ясырем!» значит, за пленными; иногда выкликали; «На Волгу-матушку рыбки половить!» — одним словом, куда кому вздумалось. Охотники всегда находились; в знак согласия, они также кидали вверх свои шапки, после чего шли в складчину в кабак, где пили водку и выбирали походного атамана. В назначенный день партия выступала, пешая или конная, смотря по уговору. На такие промыслы выходили небольшими партиями: редко в 50 чел., больше 5—10, иногда вдвоем, ходили даже в одиночку. И при всем том «охотники» полошили соседей, угоняли табуны, скот, брали ясырей, жег, детей, домашний скарб — все, что попадало под руку. Иные охотники прославили свое имя подвигами, о которых говорил весь Дон. Таков был, напр., Краснощоков. Рассказывали, что однажды он встретился в кубанских лесах с знаменитым джигитом, по прозванию Овчар, также вышедшим поохотиться. Богатыри знали друг друга по общей молве, искали случая где-нибудь сойтись — и встретились. Краснощеков издали узнал соперника и поклялся «не спустить с руки ясного сокола». И горец почуял зверя издалека. Он лежал над обрывом реки, облокотясь на землю, глядел прямо на трещавший перед ним огонек. Казалось, он не замечал, что хлещет дождь, что свищет буря, что близок его враг; он лишь украдкою косил глаза, чтобы вовремя схватить ружье. Краснощеков живо сообразил, что ему не подойти на выстрел своего короткого ружья. Он вдруг исчез. «Тишком и ничком» прополз казак, сколько было нужно, и только успел выставить в сторонке свою шапочку-трухмолку, как меткая пуля сбила ее прочь. Тогда он поднялся, подошел к Овчару, да «в припор» ружья и убил джигита наповал. Резвый аргамак, богатое ружье остались в награду счастливому охотнику; было тогда ему, чем похвастаться! На Дону, как и везде, охотники любили хвастнуть. Охота на зверя шла своим чередом. Особенно была в чести, так называемая, «большая охота», в которой принимало участие почти все войско. Тысячи конных и пеших казаков отправлялись за атаманом к курганам «Двух братьев», неподалеку от Черкаска. Атанан, окружонный лучшими стрелками, становился на кургане; обширлое займище оцепляли казаки. Три выстрела из пушки означали начало охоты. В тот же миг раздавались в цепи громкие крики, брань, свист, трескотня, от которых поднимались оглушенные звери. Там, где-нибудь из трущобы, вставал дикий вепрь. Просекая густые камыши своими страшными клыками, он выносился на луг, где его тотчас окружали лучшие наездники. Разъяренный зверь кидался то в одну, то в другую сторону, пока его не пригвоздят пиками. В другом месте мечется злобная гиена, гостья захожая из закубанских лесов: зверь лютый, даром шкуры не отдаст, и казаки это знают: глядят: за ней в оба. А вон там, по окраине луга, несется казак, приподняв тяжелый чекан: он, верно, гонит степного бродягу, старого волка. Ощетинился зверь, озирается, щелкает, но не сдобровать ему — казачий конь все ближе, ближе… Взмахнул наездник и раздробил хищнику голову. Но ничего не может быть красивее, когда с быстротою стрелы несется по займищу легкая быстроногая сайга. Не жалеет наездник коня, сам пригнулся, плеть только свищет, но куда! далеко! Завидя то, вихрем спустился с кургана войсковой есаул, взял наперерез, и только взмахнул правой рукой, как задрожала красавица, почуяв на шее роковую петлю. А вот и сам атаман, изготовив ружье, зорко глядит в даль: чует, что его молодцы подняли в трущобе могучего барса… С полсотни трусливых зайцев, прижав уши, мечутся по займищу, попадают под копыта, заскакивают в тенета или погибают под казачьей плетью. — Охота кончена. Атаман отменно довольный, зовет к себе на пир, «отведать дичины». И долго гуляют казаки, пока по обойдут всех удачников, т. е. кому посчастливило вернуться с добычей.

Запорожцы, эти витязи моря, не только указали путь к турецким берегам, но сами стали вожаками, сами бились впереди. Сыны Дона так же неустрашимо переплывали бурное море, так же внезапно появлялись среди мирного населения, вторгались в дома, жгли, грабили, убивали, нагружались добычей и таки же бесследно исчезали в синих волнах моря. Ученики во многом дошли до своих учителей: они одинаково были безжалостны к юности и старости, знатности и бедности; они лишь не брезгали прекрасными пленницами, на которых после женились. Суровые запорожцы не щадили ничего, да и добычу они хватали лишь для того, чтоб дома ее прогулять.

Казаки также сами готовили для себя челны, обыкновению из липовых колод, которые распиливали пополам; середину выдалбливали, с боков прикрепляли ребра, а по обоим концам — выгнутые кокоры. Для большей устойчивости эти неуклюжия посудины обвязывались пучками камыша. Когда изготовленное таким образом челны качались у берега их нагружали запасом пресной воды и казацкою снедью: сухарями, просом, толокном, сушеным мясом или соленой рыбой. Затем все воинство собиралось к часовне помолиться Николаю Чудотворцу, оттуда — на площадь, где пили прощальный ковш вина или меду. На берегу еще выпивали по ковшику и, наконец, рассаживались в лодки, по 40—50 чел. в каждой. Удальцы выглядят оборванцами: они в самых старых зипунишках, в дырявых шапках; даже ружья у них совсем ржавые. Это не даром, а по примете: «На ясном железе глаз играет», — так говорили бывалые. Дружным хором грянули казаки: «Ты прости, прощай, тихий Дон Иванович», и, взмахнув веслами, стали удаляться… С дерзкой отвагой проходили казаки мимо азовской крепости, у которой всегда настороже плавали турецкия галеры; поперек Дона была протянута тройная железная цепь, укрепленная концами на обоих берегах, где возвышались каменные каланчи с пушками. Перекрестный картечный огонь мог расщепить в каких-нибудь ¼ часа всю казацкую флотилию; по у казаков имелись на этот счет свои сноровки. В темную, бурную ночь с ливнем или в непроглядный туман они ухитрялись переволакиваться через цепи, после чего прокрадывалось мелководными гирлами прямо в море. Иногда они пускали сверху бревна, которые колотились об цепи, и тем держали турок в тревоге. Наконец, туркам прискучит палить, бросят — ан, глядь, и прозевали молодцов. У них был в запасе еще другой путь: вверх по Донцу, потом волоком на речку Миус; откуда прямой выход в Азовское море. Морская тактика казаков была во всем схожа с запорожской. При встрече с турецким кораблем обходили его так, чтобы за спиной иметь солнце, а спереди корабль. За час до захода они приближались примерно на версту; с наступлением же темноты окружали корабль и брали его на абордаж, большою частью врасплох: турки славились беспечностью. Во время штиля, или полного безветрия, казаки не считали даже нужным скрываться. Овладевши судном, удальцы живо забирали оружие, небольшие пушки, разыскивали деньги, товары, а корабль, со всеми пленными и прочим грузом, пускали на дно. Бывали и несчастные встречи, когда большие турецкие корабли на полном ходу врезались в средину казачьих челнов: некоторые из них попадали под корабль, другие гибли от картечного огня с обоих бортов. Как стая робких птиц, разлетались тогда утлые суденышки, спасаясь в одиночку — на парусах, на веслах, как лопало и куда попало. А сколько раз странные бури носили по волнам отважных пловцов! Случалось, что все прибрежные скалы белели казачьими трупами; если кто и спасал свою жизнь, то спасал не на радость, попадая в вечную неволю. Турки ковали несчастных в цепи и сажали за весла на свои галеры. Как ни велики были потери, казачество но оскудевало. На место одного убылого являлся десяток других, и морские походы, считаясь самыми прибыльными, никогда по прекращались, не смотря на бури, страх неволи, угрозы султана и запреты царя. Такова была сила страсти, жажда наживы. Счастливое возвращение с удачного похода бывало радостным событием на Дону. Удальцы останавливались где-нибудь неподалеку от Черкаска, выгружали всю добычу и делили ее между собой поровну, что называлось «дуван дуванить». Затем казаки, убравшись во все лучшее, что у кого было, подплывали к пристани с песнями, с частой пальбой. Все войско, заранее уже извещенное, стояло на берегу; в Черкаске в это время палили из пушек. Прямо с пристани все войско направлялось к часовне, где служили благодарственный молебен, после которого, рассыпавшись по площади, обнимались, целовались, дарили родных и знакомых заморскими гостинцами. О количестве добычи можно судить по тому, что одного ясыря, или пленных, собиралось иногда до трех тысяч. У казаков даже было особое разменное место, где они сходились с азовцами, меняли мусульман на русских. За пашей азовцы платили по 30 тыс. золотых и более, смотря по знатности; знатных турчанок казаки также продавали, а всех остальных приучали к домашнему хозяйству, потом, окрестивши, женились.

Если случалась надобность поднять в поход все «великое» войско, то предварительно рассылались по городкам грамотки, чтобы казаки сходились для ратного дела. — Шумит, волнуется большая площадь города Черкаска; она полна казачеством из ближних и дальных концов. Тут весь Дон на лицо, со своими детками — с берегов Донца, Хопра, Воронежа, Медведицы, Сала, Маныча… Старые, бывалые казаки, украшенные сабельными рубцами, держать себя степенно, ведут промеж себя беседу тихую; среди молодых идут толки о том, куда-то поведут атаманы молодцов? Старики сказывают, что под город Астрахань, им же хотелось бы пошарпать турок… Шум, перебранка, толкотня становятся все больше и больше; но, вот, толпа почему-то стихла. Чинно становится в круг: это, значит, показались регалии. Из войсковой избы вынесли Белый бунчук, пернач и бобылев хвост. Так называлось древко с золотым шариком наверху, украшенным двуглавым орлом и белым конским хвостом. За регалиями выступают есаулы, за ними — войсковой атаман, с булавою в руках. Он остановился посредине круга, есаулы, положив ли землю свои жезлы и шапки, прочли молитву, поклонились сначала атаману, потом всему православному воинству, снова надели шапки и с жезлами в руках приступили за приказом. Атаман что-то тихо им сказал. «Помогите, атаманы-молодцы!» возгласили есаулы: «Белый Царь шлет вам поклон, приказать спросить о вашем здоровье! Он учинил размир с турками и шлет нас промышлять над крымцами!..» По малом времени есаулы спросили: «Любо ли вам, атаманы-молодцы?» — «Любо, любо!» отвечало казачество в один голос.

Впрочем, войсковое начальство не всегда объявляло в кругу, куда именно назначен поход, а просто приговаривали: «идти на море», или «собираться в поход». Это делали из опасения, чтобы не проведали азовцы. Для походлого времени все казачество делилось по сумам: 10—20 чел. держали в походе общую суму, в которой хранили как запасы, так и добычу. До сих пор уцелел между казаками этот обычай, как равно и самое название «односум», в роде как бы: друг, товарищ. Жены таких казаков считаются тоже в свойстве: «Здравствуй, односумка!» говорят при встречах. Вообще, в старину казаки жили проще, дружнее и, как не озабоченные хозяйством — веселее. В городках казаки обыкновенно собирались каждый день на площадь или к станичной избе. Сидя кружком, казаки плели сети, слушали богатырские рассказы или пели богатырские песни, из которых каждая начиналась припевом: «Да взду-най-най ду-на-на, взду-лай Дунай!» В Черкаске же всегда бывало большое стечение народа, нечто в роде ярмарки. Там толкались торговые люди из украинских городов, гащивали проездом турецкие послы с многочисленной свитой, наезжали астраханцы, запорожцы, терские и яицкие казаки — кто за получением вестей, кто для воинского промысла, подыскивать удальцов. Сзади густой толпы народа донцы важно расхаживали, заломив на бекрень шапки, при богатом оружии, в самом разнообразном одеянии. Один гуляет в лазоревом зипуне с жемчужным ожерельем, другой выступает в бархатном полукафтанье, а на логах у него простые лапти; третий — в смуром русском кафтанишке, зато у него сапоги расшиты золотом, шапка висит булатная, черкесская, за спиной богатый турецкий сайдак (лук); иной вместо плаща напялит узорчатый ковер. Вон, поглядите на того богатыря: как есть, в шелку да в бархате, уселся в грязь среди улицы и выводит так жалостливо про трех братьев, как они погибали в неволе, что, если кто послушает, прошибет слеза: это уж наверно запорожец, да еще подгулявший. Все, что тут есть — и турецкия в золотой оправе ружья, и булатные ножи с черенками из рыбьего зуба, бархат, шелк, атлас — все казачья добыча, своего ничего нет.

Особенно бывало шумно и торжественно, когда в Черкасском городке ожидали прибытия «будары». Еще царь Mихаил Феодорович положил ежегодно отпускать донскому войску: 7 тыс. четвертей муки, 500 ведер вина, 250 пудов пороху, 150 п. свинцу и 17 тыс. рублей деньгами. С того времени каждый год выряжяли с Дона так называемую «зимовую станицу» из лучших казаков, с атаманом во главе. По приезде в Москву, их допускали к царской руке, угощали с царского стола, а при отпуске Государь обыкновенно жаловал атаману и есаулу по сабле со своим портретом, или же дарил серебряными позлащенными ковшами с именными надписями и двуглавым орлом; простым казакам выдавались из государевых кладовых сукна, камки. Обдаренные щедро, обласканные милостью царской, казаки возвращались на Дом, где мало-помалу росла и крепла привязанность к царскому дому. Государево жалованье нагружалось в Воронеже на будары и сплавлялось вниз до Черкаска. Все попутные городки высылали встречу, причём служили о царском здравии молебен, пили из жалованных ковшей и стреляли из ружей. В Черкаске встречали казну пальбой из пушек; войсковой атаман приказывал бить сполох и сам выходил объявить в казачьем круге, что «Государь за службу жалует рекою столбовою тихим Доном, со всеми запольными реками, юртами и всеми угодьями, и милостию прислал свое царское годовое жалованье». Служили торжественный молебен с многолетием, после которого все начальство пировало у атамана, а на другой день гуляли у атамана зимовой станицы, где также пили из пожалованного ему ковша царскую сивушку.

С умножением казачества, преемники Михаила Феодоровича делали надбавки к прежнему жалованью, за что, конечно, кроме радетельной службы, требовали от казаков и большего послушания.

Первые поселенцы тихого Дона, по примеру своих собратьев, жили бобылями, не женились, но когда утихали тревоги войны, когда у казаков оставалось множество пленниц — татарок, калмычек, черкешенок, турчанок, — тогда сама собой возникала семейная жизнь. На первых порах редко кому удавалось жениться по уставу церкви. Обыкновенно жених и невеста выходили ли площадь, молились Богу, потом кланялись всему честному народу, и тут-то жених объявлял имя своей невесты. Обращаясь к ней, он ей говорил: «Будь же ты моею женою». Невеста падала жениху в ноги со словами: «А ты будь моим мужем!» Как легко такие браки заключались, так же легко и расторгались. Казак, покидая почему-либо свою землянку, например, по случаю похода, продавал жену за годовой запас харчей, или же выводил ее на площадь и говорил: «Не люба! кто желает, пусть берет!» Если находился охотник взять «отказанную» жену, то прикрывал ее своей полой, что означало обещание оказывать защиту и покровительство. Бывали случаи, что казак присуждал свою жену на смерть. При всем том, казаки славились своею набожностью, строго соблюдали установленные посты, обогащали вкладами церкви, монастыри. Для своих приношений они избрали два монастыря: один Никольский, возле Воронежа, другой — Рождественский Черняев, в Шацке. Там висели колокола, отлитые из неприятельских пушек; священные одежды, иконы блистали жемчугом, драгоцеными камнями. Там же казаки, потерявшие силы воевать, доживали свой век в монашеской рясе, как это делали и запорожцы. В тихой обители замирали страсти, забывалась вражда. Только в первых годах царствования Алексея Михайловича стали появляться ли Дону часовни, а на кладбищах голубцы, или памятники; первая церковь в Черкаске была построена лишь в 1660 году.

Как видно из рассказа о защите Азова, жены казацкия славились ратным духом не менее своих мужей; так же они наставляли и своих детей. Новорожденному клали на зубок: стрелу, пулю, лук, ружье. После сорока дней отец нацеплял мальчугану саблю, сажал его ли коня, подстригал в кружок волосы и, возвращая матери, говорил: «Вот тебе казак». — Когда у младенца прорезались зубы, его везли верхом в церковь, где служили молебен Иоанну Воину, чтобы из сына вырос храбрый казак. Трехлетки уже сами ездили по двору, а пятилетки бесстрашно скакали по улицам, стреляли из лука, играли в бабки, ходили войной. По временам все ребячье население Черкаска выступало за город, где, разделившись на две партии, строили камышовые городки. В бумажных шапках и лядунках, с бумажными знаменами и хлопушками, верхом на палочках, противники сходились, высылали стрельцов, или наездников-забияк, и, нападая, сражались с таким азартом, что не жалели носов; рубились лубочными саблями, кололись камышовыми пиками, отбивали знамена, хватали пленных. Победители, под музыку из дудок и гребней, с трещотками или тазами, возвращались торжественно в город: сзади, стыдливо понурив головенки и заливаясь слезами, шли пленные. Старики, сидя беседой подле рундуков, за ендовой крепкого меду, любовались проходившими внучатами; сам атаман, поднявшись с места, пропускал мимо себя мелюзгу, похваляя храбрых. Когда была введена перепись «малолетков», то все достигшие 19-тилетнего возраста собирались в заранее назначенном месте, на лучших конях и в полном вооружении. На ровной полянке, возле речки, разбивался большой лагерь, где в продолжение месяца обучались малолетки воинскому делу под руководством стариков, в присутствии атамана. Одних учили на всем скаку стрелять; другие мчались во весь дух, стоя на седле и отмахиваясь саблей; третьи ухищрялись поднять с разостланной бурки монету или же плетку. Там выезжают поединщики; здесь толпа конных скачет к крутому берегу, вдруг исчезнет и снова появится, но уже ли другом берегу… Самым метким стрелкам, самым лихим наездникам атаман дарил нарядные уздечки, разукрашенные седла, оружие. Эта первая награда ценилась на Дону так же высоко, как у древних греков лавровые венки. — Так вырастали целые поколения; начинали с ребяческих, кончали кровавыми потехами. Сабли на Дону не ржавели, удаль и отвага не вымирали. От отца к сыну, от деда к внуку переходил один и тот же завет: любить родную землю, истреблять её врагов. В турецкой ли неволе, у себя ли ли смертном одре, казак одинаково жалостливо прощался: «Ты прости, мой тихий Дон Иванович! Мне по тебе не ездить, дикого вепря не стреливать, вкусной рыбы не лавливать!» — Однако в семье, говорит пословица, не без урода. Так и среди верных сынов Дона, от времени до времени, являлись отступники, которые обагряли руки в безвинной братской крови, которые бесславили свою родину, — о них речь впереди.

III.
Казацкая вольница.

Дальние походы и частые битвы, голодовки и разные другие невзгоды нисколько не убавляли казацкой вольницы, потому что убыль пополнялась с избытком беглыми и охочими людьми из Московской Руси. «Вольная сиротская дорога» никогда не заростала на Дон, откуда уже не было выдачи. Холопы бежали от своих господ, приказчики — от хозяев, неоплатные должники — от заимодавцов, стрельцы и солдаты спасались от тягостей службы, а раскольники — от патриаршего гнева. Весь этот люд — голодный и холодный — скитаясь на Дону, искал пристанища и хлеба; он готов был на все ради наживы, смущая тем казачество, между которым было много людей степенных и с достатками. Эти последние желали сохранить нажитое добро, передать его детям, внукам; они остерегались грабить русские окраины, чтобы не стать за то в ответе, не лишиться царских милостей и жалованья. Большая же часть пришлой вольницы жила по пословице: «Доброму вору все в пору». В былое время самые буйные головы отправлялись к турецким берегам, откуда, если возвращались, то со знатной добычей. Теперь настали другие времена: вход в море был заперт; крымцы сами стали навещать казацкия юрты, а между тем народу с Руси все прибывало да прибывало. Куда кинуться, где добыть зипуны — больше некуда, как на Волгу, куда хаживали еще прапрадеды, где гулял когда-то Ермак Тимоофевич. Дело долго стояло за атаманом; не выискивался человек, способный справляться с буйной ватагой, который умел бы ей угождать и в то же время повелевать, гулять с ней на широкую казацкую ногу и посылать ее на верную смерть. Как на грех, такой человек нашелся: это был известный всему войску, не молодой уже казак, по прозванию Степан Тимоофевич Разин. Коренастого сложения, сильный, ловкий, на словах речистые, он глядел угрюмо, повелительно; в его глазах светилась отвага необычайная, дикая, воля железная. На Дону ему было тесно, точно в клетке, скучно; он не знал, куда ему девать свою силу богатырскую. Вдруг, в лето 1667 г., вокруг него, точно из-под земли, выросла вольница, с которою он поднялся с места и окопался близ Папшина городка, где Дон ближе всего подходит к Волге. Разин стоял на высоких буграх, кругом — полая вода: ни пройти, ни проехать, ни достать языка; отсюда он высматривал, не покажется ли добыча. Вот показался сверху большой караван, в сопровождении стрельцов; как ястреб, налетел на него атаман со своею дружиной; ладья с государевым хлебом пошла ко дну, начальные люди изрублены, ссыльные, которых везли в Астрахань, раскованы. «Вам всем воля, — говорил атаман, идите себе, куда хотите, силой не стану принуждать, а кто хочет идти со мной — будет вольный казак». — Все ссыльные и ярыжки пристали к ватаге. Первая удача прославила атамана; прошла молва, что он заговорен от пули, что по его слову останавливаются суда, от его взгляда каменеют люди. Царицинский воевода приказал-было стрелять по воровским стругам, так ни одна пушка не дала выстрела, потому, будто, что весь порох выходил западом. На 35 стругах Стенька проплыл мимо Царицына, Черного Яра, вышел мором к устью Яика и, поднявшись вверх, засел в Нижне-яицком городке. Отсюда, как из воровского гнезда, казаки промышляли в разные стороны — на море, к устьям Волги, между татар и калмыков. Это был уже не простой грабеж, а бунт, воина против государства.

Весь Дон всколыхнулся, узнавши о том, что Стенька укрепился в Нижне-Яицке. В донских городках казаки собирались «многим собраньем», чтобы избрать свою старшину идти прямо на Волгу и пристать к атаману. Промышлять же над ворами было некому: по городам сидели, правда, воеводы, но с самой ничтожной силой, да и стрельцы неохотно дрались за Государево дело; многие даже тайно снабжали воров зельем (порохом) и свинцом. Вскоре вести о Стеньке затихли: знать, ушел в море.

Угрюмы, неприветливы были в ту пору берега сурового Дагестана. И горе путнику или купцу, который попадал на берег, к тамошним татарам: его ковали в цепи, обращали в неволю. Особенно тяжко приходилось христианам. Теперь казаки мстили за своих братьев замученных в неволе, и мстили жестоко, сторицей. Сам атаман плыл на легких стругах, без компаса, без кормы, а Алешку Протокина и Каторжного с двумя тысячами послал сухопутьем; за последними увязался еще запорожский куренной атаман Чуб с четырьмя сотнями «братьев». Они набросились прежде всего на Дербент; крепость взять-то не смогли, но нижний город разрушили до основания. Все побережье до г. Баку запылало в огне; жители, спасая животы, бежали врознь от казацкой сабли — иные забивались в горы, другие скрывались в лесах. Все их добро, что получше да полегче, шло на струги, остальное металось в огонь. В персидском городе Реште казаки узнали, что против них выступила вооруженная сила. Атаман пустился на хитрость. Он сочинил басню, будто пришел в Персию искать милостей у шаха; просить теперь назначить ему землю под поселок. Персияне дались в обман, и пока шла отписка, атаман перебрался с молодцами из Решта в г. Фарабат, где объявил себя купцом, Пять дней шла у них торговля мирно, на 6-й день атаман, окруженный казаками, как бы невзначай поправил на голове шапку. Это был условный знак: пора, значит, приступать к расправе. И страшно сказать, что сталось с этим городком: в нём уцелели лишь христиане, которых признавали по выклику: «Христос! Христос!» Все остальное население, совсем беззащитное, было перебито или захвачено в плен. Целую зиму казаки, засев на островке, меняли пленных, причём давали за одного своего трех-четырех неверных. По весне Стенька очутился уже на туркменском берегу, где громил туркменские улусы. Наконец, персияне пришли против него целый флот, вооруженный пушками. Казаки вышли ему навстречу, накинулись своим обычным способом, и только три судна успели уйти с ханом; его же сын и красавица-дочка остались в плену. После этой победы Стенька стал думать, как бы ему без помехи вернуться на Дон.

В середине августа явились в Астрахань к воеводе Львову двое выборных с речами от Стеньки и его войска и говорили, что оно бьет челом, чтобы великий Государь помиловал, отдал бы ему вины и пропустил на Дон, а взятые пушки войско обещает возвратить и служилых людей отпустить. Воевода велел этих двух казаков привести к вере.

Через несколько дней в городе было большое торжество.

В приказной избе сидит сам воевода, князь Семен Иванович Львов, окруженный дьяками. Товарищи Стеньки сложили перед избой знамена, бунчук; сам атаман, приступив к воеводе, бил челом, чтобы шестерым выборным ехать в Москву бить за вины своими головами. Выборные были отправлены, и великий Государь, по своему милосердному рассмотрению, пожаловал: вместо смерти, велел дать им живот и послать казаков в Астрахань, чтобы они вины свои заслуживали. Но унять казаков кроткими мерами становилось делом трудным: поизведав широкого раздолья, с богатой на руках добычей, им не охота была выслуживать вины. Когда дело дошло до расчёта, Разин стал препираться; он не выдал ни пограбленных товаров, ни пленных, даже удержал 20 пушок. «Эти пушки, говорил он, надобны нам в степи для проходу, а как дойдем, то пушечки пришлем тотчас же». Воеводы сдались, да и нельзя было не сдаться, потому что казачество затуманило всем головы, не только у бедноты, но у служивых, у торговых людей. Вся Астрахань приходила в умиление, глядя на казаков в шелку да в бархате, в заломленных шапках, украшенных жемчугом или драгоценными камнями, в кушаках, расшитых золотом, с оружием в богатой оправе. «А Степан Тимофеевич — и говорить нечего: прямой, батюшка, такой ласковый да добрый, о чём ни попросишь, нет у него отказу…» Встречная толпа падала на колени, когда он ходил по улицам, мотал горстями денежки. На судах у атамана, сказывали, все веревки и канаты шелковые, паруса затканы золотом — велико искушение! За нам следом бегали, глядели, как он, «батюшка», гулял или «тешился», Однажды Стенька катался по Волге, и возле него сидела персиянка, ханская дочь, в своем богатом одеянии, осыпанном жемчугом, унизанном камнями. Вдруг хмельной Стенька поднялся с места и, держа красавицу за руку, повернулся к реке: «Ах ты, Волга-матушка, река великая! Много ты дала нам злата и серебра, и всякого добра, наделила честью и славой, а я, тебя еще ничем не наградил. На ж тебе, возьми!» да с этими словами швырк красавицу в воду. Вот каков был атаман! — Кое-как удалось, наконец, воеводам выпроводить Стеньку из Астрахани.

Напроказив еще в Царицыне, он перебрался на Дон и недалеко от Кагальницкой станицы окопался городком. Тут явился к нему из Черкаска его младший брат Фролка, приехала жена; казаков же он распустил на сроки, за крепкими поруками. На Дону исстари велся такой обычай, что домовитые казаки ссужали бедняков оружием и платьем, за что брали в свою пользу половину добычи. А добыча была на этот раз богатая; далеко разошлись вести об удачах батюшки Степана Тимофеевича, и множество народа повалило к нему в Земляной городок. Всех принимал атаман, всех ссужал деньгами, оружием; еще более того сулил впереди. К концу года у него считалось уже без малого 3 тысячи на все готового сброда. В Черкаске войсковое начальство не знало, что ему делать: принять ли Стеньку, как гостя, или промышлять над ним, как над вором? Как бы в ответ, Стенька сам явился в Черкаск, в ту самую пору, когда казаки выряжали царского гонца Герасима Евдокимова. Стенька приказал позвать его в круг. «От кого я поехал: от великого Государя или от бояр?» спросил он у Герасима. — «Послан я от великого Государя, с милостивою грамотою». — «Врешь, — закричал на него Стенька, приехал ты не с грамотой, приехал к нам лазутчиком!» Побил его до полусмерти и велеть бросить в Дон. Тогда выступил войсковой атаман Корнило Яковлев: "Непригоже ты там учинил, Степан Тимофеевич! — «И ты того же захотел? — спросил Стенька. Владей своими казаками, а я владею своими». — Яковлев, видя, что не пришло его время, промолчал.

Помутив казачество, Стенька покинул Черкаск и стал теперь собираться на государевы города. Тут пристал к нему еще Васька Ус, удалая голова, вор-богатырь, известный своими злодействами по Тульской и Воронежской окраинам. В ту пору Стенька уже насчитывал до 7 тысяч головорезов. «Воровским» способом, т. е. при помощи изменников, они овладели Царицыным; царский воевода Тургенев пытался-было защищаться, но казаки взяли приступом башшю, где он засел, прокололи его копьем и кинули в воду. Уже Стенька помышлял идти дальше, дерзал овладеть даже Москвой, извести всех бояр и пожечь бумаги, как узнает, что против него высланы сверху и снизу отряды стрельцов.

Сначала Стенька бросился вверх. Тысяча московских стрельцов, под начальством Лопатина, спокойно стояли на Денежном острове, в 7 верстах от Царицына. Казаки напали на них с двух сторон, но стрельцы дружно взялись за посла и, в надежде на выручку, стали пробираться к Царицину, не зная того, что Царицын в руках вора. Отсюда их встретили ядрами. Потерявши более половины, стрельцы должны были сдаться; их посадили гребцами на воровские струги. Когда они стали кручиниться, что изменили своему государю, атаман сказал: «Вы бьетесь за изменников, а не за великого Государя». Чудны им показались эти слова. Между тем, снизу шли 2,600 астраханских стрельцов да 500 вольных людей с воеводой князем Львовым. Атаман поплыл им навстречу. Как только он появился на виду, все служивые закричали: «Здравствуй, наш батюшка, Степан Тимофеевич!» — «Здравствуйте, братья. Вы мне братья и детки; и будете вы так же богаты, как я, если останетесь мне верны и храбры». — Стрелецкие головы, сотники, дворяне — все до одного были перебиты; злодеи пощадили лишь князя Львова, да еще спасся каким-то чудом стрелец. Он-то и принес астраханскому воеводе страшную весть. Теперь беда грозила самой Астрахани.

Уже давно в городе ходили подобные слухи: люди слышали из запертых церквей какой-то неведомый шум, слышали, как сами собой перезванивали колокола, как колыхалась земля. Среди народа замечалось шатание умом, стрельцы дерзали громко роптать. Воеводе тем труднее было с ними ладить, что она ему не подчинялись: у стрельцов было свое начальство, стрелецкие головы. Однако князь Прозоровский не унывал. Астрахань того времени была окружена кирпичной стеной в 4 сажени вышины, с широкими и высокими зубцами наверху. По пряслам стены, а также по углам, стояли двуярусные башни с колоколами. Вооружение состояло из 460 пушек. Деятельный воевода сам обошол все стены, осмотрел пушки, развел по бойницам и стрельницам стрельцов, расставил при пушках пушкарей, при пищалях — пищальников; ворота приказал завалить кирпичом. Все посадские, по обычаю того времени, также должны были ополчиться на защиту города: кто с топором или бердышем, кто с самопалом или ручною пищалью, другие — с копьями, с камнями. По этому случаю близ окон заранее были насыпаны кучи камней и припасом кипяток. Наконец, все защитники поделены на десятки и сотни; каждому указано его место и назначены осадные головы. В ночь на 13 июня караульные стрельцы увидели, как над всей Астраханью отверзлось небо и как оттуда посыпались точно печные искры. Стрельцы побежали в собор рассказать о видении митрополиту Иосифу. — «Сие предвещает, что излился с небеси фиал гнева Божия!» сказал пастырь и горько заплакал. Уроженец Астрахани, он с детских лет знал казачьи обычаи, испытал на себе неистовства буйной вольницы и теперь скорбел о судьбе родного города.

Через неделю после видения, воровские казаки появились в виду Астрахани, на урочище «Жареные бугры», а в народе в тот же день стали показываться переметчики и зажигатели. Для острастки воевода приказал одного из них кинуть в тюрьму, остальным отсечь головы; мало полагаясь на острастку, он собрал на митрополичий двор всех пятидесятниковь и старых лучших людей. Здесь митрополит их увещал: «Поборитесь за дом Пресвятыя Богородицы и за великого Государя, Его Царское Величество. Послужите ему верой и правдой, сражайтесь с изменниками мужественно; зато получите милость от великого Государя здесь, в земном житии, а скончавшихся во брани ожидают вечные блага вместе с христианскими мучениками». — «Рады служить великому Государю верою и правдою, не щадя живота, даже смерти», отвечал за всех Иван Красулин, тайный сообщник Стеньки. День склонялся к вечеру, когда на городских башнях зазвонили колокола: то была тревога. Боярин, принявши от митрополита благословение, ополчился в ратные доспехи и выехал со двора вместе с братом, со всеми своими держальниками и дворовыми людьми; впереди вели коней под попонами, шли стрелецкие головы, дьяки и подьячие; били в тулунбасы, играли на трубах. Воевода стал у Вознесенских ворот. Наступила темная, непроглядная ночь; со стен изредка раздавались глухие оклики караульщиком, в городе же водворилась зловещая тишина; кое-где по задворкам сходились неведомые люди и, потоптавшись, быстро расходились; никто не смыкал глаз, многие провели всю ночь на молитве. В 3 часа утра казаки полезли на стены совсем с другой стороны, где поджидал их воевода. Не варом, не копьями встречали их защитники, а по-братски, протягивали руки, чтобы поскорее втащить наверх. Воевода ничого этого не знал, как вдруг услышал роковой сигнал: это был «казачий ясак», или пять выстрелов, означавших сдачу города. Как громом пораженный, сидел воевода на коне, пока кто-то не пырнул его копьем. Он упал на землю; недалеко от него свалился брат, убитый из самопала. Народ повалил в церковь, куда верные холопы принесли смертельно раненого воеводу. Прибежал митрополит, и, слезно рыдая, склонил свою седую голову над умирающим другом. Церковь быстро наполнялась: вбегали купцы, дворяне, дети боярские, стрелецкие головы, подьячие — все, кому грозила беда. У церковных дверей стал пятидесятник конных стрельцов Фрол Дура, с большим ножом в руках. Он не изменил своему долгу, не братался с ворами, и теперь один последовал за раненым воеводой. Скоро железные двери стали ломиться от напора. Фрол Дура стиснул в руках нож. Кто-то из воров выстрелил из самопала: на груди у матери затрепетал младенец в крови; другая пуля задела святую икону. Тут раздался треск, двери погнулись, распахнулись. Как бешеный, бросился Фрол Дура, работая ножом то направо, то налево; он изгибался как змей, прыгал как тигр, валил свои жертвы без счета; наконец, был выхвачен и посечен. Воеводу, всех подьячих и начальных людей перевязали и посадили под раскат — так называлась церковная колокольня. В 8 часов утра явился атаман. Он взял под руки воеводу. Все видели, как атаман шепнул ему что-то на ухо; князь, вместо ответа, замотал головой. Тогда разбойник столкнул его головой вниз; всем прочим была объявлена смерть.

Но в то время, когда уже целый город был в руках злодеев, когда начался повальный грабеж лавок и гостиных дворов, небольшая кучка бойцов — двое русских да семь черкос — заперлась в башне и билась на смерть. Не стало свинцу, стреляли деньгами, не стало пороху — покидались на город. Которые не ушиблись до смерти, тех посекли. Это было последнее сопротивление. Стенька, разбойничий атаман, владел Астраханью.

Все уцелевшие от побоища стрельцы были поделены на десятки, сотни и тысячи, с выборной старшиной, как это водилось у казаков. Зашумел круг, загорланили буяны. Все новое казачество было приведено к присяге, чтобы стоять за великого Государя, служить атаману Степану Тимоофевичу и всему войску; Астрахань объявлена казачьим городом. Как старые, так и новые казаки загуляли с утра до вечера. Стенька разъезжал по улицам, любуясь делом своих рук, или же пьяный сидел у митрополичьего двора, поджав ноги по-турецки. Тут он чинил короткий казацкий суд: одного без вины прикажет убить, другого без причины пощадить… Не стало проходу ни женам, ни дочерям побитых дворян; сначала над ними только издевались, потом стали хватать и венчать с воровскими казаками. Митрополит молчал и скорбеть: время его подвига было впереди.

Когда Стенька протрезвился, то увидел, что потерял дорогое время и стал спешно собираться на верховые города. Двести судов, нагруженных добычей, едва могли поднять атамана с его воинством; помимо того, 2 тысячи конных пошли берегом. Саратов, Самара, были взяты; атаман подступил к Симбирску, где сидел воеводой окольничий Иван Богданович Милославский. Собственно город, или кремль, стоявший на горе, был снабжен пушками и защищаем стрельцами; вокруг города тянулся посад, окруженный стеною и рвом; тут же в посаде находился острог.

На помощь Симбирску подоспел из Казани, с небольшим конным отрядом, князь Юрий Никитич Борятинский. Целый день бились изменники с ратными людьми и не могли взять верха. Тогда Стенька подослал во время битвы переметчиков и овладел городским острогом при помощи изменников. Борятинский отошел к Тетюшам, чтобы подкрепить себя пехотой, а казачий подступили к городу. Они насыпали высокий земляной вал, втащили пушки и отсюда перекидывали в город горящие головешки, село, солому, туры, начиненные порохом или смолой — всякую всячину, лишь бы только поджечь. Однако, бдительный воевода тушил все пожары: его городок стоял невредим. Четыре раза казаки ходили на приступ — и тут ничего не взяли: их отбили. Так прошел целый месяц. На Покров Стенька снял свой стан: он прослышал о приближении Борятинского. В двух верстах от Симбирска, на р. Свияге, атаман схватился со старым знакомым: «люди в людях мешались, и стрельба на обе стороны, ружейная и пушечная, была в притин». Упорно дрались казаки; сам Стенька не щадил себя: его хватили по голове саблей, прострелили ему ногу; один смелый алатырец, по имени Семен Степанов, уже повалил его на землю, но сам был убит. Мятежники понесли жестокое поражение; они покинули 4 пушки, знамена, литавры. Чародейство Стеньки сразу пропало: он потерял в один день свою силу, свою власть. Разбитый атаман уверял самарцев, что у него на Свияге перестали стрелять пушки. Ему не поверили и в город не пустили; саратовцы сделали то же самое. Тогда Стенька кинулся на Дон, где с небольшою кучкою самых надежных друзей укрепился в Кагальицком городке. Однако верные казаки не дали им долго засидеться: городок сожгли и всех злодеев забрали живьем. Стеньку, его брата Фролку привезли в Черкаск, а с прочими расправились на месте. Пока шли сборы в Москву, разбойничьего атамана держали в церковном притворе, на цепи, нарочито освященной, из опасения, чтобы он тайно не ушел. Эта цепь хранится до сих пор. В конце апреля сам войсковой атаман повез удалых братьев в Москву; в том же обозе были отправлены к великому Государю три драгоценных персидских аргамака да три затканных золотом ковра, отобранных у Стеньки.

Уже давно разбойничий атаман сложил свою буйную голову на плахе, а воеводы все еще ходили с летучими отрядами, водворяя в русской земле чиноначалие и порядок, нарушенный воровскими шайками, которые разбрелись из-под Симбирска. Между Окой и Волгой многие села были разорны или выжжены; на дорогах и в домах грабили, убивали; награбленное добро тотчас проникали. Казачество вскружило головы; темные люди думали, что вольный казак живет без забот, без печали, знай себе гуляет, да денежки пропивает. Конец этой страшной смут был положен в Астрахани.

Выражаясь на верхние города, Стенька оставил здесь вместо себя Ваську Уса. Вскоре после его отъезда митрополит Иосиф получил царскую грамоту, увещавшую казаков принести повинную. Ударили в большой колокол, и когда церковь наполнилась, митрополит приказал ключарю прочесть государеву грамоту. В это время подошли казаки с астраханскими изменниками — тоже стали слушать. Только ключарь кончил и передал грамоту митрополиту, как бросились к нему казаки и вырвали грамоту из рук. Не стерпел митрополит такого бесчинства: «Еретики, разбойники, клятвопреступники!» загремел он. В ответ раздались крики, послышались угрозы, ругательства: «Чернец! Знал бы ты свою келию! Не хочешь ли под раскат? Посадить его в мешок! Послать его в заключение!»… На этот раз тем дело и кончилось; казаки с государевой грамотой отошли к воровскому атаману. Так прошла зима под управлением Стенькиных сообщников. В великую пятницу дали знать митрополиту, что юртовские татары, которые стоят за Волгой, привезли из Москвы новую грамоту. Митрополит сам пошел на базар объявить казацкой старшине об этой радости. Грамоту привезли прямо в соборную церковь, где митрополит ее распечатал в присутствии атамана. Когда же он начал читать, казаки повернулись и ушли в свой круг. Митрополит пошел за ними и, войдя в круг, велел читать снова. Только что кончилось чтение, как казаки закричали. что эта грамота не подлинная, а сочинил ее митрополит, что по нём давно уже тужит раскат… Митрополит возвысил свой голос: «Велено по грамоте великого Государя воров донских перехватить и посадить их тюрьму, а вам велено во всем вины свои принести: он, Государь-свет, милостив, вины вам отдаст; вы то все положите на меня, что великий Государь вас, окаянных, ничем велит не тронуть». — «Кого нам хватать и сажать в тюрьмы? Возьмите его, митрополита, и посадите в тюрьму!» кричали казаки в бешенстве, наступая на святителя. Какой-то злодей добавил: «Счастье твое, что пристигла святая неделя, а то мы бы дали тебе память!» — С той поры изменники ожесточились и тайно помышляли извести митрополита, который с крестом в одной, с царской грамотой в другой руке, казался им опасен: своим сильным словом он мог отвернуть от них астраханцев, а тогда воровское дело погибло. Как бы в ответ ли свой злодейский умысел, казаки получили от Федька Шелудяка, из-под Царицына, грамотку, в которой старый вор советовал поскорее разделаться с митрополитом.

11-го мая архипастырь совершал проскомидию, когда воры пришли звать его в круг. Он облачился, взял крест и, в сопровождении духовенства, вступил в круг, посреди которого стоял с булавой Васька Ус. — «Зачем вы меня призвали, воры и клятвопреступники?» По приказу атамана выступил казак, привезший грамоту: «Прислан я от войска с речами, что ты воровски переписываешься с Тереком и Доном, и по твоему письму Терек и Дон от нас отложились!» — «Я с ними не переписывался, — сказал святитель, а хотя бы и переписывался, так, ведь, это не с Крымом и не с Литвою; я и вам говорю, чтобы и вы от воровства отстали и великому Государю вины свои принесли». — Ответ этот сильно не понравился; крут Зашумел. самые дерзкие выскакивали, чтобы сорвать с митрополита облачение. Тогда вырвался из толпы донской казак Мирон: «Что вы, братцы, — закричал он, на такой великий сан хотите руки поднять?» — Зверем заревел казак Грузникин, схватил Мирона за волосы, другие стали его колотить и, вытащив за круг, убили на смерть, Однако, после этого никто не дерзнул коснуться священных одежд. Митрополит сам снял митру, панагию и вместе с крестом передал священникам: «Приходит час мой! — сказал он, прискорбна была душа моя даже до смерти, днесь… Протодьякон Федор, разоблачай!» Протодьякон в ужасе снял омофор, потом саккос. Тут казаки выбили из круга духовенство с криком: «Нам до вас дела нет!» и повели святителя на пытку. Палач снял с него рясу, связал руки, ноги и, продев между ними бревно, положил его на огонь. — «Скажи свое воровство, как ты переписывался?» — Митрополит, чтобы пересилить страдания, громко читал молитву. Спросили о казне. Иосиф объявил, что у него полтораста рублей, а поклажи лет ничьей. — Обнаженного, изувеченного страдальца одели в суконную ряску и повлекли на раскат. Проходя мимо убитого Мирона, митрополит осенил его крестом и поклонился. Взвели на раскат, положили и покатили к обрыву… Тут работали самые отчаянные воры, с Алешкою Грузникиным; большая же часть казаков, с Васькой Усом, стояла внизу, под раскатом, в страхе ожидая конца. Когда тело святителя ударилось об землю, казакам послышался стук. Они обомлели и долго стояли, опустивши головы. Страшное дело легло у них тяжелым камнем на сердце.

Прошло полгода. По мосту, наведенному на р. Кутуме, двигались Государевы полки. Впереди шли священники с молебным пением и несли икону Богородицы «Живоносный источник в чудесех», данную боярину Милославскому при отпуске его Государем, по обычаю. Астраханцы вышли навстречу. Завидя икону, они пали на землю и завопили, чтобы Государь отдал им вины, как милосердый Бог грешников прощает. — «Вины всем отданы, отвечал кротко боярин, и вы Государской милостью уволены». — Воевода прямо отправился в собор к молебну; с иконы велел списать новую и оставить в соборе на память будущим родам.

В конце того же лета, когда казнили Стеньку, войсковой атаман Корнило Яковлев вернулся из Москвы с царским стольником, который вез казакам Государеву грамоту, хлебный и пушечный запасы, и денежное жалованье.

Казаки встретила послов за 5 верст от Черкаска с честью, с великою радостью, потому что от неурожая и бывшей смуты совсем обнищали. Когда по обычаю собрался круг, царский стольник объявил, что атаман Корнило Яковлев и Михайло Самаренин дали в Москве за все великое войско обещание присягнуть на верность Государю. Молодью казаки не сразу согласились: «Зачем нам присягать? говорили они: мы и так верны великому Государю». Три раза собирался круг, только по третьему приговорили: «Даем великому Государю обещание учинить перед святым евангелием, целым войском, а кто из нас на обещание не пойдет, того казнить смертью по воинскому уставу нашему и ограбить его животы». — 29-го августа 1671 года отец Боголеп привел к присяге атаманов и прочих казаков по чиновной книг перед стольником и дьяком. С этого времени казаки присягали каждому новому Государю, вступавшему на российский престол; с той же поры донцы считаются не доброхотными союзниками, а верным царским войском, готовым тотчас выступить, куда Государь укажет.

IV.
На царской службе.

Год от году самовольные поиски казаков становятся все реже да реже, и хотя они еще «охотятся» в одиночку по берегам Кумы и Кубани, хотя они навещают по старой памяти крымские улусы, но такие прогулки уже не доставляют прежних выгод и привлекают лишь немногих удальцов-богатырей; с присоединением же Крыма, с заселением Кубани — и вовсе прекращаются. Население Дона поневоле ищет хлеба в своей же земле, а земля там щедро награждает труд земледельца. И вот, где прежде раздавался лишь призывный клик к оружию, где шумели казачьи круга, где носились конные пикеты или заставы, — там заколыхалась золотистая пшеница, зашумела рожь высокая, поникло к земле густыми метелками проса. Берега тихого Дона, оглашаемые в старину богатырскими песнями, стали обростать густыми виноградниками. Казаки начали сеять и молотить хлеб, собирать виноград, давить вино, ловить рыбу, солить икру и балыка. Однако же земледелие и мирные промыслы не ослабили воинского духа. Участвуя почти во всех войнах своего общего отечества, донцы сохранили прирожденную им удаль и лихость в наезде, чуткость уха, зоркость глаза. На остановках ли, во время передвижений ли, донцы служили нашей армии передовой стражей; они первые открывали неприятеля, встречали его боем, в случае победы наносили бегущему последний удар, а в случае отступления принимали все удары на себя. Величайший из полководцев, царь Петр Великий, неоднократно похвалял, даже награждал донцов за их трудную и радетельную службу. Свой первый подвиг, еще юношей, царь совершил на казачьей чайке, окруженный казачьей дружиной.

В марте 1695 г. в войске Донском была получена царская грамота: «Мы, великие Государи, указали быть на нашей службе, на Дону, генералу нашему Петру Гордону с солдатскими и стрелецкими полками; собираться им в Тамбове и идти с Тамбова на Хопер, с Хопра на Дон в Черкасский. И тебе, войсковому атаману, Флору Минаеву, и всему войску Донскому, с теми ратными людьми промышлять над неприятелями. Постараться бы вам, атаманам и казакам, чтобы о приходе наших ратных людей на Дом азовцы прежде времени не узнали. Пусть указ этот останется в тайне, чтобы кроме тебя, атамана, и старшин, никто не знал». — Войска пришли в поле, а вслед за ними прибыл сам Государь и немедленно двинулся под Азов. Однако в ту пору удалось лишь взять Каланчевские башни, ненавистные казакам, да построить против Азова новую, Сергиевскую крепость, — с тем и отошли, В следующем году спустили из Воронежа, под надзором царя, первую русскую флотилию. из 23 галер, нескольких брандеров и двух кораблей; в это же время Гордом обложил крепость с 60 тыс. войском. По приезде в Черкаск Государь узнал о присутствии турецкого флота и приказал своим галерам выйти в море. Так как по мелководью галеры по могли пройти в устьях Дона, царь пересел на мелкую казачью лодку и, в сопровождении сотни таких же чаек, вышел навстречу туркам.

Нападение удалось. Здесь казаки в первый раз в виду Государя показали свое искусство в морском деле; они взяли 2 турецких корабля и большую добычу: 50 т. червонцов, 70 пушек, 80 бочек пороху, много разного оружия. воинский снаряд поступил в казну, а все деньги, сукна и прочую добычу получили казаки. Итак первой своей победой русский флот обязан участию казаков. Мало того: под Азовом Царь окончательно убедился, что только морские силы могут дать перевес в борьбе с Турцией. Упорные в защите крепостей, турки робели на море, что казакам было на руку. Если им случалось окружить своими лодками корабль с высокими бортами, на которые трудно взлезать, одни рубили их топорами, чтобы ворваться внутрь, другие в это время стреляли вверх или кидали ручные гранаты. Те же отважные мореходы, в числе пяти тысяч, под предводительством Флора Минаева, участвовали в осаде и приступах к Азову. Не смотря на присутствие иностранных инженеров и артилеристов, которые руководили осадными работами, турки защищали свою крепость с обычным им мужеством; крымские татары, стоявшие за Кагальником, тревожили осажденных в их лагере, не давали им покоя на днем, ни ночью. А тут, ко всем невзгодам, дожди заливали траншеи, смывали земляные насыпи — туго шла осада, пока 1½ тыс. казаков, донских и малороссийских, не ворвались самовольно в крепость и не заняли двух бастионов. Тогда турки, не ожидая штурма, сдали крепость, а через 3 дня сдался и Лютик, маленькая крепостца, вооруженная 30-ю пушками: она защищала самый северный рукав Дона. Пребывание русского царя в Черкаске и совместное действие казаков под Азовом надолго остались в памяти донцов; сложилась песня, где весь Дон призывается стать на недруга, потому-де:

"Сам сизый орел пробуждается,

"Сам Петр Царь поднимается,

"Со своими князьями, с боярами,

«Со своими Донцами,

„Со своими Запорожцами“.

Скоро казакам довелось сослужить более важную службу. В самый разгар Шведской войны приехали в Черкаск астраханские люди с какими-то письмами. Атаман на тот же день собрал круг. Когда дьяк сталь читать эти письма, то оказалось, что астраханцы замышляют бунт и просят войско донское стать вместе с ними за веру христианскую, прислать им вспоможение. Астраханцы жаловались, будто их отлучают от церкви, заставляют брить бороды, носить немецкое платье, поклоняться кумирам; будто их обложили выше меры пошлинами и гоняют на тяжкие работы. Выслушав эти жалобы, круг единогласно постановил: „к такому злому делу не приставать, великому Государю служить верно и неизменно, а за изменников никогда не стоить“. Тут же приговорили: лазутчиков, вместе с „прелестными“ письмами, немедля отправить в Москву. И во все городки были посланы войсковые грамоты „с жестоким смертным страхом“, чтобы казаки тех городков к астраханским или другим ворам не приставали. После напутственного молебна, атаман Максим Фролов с 2 т. конных выступил под Астрахань; прочие городки должны были вырядить которые половину, которые пятую часть, причём доброконным выезжать на конях, а бесконным плыть на судах. Более 10 т. казаков собралось тогда под Царициным. Астраханские стрельцы надеялись взять этот город приступом, но казаки их отбили. Мало того, казаки в самом городе разыскивали соумышленников и предавали их казни. По усмирении фельдмаршалом Шереметевым астраханского бунта, Государь щедро наградил войско Донское. В особой грамоте царь писал: „За такую верную службу послать к вам, атаманом и казакам, кроме обыкновенного годового жалованья, 20 тысяч рублей и особо бывшим в Царицыне казакам 1,869 руб. Для предбудущих же лет, в память верной службы всего войска Донского, пожаловали мы атаманов и казаков честными и знатными войсковыми клейнодами: войсковым атаманам, в знак их управления, серебряный вызолоченый пернач с каменьями, бунчук с яблоками, с доскою и с трубою вызолочеными, знамя большое, писаное на камке золотом. На тех воинских клейнодах подписано, что пожалованы донские казаки за службу их, в вечную и несмертельную память потомкам их. В добавление к этим клейнодам указали мы послать атаманам и казакам шесть знамен камчатных, станичных, писаных золотом и серебром“. — Будучи потом в Москве, казаки похвалялись, что они пожалованы и взысканы великим Государем перед другими народами, потому к ним по присланию царского указа о бороде и платье. Носят они платье по древнему обычаю, какое кому нравится; немецкого же платья никто из казаков не носит, да и охоты к нему не имеют. Ну, а если будет на то государево соизволение, то они, казаки, его воле противиться не станут»…

Однако, своею радетельной службой донцы нажили себе врагов в своей же собратии, врагов ненавистных, злопамятных, пуще чем татары или турки. Нужно сказать, что между низовыми и верховыми казаками рано стала обозначаться рознь в правах, образе жизни и привычках. Низовые считали себя выше верховцов. Живя вблизи Черкаска, они во всем давали моду; бывали в Москве, видали приезжих купцов и промышленников, привыкли к роскоши и баловству, тогда как дальние городки жили, прежнею суровою жизнью, чтили свято старину и добывали хлеб тяжелым трудом пахаря; низовцам он доставался гораздо легче, путем промысла или торговли. И по наружному виду они различаются: низовцы красивее, одеваются щеголевато; дома у них красивее и убранство наряднее, живут более по городскому обычаю, часто друг друга навещают и любят угощаться. Зато верховцы более домовиты и запасливы, что всегда возбуждало зависть в низовцах. По таким-то причинам, ревнители старины и поборники древнего благочестия, покидавшие Русь, находили себе надежное убежище в верхних городках по Хопру, Медведице, на Бузулуке и Донце. Когда вышел царский указ, чтобы казакам «чинить над ними промысел», раскольники оттуда бежали как в одиночку, так и целыми ватагами.

Главный заводчик смуты, Некрасов, один вывел 600 семей и поселил их на Таманском полуострове, в 30 верстах от моря, где они уже нашли своих единоверцев, бежавших сюда раньше. Многие перешли на речку Куку и передались крымскому хану. Если попадал в их руки гулебщик с Дона, они без жалости его убивали или топили. При защите Азова некрасовцы служили туркам вместо лазутчиков. Проберутся, бывало, в русский лагерь и высмотрят глубину окопов, расположение царских войск, или подслушают. секретное распоряжение. По сдаче крепости, между ними нашлись такие, которые совсем не туречились — «охреянами» назывались у казаков: их казнили в Черкасском городке всенародно. Еще пуще озлобились некрасовцы и стали проводниками закубанских татар, они водили неверных на русские украины, на казачьи городки; жгли, грабили, хватали в полон, и казаки, занятые службой в дальних концах русского царства, долго не могла справиться с этим ожесточенным врагом своей веры. Одно время изменники замышляли вместе с горскими народами согнать казаков с их родного Дона, разорить Черкаск, пожечь все городки и, населивши опустелую землю татарами, передаться турецкому султану. Хотя у них на этом не вышло согласия, однако, бывали несчастные годы, когда по 2½ тысячи казаков томились в неволе, в закубанской сторон. Однажды прошел по Дону слух о сборах некрасовцов: говорили, что Некрасов поднимает татарскую силу в 5 тыс., чтобы идти под турка. Казаки этой басне не поверили. По верховым и низовым городкам была разослана «опасная» грамота, «чтобы все казаки держали ружья в чистом, кормили лошадей и были в готовности в один час выступить в поход; чтобы крепили городки, не выходили и не выезжали в поле без оружия». В каждом городке прочитывали на сборе грамоту и, снявши с неё копию, посылали дальше без задержания. Еще не успела опасная грамота обойти все городки, как казачиіі разъезд, высланный в кубанскую сторону, напал на татарские сакмы. Население было в ту пору на летних работах. Почетные старики, схвативши знамена, выехали с ними сзывать народ в осаду. Завидя знамя, стар и млад, жены и малые ребята спешили в городки, сносили свое имущество в церковные ограды, под защиту пушек. В тех же городках, где не было этой защиты, поднимали из церквей св. образа, творили крестные ходы, добро, которое получше, прятали в землю. То был «всеобщий сполох», как говорили в старину. Между тем, наступила ночь. На гребне возле речки Сала загорелся сначала один маяк, потом другой, третий, а через несколько минут запылала вся кубанская сторона: горела солома, хворост, смоляные бочки. Давно уж этого не бывало, чтобы все маяки пылали; должно быть, татары поступали не иначе, как целой ордой. В ожидании неприятеля, войсковой атаман стоял у Черкаска, а татары в это время внезапно появились перед Кумшацкою станицей, переплыли Дон, выжгли городок и, рассыпавшись в соседних станицах, брали в плен людей, отгоняли скот, хватали добычу, после чего, таким же порядком переплывши Дон, скрылись в свою сторону.

Но донцы никогда не прощали подобных набегов; они платили тою же монетою, и чем больше было выжжено городков, тем больше они истробляли татарских кибиток. В 1737-м году атаман выступил на Кубаль с сильным отрядом из 9½ тыс. конных и 1½ тыс. пеших казаков, с пушками и малыми мортирками. На речке Еи к казакам присоединился калмыцкий хан Дондук-Омбо; дальше двинулись вместе. Впереди расстилалась чёрная безотрадная степь, выжженая татарами; солнце накаливало голую землю все равно как камень; горячий воздух был пропитан гарью; люди изнывали от жажды, лошади падали от изнурения. Вот, наконец, завидели казаки заветную Кубаиь, но из 10 т. подошло лишь 5 т. самых доброконных. Вместе с калмыками она переплыли на левый берег, напали на татарские улусы и разгромили более тысячи кибиток, причём нахватали столько же пленных, 2 тыс. лошадей и 5 тыс. штук рогатого скота. Из-под г. Темрюка казаки хотели-было двинуться кверху по реке, но здесь узнали, что весть об их набег уже разошлась между улусами, и что татары, забравши свои пожитки, скрылись в горы, куда походному войску, за множеством воды и болот, никак не пробраться. «Учиня возможное неприятелю разорение», атаман Фролов вернулся восвояси. И долго еще кубанская орда, подымая изменниками, повторяла свои воровские набеги, пока до неё не добрался Суворов.

Обласканные и оцененные по заслугам донцы, сподвижники первых походов царя Петра, служили с таким же радением его дочерям, внукам и правнукам. В Семилетней войне, где наши вместе с австрийцами бились против пруссаков, казаки явились дорогими, желанными сподвижниками войск регулярных. Правила и наставления великого учителя, царя-полководца, стали в ту пору забываться, воинский дух ослабел. Хотя русские войска сохраняли присущую им храбрость вместе с упорством в бою, но сделались неповоротливы, малоподвижны, к большим переходам неспособны. Для того, чтобы перестроиться в боевой порядок, требовалось не менее суток, и после того уже боялись сдвинуться с места, боялись перепутаться. Конница выстраивалась также мешкотно; она стала надеяться больше на ружье, чем на саблю; кирасиры иначе по ходили в атаку, как рысью. Переходы в 20 верст считались тогда уже большими, потому что движение войск затруднялось многочисленной и тяжелой артиллерией, множеством повозок и экипажей, следовавших сзади. Разведки о неприятельских силах не считали особенно нужными, почему сторожевая служба исполнялась плохо. А, между тем, прусский король был противник опасный; его войска явились на поле битвы хорошо обученные; прусская армия быстро исполняла все передвижения, легко переходила из походного порядка в боевой, из боевого в походный; ходила шибко, с небольшим обозом. Король смело проходил страну, залитую тремя неприятельскими армиями. Он не боялся, что ему ударят во фланг или тыл. Бывали случая, что он двигался с войсками на расстоянии пушечного выстрела от австрийцев, и это сходило ему даром.

В Семилетней войне донцов перебывало 15 тыс., но в начале кампании их было меньше, только 9 т. На полях далекой и неведомой им Германии, донцы и явились теми же вольными сынами степей, не изменив ни своих дедовских обычаев, ни воинских сноровок; и много прошло времени, прежде чем неприятель распознал их силу, стал к ним приспособляться. По обыкновению, казаки делились на сотни и полки, по 500 чел. в каждом. Выезжали с Дона о-двуколь, без всяких обозов. Своею необычайною подвижностью и юркостью казаки как бы возмещали недостатки всей остальной армии. Они легко переносились с места на место, питались не из магазинов или повозок, а чем Бог послал; служили армии то авангардом, то арьергардом, и, кроме охранений, собирали для неё фураж, продовольствие; заменяли главнокомандующему и зрение, и слух, потому что через них он получал самонужнейшие вести. Искусные в наездах, осторожные на мостах, привычные к труду, казаки брали верх над всеми легкоконными полками. Даже прусские гусары боялись с ними сшибаться, не имея чем отразить удар длинной пики или взмах турецкой сабли. Все это скоро подметил в донцах Суворов, который в ту пору стал обозначаться, как будущий полководец. Его первые подвиги, еще в чине подполковника, были совершены при участии донцов, и с тех пор он почти не расстается с ними. Донцы сопровождают его в Пруссии, в Польше, в Турции, на берегах Волги и Кубани, на полях Италии, в горах Швейцарии — везде, где Суворов воевал, как самостоятельный начальник. Сидя на донском коне и сопровождаемый донским казаком который возил его длинный палаш, Суворов совершил замечательные свои походы, одержал самые блистательный победы, Суворов сроднился с донцами, потому что сам родился воином — вот что их связало на полвека.

В начале Семилетней войны боялись отпускать казаков далеко: их назначали больше на пикеты, на разведки, посылали в недальние набеги. Про донцов пустили дурную славу, что они немилосердно грабят мирное население городов и деревень; но это обычный поклеп на русские поиски, которые ничуть не хуже французов или немцев. Один немецкий пастор видел как казаки вступали в его родной город, и записал следующее: «Несколько тысяч казаков и калмыков, с длинными бородами, суровыми лицами, со своим необычайным вооружением, проходили сегодня по нашим улицах. Вид имеют они страшный, но в то же время величественный. Тихо они прошли через весь город и разместились по деревням, где уже раньше им отвели квартиры». — Вот и все: о грабежах ни слова.

В первый год кампании русские явились как бы с тем, чтобы только показать свою силу: они разбили пруссаков и отошли к границам. Это было в 1757 г., а сражение, в котором они остались победителями, носит название по имени деревни, Гросс-Эгерндорфского. Пруссаки застали нас тогда врасплох: батальоны еще устраивались к битве, когда неприятель всеми силами уже наступал. В одно время войска и строились, и отбивались. Правый фланг и центр вступила в дело раньше; войска авангарда, стоявшие влеве, были пока заняты перестрелкой. Но вот показались казаки под начальством Серебрякова. Но спеша, объехали они лежащее впереди болото, опустили пики и с обычным гиком понеслись на прусскую конницу: то были драгуны принца Браулшвейгского. Казалось, драгуны погибли. Не тут-то было: подскакав на ближнюю дистанцию, донцы остановились и повернули лошадей; драгуны тотчас за ними. Прусская конница, преследуя по пятам казаков, неслась прямо в пасть 15-ти совершенно готовых к бою батальонов; кроме того, ее ждали 40 заряженных полковых пушок и полевая артиллерия большего калибра. Наша пехота раздалась, пропустила казаков и только головной неприятельский эскадрон успел проскочить за фронт. В это время правофланговые полки уже успели зайти правым плечом, а батареи, повернувши пушки, дала картечный залп поперек скачущих эскадронов, что имело успех «наивожделеннейший». Всадники, усидевшие на конях, бросились назад; проскочившие же за фронт попали в западню: те же казаки, вместе cъ драгунами, перебили их всех до единого. Тогда наш авангард двинулся всеми силами вперед, но пруссаки уже везде отступали… Так отличились донцы при первой же встрече с прославленным противником. Когда русские войска покидали Пруссию, казаки как пеленой приписывали их отступление. Даже прусские гусары не могли проведать, какими путями мы уходим. В то же время донцы отбивали скот, необходимый для продовольствия, разузнавали, где неприятели и все это проделывали чрезвычайно ловко, скрытно.

На третий год войны русские, приблизившись к Одеру, подступили к прусской крепости Кюстрину. Пока тянулась осада, наши захватили на Одере, верст 60 пониже крепости, важную переправу у городка Шведта, где нашли три пушки, 2 т. четвертей хлеба, разыскали часть королевской казны. Пленных по обычаю допросили и на вопрос: Не чинили ли казаки или калмыки каких-либо обид, те единогласно показали, что не только им самим «ни малейшего озлобления или суровости не показывали, но и жителям по деревням никаких обид, ниже разорения не причиняли, чем они, пленные, генерально довольны, и сию справедливость им отдают». Казаки были за то удостоены особым манифестом императрицы, которым она благодарила их за добрую дисциплину. Обережение переправы и все течение реки до Кюстрина было поручено казакам. Не смотря на то, что с часу на час ожидали из-за Одера прусского короля, донцы безбоязненно переплывали эту реку и хозяйничали на той стороне, как у себя дома. В самый праздник Преображения походный атаман Краснощеков, рыская за Одером, захватил 17 т. рогатого скота и полтораста лошадей; помимо того, казаки перехватила на реке 3 барки с мукой и на этих же барках доставили всю добычу под Кюстрин.

Через 2 недели Краснощеков повторил набег, и на этот раз из-под носа у пруссаков отбил 2 т. голов скота да 2½ сотни лошадей, вполне годных для строя. Донцы же первые дали знать о приближении короля. Он спешил на выручку осажденной крепости; он шел с намерением истребить к конец «орды» казацкие, дерзко попиравшие его родную землю. Однако донцы, не ведая того, окружили прусские колонны и провожали их на марше степным обычаем: наездничали, задирали; налетая в одиночку, стреляли из пистолетов или просто кружились перед фронтом. Пруссаки шли молча, не останавливаясь. Искусными маневрами король оттеснил нашу армию в угол, между двух речек, и напал на нее с ожесточением. Казалось, что русские приросли к земле, пустили в ней корни. Несколько смелых атак были отражены, но прусская пехота, поддержанная конницей, вновь устраивалась и вновь шла умирать на русских штыках. Покончив с помощью своей многочисленной кавалерии наше правое крыло, король в середине дня начал атаку левого фланга. Тогда 27 русских батальонов, примкнув штыки, бросились вперед и произвели среди пруссаков ужасное кровопролитие. Но к ним на выручку опять неслась конница: 60 эскадронов сдвинули левый наш фланг. Более семи часов дрались обе армии с одинаковым ожесточением; наконец, они стали между собой под углом: свои и чужие перемещались в общей свалке. Гром артиллерии умолк, рубились на саблях, кололись штыками, пока король не прекратил эту резню и по отвел свое войско за полверсты назад. Нашим же некуда было отойти за неимением мостов. Казаки во время боя не оставались праздны. Они ворвались в деревню, прикрывавшую правый фланг пруссаков, сожгли ее; обоз, стоявший под защитою крестьян, начисто ограбили на другой день обе армии, медленно передвигались, наблюдали друг за другом. Густая цепь донцов прикрывала наш фланг, а под её прикрытием была собрана батарея из пушек и гаубиц. Вот развернулась стройными рядами многочисленная и прекрасная конница пруссаков. Еще несколько минут — и они пошла рысью. Донцы раздались вправо и влево, очистили фронт артиллерии, и та встретила таким смертоносным огнем, что «неприятель пришел в превеликое смятение; с немалым уроном он должен был ретироваться к своей пехоте». Тогда, в свою очередь, бросаются казаки и накрывают прусскую батарею в 8 орудий, чем и закончилось кровавое побоище, получившее название по имени деревни Цорндорф. 10 т. трупов свидетельствовали о его упорстве. Король считал себя победителем.

Через месяц после Цорндорфа корпус генерала Чернышова был направлен к столице Пруссии. 22 сентябри Тотлебен с казаками уже был перед воротами Берлина, по их дважды отбили. Через 4 дня подошли и наши, и пруссаки. Однако, сражения по было. Простояв биваком на берегу Шпре, прусская армия, в числе 20 т., потянулась на Потсдам. Хотя дело было ночью, но казаки заметили это движение. Граф Панин, при первом же натиске, истребил весь прусский арьергард, причём отбил тысячу пленных и 2 орудия, а походный атаман Краснощеков, пустившись во весь дух в погоню, нагнал главные силы и преследовали их под самые пушки Потсдама. Между тем Берлин сдался, Чернышев забрал королевскую казну, приказал истребить все магазины, склады оружия, арсенал, пушечный и литейный заводы, — все, чем только мог вредить наш неутомимый противник, — и сам тоже отступил.

Под конец Семилетней войны прусский король выдвинул особый десятитысячный корпус, собственно для того, чтобы истреблять наши магазины, мешать передвижениям войск или затруднять осаду крепостей. И наш главнокомандующий составил летучий конный корпус, куда попал будущий генералиссимус Александр Васильевич Суворов. Его ближайшими сподвижниками сделались донцы, и неприятель скоро почувствовал их частью всегда меткие удары. Когда пруссаки двигались на выручку крепости Кольборга, Суворов с сотней донцов переплыл реку Нетцу, прошел в одну ночь 45 верст и приблизился к гор. Лалдсбергу, стоявшему на пути следования немцев. «Город наш! Ура! Нападем!» — «Там прусские гусары!» заметил ему проводник. — «Помилуй Бог, как это хорошо: их-то мы и ищем!» Казаки понеслись к воротам, но ворота оказались заперты. «Ломи их!» Ударили бревном раз, другой — ворота разлетелись. С гиком и пальбой казаки ворвались в город, часть гусар перебили, часть перехватали. Суворов в это время уже скакал по мосту. «Одно ломи, другое жги!» кричал он вслед едва за ним поспевавшей кучке донцов. Покончив дело, они скрылись. Пришли пруссаки — моста как не бывало. Пришлось собирать лодки, понтоны, на что времени ушло не мало, а на войне, известно, каждый час дорог. При дальнейшем движении пруссаков Суворов тревожил их фланги, портил пути, при случае отхватывал боковые или тыльные отряды. Не смотря на свой малый чин, он командовал в ту пору тремя гусарскими и семью казачьими полками. Во всех случаях он распоряжался как лихой кавалерийский генерал, и в то же время был сметлив и находчив, как простой наездник. Донцы не чаяли в нём души. Однажды Суворов возвращался к своему отряду от главнокомандующего, с проводником и двумя казаками. Всадники припоздали; наступившая ночь застигла их в лесу. Глухие раскаты грома возвестили приближение грозы, небо заволокло тучами, дождь полил как из ведра. Проводник первым делом сбежал. Проплутавши сколько-то времени, Суворов лег под деревом, прикрылся шинелькой и вздремнул. На рассвете казаки заметили, что вдоль опушки стоит прусский аванпост. — «Помилуй Бог, как это хорошо!» вскрикнул Суворов. Он приказал казакам сейчас же скрыться в кусты, а сам ползком пробрался к высокому дереву, что стояло на самой опушке, вскарабкался наверх, выглядел расположение неприятеля, счел его силы, а затем благополучию вернулся к своим. — «Ну, подивились мы, глядя на вас», сказали донцы. — «Смелым Бог владеет», ответил Суворов, вскочив на коня. Шибкою рысью они пустились теперь напрямик и благополучно присоединились к отряду. Переменив наскоро белье, платье, Суворов тотчас построил войска к бою. После жаркой схватки авангард летучего корпуса был разбит, главные силы шибко отступили. Победа всегда венчала пылкого вождя и поднимала дух в его верных сподвижниках.

V.
Трудные годы.

Императрица Екатерина Вторая в самом начале своего царствования вступилась за наших единоверцев в королевстве Польском. Им худо там жилось, и, когда сам король принял сторону православных, польские паны ополчились на своею государи, объявили его лишенным престола. Конфедераты — так звали недовольных — поклялись истребить русских, с чего и началась война. Франция, из зависти, впутала в эту войну турок, так что в одно время мы имели на руках две войны — одну в Польше, другую на Дунае.

Воюя с пруссаками, наши войска привыкли встречать армии многочисленные, стройные; здесь же, в Польше, прежде чем встретиться с противником, приходилось подолгу его разыскивать. Конфедораты появлялись возле; их многочисленные конные отряды проходили страну взад и вперед, но как только выступало наше войско, они исчезали. Конфедераты скрывались в лесах, где пропадали надолго, бесследно, чтобы при первом удобном случае появиться у нас в тылу или на фланг. Они находили защиту в обширных лесах своей родины, прикрывались течением рек или большими болотами; кроме того, поляки возле встречали доброжелателей и друзей, которые извещали их о всех передвижениях русских, о численности войск, составе отрядов и т. п. Даже разбитый неприятель успевал снова собраться где-нибудь на другом конце Польши. Это было тем легче, что польская конница имела за собой добрую славу, её всадники хороню владели оружием. Воина превратилась в набеги, небольшие стычки. В такой войне казакам первое место: кому, как не казакам, выследить, где неприятель скрылся, в каких он силах, куда намерен двинуться! Кто лучше казаков мог пробираться в лесных трущобах или через топкие болота, переплывать реки, гнать разбитого противника, в конец его обессилить?

Хотя между польскими вождями не было согласия, и каждый вел воину, как ему казалось лучше, но это были люди знатного происхождения, храбрые, в военном деле искусные. Более других отличил себя Казимир Пулавский. Кроткий и обходительный, Казимир Пулавский становился страшен в бою, когда крестил своей саблей или скакал пород строем. Поляки, не знавшие дисциплины, но умевшие повиноваться, слушали его как дети. Соперником Пулавскому явился Суворов. Суворова и Пулавского знала вся Польша. они также знали друг друга и взаимно уважали. Местопребыванием Суворова был г. Люблин, сильный своим замком. В Люблине сходились все главные дороги в крае; здесь Суворов собрал артиллерию, устроил военные склады, магазины; все соседние замки и укрепления он занял своими войсками, и отсюда же, как сокол, глядел на окрестности: едва где-нибудь появлялась партия, как он на нее налетал, сокрушал, после чего или снова возвращался в свое гнездо, или с такою же быстротою переносился на противоположный конец, где показывалась другая банда. Врагов он никогда не считал: нападал на противника вдвое, втрое, впятеро сильнейшего. Его небольшая дружина, в которой всегда находились донцы, готова была за ним в огонь и воду. Это были бесстрашные бойцы, сказочные богатыри. При всем том Суворов щадил врага побежденного, был к нему милостив и справедлив.

Бог знает, сколько бы времени продолжалась эта партизанская война, если бы на помощь полякам не явились французы. Король прислал к ним одного полковника, по имени Дюмурье. Он согласил польских вождей действовать единодушно, нанял целый батальон беглых немецких солдат, вооружил крестьян и, таким образом, составил пехоту, которой у поляков раньше не было. С новыми силами поляки начали дружное наступление. По весне 1771 года наши разбросанные отряды очистили перед ними весь край до Вислы, и поляки, подвигаясь вперед, укрепили, между прочим, монастырь Тынец, стоявший на Висле, в 4-х верстах от Кракова, и замок Ландскрону, в Карпатских горах. Суворов получил приказание идти к Кракову. Он взял с собою 5 рот пехоты, 5 эскадронов карабинер и полк казаков, что составляло 1,600 челов., при 8 пушках: по пути к нему присоединилось еще две тысячи из другого отряда. Суворов вошел в Краков, когда Дюмурье только узнал о его приближении. В деревнях конфедераты спокойно спали, лошади были расседланы, а в это время русские солдаты уже штурмовали крепкие редуты, защищавшие Тынец.

Дюмурье скакал, сломя голову, из одной деревни в другую, скликая на битву пировавших панов. Они поспешили к Ландскроне, где на гребне Карпатских гор заняли крепкую позицию. Левый фланг этой позиции упирался в замок, пушки которого хорошо обстреливали и без того трудный подъем на высоты; центр и правый фланг были прикрыты двумя рощами, занятыми французскими егерями, с двумя пушками; еще правее торчали обрывистые неприступные скалы. Поляки, кроме выгод местности, имели перевес и в силах: на 400 чел. больше.

10 мая, на небольших холмах, лежащих перед неприятельской позицией, появился Суворов. Орлиным оком окинул он расположение польских отрядов и, не дожидая прибытия остальных сил, двинул казачий полк с приказанием атаковать центр. Казаки понеслись врассыпную. Дюмурьо, завидев эту нестройную толпу, запретил полякам стрелять. Он боялся, чтобы Суворов не отменил свою безрассудную, как ему казалось, атаку. Поляки должны были атаковать наших только тогда, когда они, уже расстроенные, появятся на гребне. Однако француз ошибся. Казаки, взобравшись с трудом на высоту, мигом устроились и, без всякого приказания, помчались лавой дальше, прямо на литовцев Оржевского и к отряду Сапега. Вслед за ними уже скакал эскадрон карабинер. Поляки сразу дали тыл. Прискакал сам Дюмурье, работал саблей храбрый Сапега, чтобы повернуть их назад — ничто не помогало: она же сами убили Сапегу, а Оржевский пал на казачьих пиках. Тогда Дюмурье бросился к гусарам. Те, вместо атаки, выпалили из карабинов и ускакали. В это время подошли полки Астраханский и С.-Петербургский. Они выбили штыками стрелков, защищавших рощу, и едва устроились, как были сами атакованы конницей Миончинского, стоявшего также в центре. Отважный поляк врубился в ряды гренадер, но его скоро ссадили с седла, а конница отхлынула прочь. Затем все обратилось в бегство; один Валевский, занимавший левый фланг позиции, отошел в порядке к замку. Наши казаки, рассыпавшись по высотам, гоняли беглецов как зайцев. Сражение, на которое возлагалось столько надежд, продолжалось всего полчаса; поляки потеряли 500 убитых, двух маршалков, бросили 2 пушки. Вскоре после этого дела Дюмурье их покинул. Вернувшись во Францию, он подал королю совет отказаться вовсе от поляков: не посылать им ни денег, ни оружия, не жертвовать напрасно французской кровью. — Из-под Ландскроны Суворов погнался за Пулавским, который, не участвуя в битве, надеялся теперь пробраться в Литву. Суворов разбил его под Замостьем и погнал казаками дальше, к Люблину. Без артиллерии, с остатками разбитого отряда, Пулавский видел, что ему далеко не уйти, и придумал такой маневр: он оставил против русских арьергарды, а сам повернул вправо, обошел Суворова и, выйдя у него в тылу, поспешил к Ландскром. Суворов похвалил искусство партизана; даже послал ему на память небольшую фарфоровую табакерку. В ту пору наш отряд прошел в 17 суток 700 верст беспрестанным боем: на двое суток приходился один бой. — «Это еще ничего, говорил Суворов, римляне двинулись шибче!»

Как уже раньше было сказано, Россия вела одновременно" две войны: с Польшей и Турцией. В то время, как 22 т. казаков бились за Дунаем с турками и крымцами, несколько полков находились на Кубани, а все остальные, еще способные к службе, должны были охранить верховые городки от пугачевских шаек. Конец 1773 и начало 1774 годов были самими тяжкими для донцов. Дом в ту пору обезлюдел: в опустелых станицах бродили лишь древние старцы, да охали израненные в боях казаки; многочисленные табунфы лошадей паслись под присмотром малолеток. Некому было ни косить, ни пахать. Сиротливо глядели поля, где травы усыхали от зноя, а густые посевы безжалостно топтали кони и скот.

Некогда смертельная борьба с кубанскими татарами, как будто, притихла. Реже и реже они нападали на казачьи городки; если и случались схватки, то в глубине задонских степей — на реках Маныче, Кагальинке, Еи и других, да и то в редкость. С этой стороны казакам полегчало, как вдруг появились у них по соседству непрошеные гости. В разгар турецкой войны 4 ногайские орды, кочевавшие в Бессарабии, присягнули на подданство русской державе. Их поселили на правой стороне Кубани, и сидели они смирно, пока крымский хам Девлет-Гирей не стал их возмущать. По его наущению три ногайские орды вызвались идти на Дом разорять беззащитные городки, а одна, именно Джамбулацкая, не согласилась, осталась нам верной. Тогда хам выслал против неё своего наместника, калгу, а вслед за ним двинулся из Тамани и сам, со всею ордой.

Стоявшие в Джамбулацкой орде полковники Бухвостов и Ларионов, — один с гусарами, другой с казаками — бросились навстречу калге и разнесли его скопище после схватки на p. Еи. Хан остановился, стал выжидать случай. Вскоре после того узнает они что с речки Калалы должен выступить большой транспорт, под прикрытием лишь двух донских полков — Платова и того же Ларионова. Хан призвал на помощь некрасовцев, пригласил многих городских князей, так что силы его почти удвоились. Он расположил их в скрытом месте, возле дороги.

Медленно поднимался с ночлега большой транспорт, состоявший из множества повозок и арб. Тут находились и больные, перевозился казенный провиант, имущество переселенцев; ногайцы, пользуясь прикрытием, перегоняли тысячи овец, верблюдов. Уже кавказское солнце начинало припекать; облако густой пыли скрывало передние повозки, ушедшие вперед. Казачьи разъезды шныряли по степи, зорко глядели в даль и в то же время осматривали каждый кустик, попутный овражек. Вдруг, они натыкаются на целую орду, скрытую в глубоких балках р. Калалы. Первой думкой казаков было спасать свои души, но Платов их сдержал. Он надеялся устоять, пока не подадут помощи. Будущий атаман казачьего войска не растерялся, приказывал дельно, толково, внушительно. Казаки живо построили табор, навалили на земляной вал кулей и сели в осаду, а в то же время двое самых доброконных были вызваны оповестить Бухвостова. Перекрестились они и стрелой вынеслись из табора; но на глазах казаков один свалился, сраженный меткой пулей, другой скрылся в пыли. Было 8 ч. утра, когда татары и горские князьки облегли со всех сторон неподвижный табор. Вот развернулось большое ханское знамя, и орда приветствовала его оглушающим криком. От одного этого крика могла застынуть в жилах кровь. Испуганные зверьки запрятались в свои норки; встрепенулись степные птицы, замолкли вверху жаворонки. По ханскому знаку загрохотал большой барабан; татары, ли половину спешившись, пошли ли приступ. Между цветными куртками и белыми чалмами красовались в бранных доспехах рыцарей князья Кабарды, окруженный конными толпами послушных джигитов. Лихие наездники выносились вперед, гарцовали, спускали стрелы и снова скрывались, их сменяли другие, более смелые, которые кружились у самых окопов. Табор молчал, как могила. И только, когда забелели оскаленные зубы крымских разбойников, раздался первый дружный залп из пушок. Заметались ордынцы, многие в испуге повернули назад, другие с остервенением лезли вперед; князья Кабарды пришпорили коней, Казаки, еще мало выдержавши, выпалили из ружей, после чего схватились за пистолеты. Они били на выбор: ни одна пуля не пропала даром. Самые отважные уже стояли на валу, и, кружа саблями, кричали: «Вот неверные! истребим же их, храбрые джигиты!» — Она напрасно взывали: все остальное воинство удирало в степь. Переколовши храбрецов, защитники свободно вздохнули, но но надолго. Опять забил барабан, опять татары собрались и повалили на приступ. Семь раз они ходили и семь раз возвращались, с угрозами, с проклятиями. Многие не только побывали на валах, но успевали врубиться между повозок, где прокладывали путь своими кривыми и острыми как бритва саблями. Тогда, покинув на валах ружья, казаки брались за пики и травили этих «батырей», как зверей по клеткам. Вокруг земляного вала сам собой вырос другой вал, живой, где люди и кони, перемешавшись, копошились, ерзали, издавали крики, раздиравшие душу. Но и казаки ослабели. не хватало больше мочи: уже сабли притупились, руки опускались. Находило раздумье: не лучше ли сдаться? Раньше ли, позже ли, а татары осилят, потому их видимо-невидимо! Только будущий атаман хранил надежду и не терял. обычной бодрости. Обходя казаков, он повторял: «Понадейтесь, станичники, на Бога; Он нас, православных, не оставит! Постойте за матушку-царицу: она щедро вас оделит!» Татары в это время то съезжались, то снова разъезжались, и надо было ждать восьмого, последнего приступили как зоркий глаз того же Платова заметил за речкой облако пыли.

— Глядите, станичники, у меня что-то мелькнуло; уж не наши ли это? — «Наши, наши!» закричали казаки. В тот же миг слетели шапки, наступила тишина: каждый возблагодарил Господа за свое спасение. Мало-помалу, из облака пыли стали выделяться передовые всадники; они неслись во всю конскую прыть, и на глазах осажденных понесся целый полк казачий Уварова. Вот донцы сдержали лошадей, вытянулись в лаву и с опущенными пиками ударили на татар. — «На-конь!» скомандовал Платов, и его казаки покинули табор. Татары не выдержали, пустились наутёк, преследуемые сзади. Верст за 6 или за 7 они наткнулись на конницу Бухвостова, спешившего на зов. Тут было 2 орудия. Из них брызнули картечью, после чего гусары приняли неверных в сабли. Тут уже вышел полный разгром: степные хищники спасались в одиночку;. кто куда глядел, туда и удирал; вся окрестная степь покрылась беглецами. На поле битвы остались 2 султана, один бей, несколько знатных мурз да более 500 наездников. А казаки потеряли в этом деле 70 чел., считая и раненых. Больше крымский хам не показывался, а ногаи были вскоре усмирены Суворовым.

В то время, как казаки отбивались на берегах Еи от крымской орды, пугачевцы приближались к границам их войска. Еще по первому слуху о том, что казак Зимовейской станицы, Емельян Пугачев, дерзнул назвать себя именем почившего императора Петра Федоровича, донцы отписали в столицу, что они «рады свои головы сложить, дабы пресечь действа бездельника и изверга Пугачова». По Высочайшему указу, дом, в котором жил Пугачев, казаки сожгли, пепел развеяли по ветру, а семейство Пугачева отправили к нему в Казань; Зимовейская станица, по просьбе самих казаков, была перенесена на новое место и назвала Потемкинской. Между тем, когда три пугачевские шайки ворвались в пределы войска, Дон очутился совсем беззащитен: не было ни людей, ни воинских доспехов, ни снарядов. Жители, покинув станицы, бежали в леса, укрывались в камыши. Кто же не успел спастись, того принуждали силой присягать и служить императору Петру Федоровичу; в случае же сопротивления, или вешали, или без всякой жалости убивали. Походный атаман Луковкин с трудом собрал 5½ сотен, и по большей частью малолеток. Проскакав с нами 80 верст, он накрыл одну шайку в Етеревской станице, разбил ее и тотчас повернул на Медведицкую, где, после упорного боя, разнес другую шайку; третья была разбита в Пензенской губернии, на реке Боланде. За такие молодецкие подвиги Луковкин получил полковничий чин, золотую медаль и был назначен бессменным судьей войсковой канцелярии.

В первых числах августа самозванец приближался к Царицыну. Между Качалинской станицей, на Дону, и городом тянулся в ту пору земляной вал, вдоль которого находились три крепостцы и редут, вооруженный пушками. Это была так называемая «Царицынская линия». Охранение её издавна лежало на донских казаках, которые высылали сюда летом по 1,200, а зимою но 600 чел. Теперь же их было только 300 чел. с войсковым атаманом Василием Перфиловым. Царицынский комендант, полковник Циплетев, готовился дать отпор. Он расставил казачьи посты вдоль по Волге до Черного Яра; у Ахтубниского завода поставил заставу из пехоты, при одной пушке. По всей линии были устроены маяки: на длинных шестах повесили пучки соломы. Но в самом Царицыне войск, можно сказать, не было: 4 гарнизонных роты да 300 вооруженных граждан.

Еще надо прибавить, что здесь находилось под надзором 900 пленных турок, и все окрестное население участвовало в бунте. Циплетев обратился за помощью к донцам, и донцы откликнулись. Вообще, на первых же порах не поддались прельщениям самозванца, и если бывали случаи перехода на его сторону, то, как увидим дальше, они-то и погубили в конец его дело. Около Преображенья дня в Пловлейскую станицу был доставлен пугачевский манифест, которым Донское казачье войско приглашалось «оказать ревность и усердие для истребления вредительных обществу дворян и явилось бы в главную армию, за что на первый случай получит награжденье, не в зачет жалованъя по 10 p., и вперед оставлено не будет». Василий Малков, посадив посланных под арест, манифест отправил к царицынскому коменданту, а сам с полком выступил в Дубовку. Здесь его разъезды, окружив шайку злодея, подъезжали к самому городку и ежедневно хватали по несколько пленных. В Черкаске в это время выряжали полки Платова и Павла Кирсанова из казаков, прибывших с Кубани на льготу. На 4-й день после Успения сошлись под Царицыным полковники Федор Кутойкин, Михаил Денисов и Карп Денисом. Последнего выслали сейчас же с разъездом к стороне Дубовки. Мятежники большою толпою выехали ему навстречу, и тут, на р. Мечетной, произошла первая схватка. Прочие полковники, выскакав из Царицына, два раза прогоняли мятежников до самых пушек, но под напором толпы должны были отступить. Между тем раненый в схватке Кутейников попался в плен. Потерявши начальника, казаки его полка возроптали, что их покинули, не подкрепили из города ни пехотой, ни конницей. Многие покинули полк и передались мятежникам, а двое хорунжих, Кранивин и Терентьев, преклонили перед Пугачевым «хорунгу». С ними перешло до 400 казаков. Пугачев дал Кранивину 20 рублей, сам надел на него серебряную медаль на пестрой ленте и назначил полковником всех передавшихся казаков. В это самое время раненый Кутейников искупал грехи своих станичников. Связанного ремнями, его притащили в обоз самозванца, где били дубьем, таскали за волосы, после чего, надев на шею петлю, пытались несчастного удавить. После таких мук его повели на казнь. По приказанию Пугачева, татарин посадил Кутейникова на бугор и стал в него стрелять: раз выпалил — осечка, другой — то же самое; только за четвертым выстрелом попал ему в бок. Кутейников свалился в овраг, где пролежал несколько часов без памяти, но потом, выбравшись ползком на свет Божий, побрел к себе домой, в Качалинскую станицу.

Угрюмо, насупившись, возвращались донцы с Мочетной. Комендант, сопровождаемый старшинами, объехал казаков, уговаривая их стоять крепко за матушку-царицу и врагов её не опасаться. Донцы немного ободрились, даже выставили заставы под стан самозванца. На другой день утром высоты, окружавшие город, покрылись толпами самозваица, примерно тысяч по шесть. По обычаю, отделился разъезд и, подъехавши на выстрел, стал перезывать казаков на сторону «батюшки»; выехал и сам Пугачев, переодетый в платье Овчинникова и окруженный сотней яицких казаков. Перебежало к ним не больше пяти человек, а один из казаков, стоя на валу, громко выкрикивал: «Здорово, Емельян Иванович! Хорошо ли царствуешь?» Как только Пугачов отъехал, мятежники выставили 6 батарей, из которых одна в 12 орудий, и открыли пальбу. Из крепости отвечали тем же. С часу до семи вечера пальба не стихала. Секунд-майор Фатьянов обходил защитников, ободрял их, обещая именем царицы полугодовой оклад. Майору Харитонову удалось тогда подбить одну из неприятельских батарей и взорвать зарядный ящик. После того бой прекратился, мятежники скрылись за высоты. Царицын быть спасен, единственный город на Волге не допустивший свои дома до разграбления. Императрица пожаловала всем защитникам следующий чин, рядовых же наградила деньгами. Царицынцы ожидали ночного нападения, но самозванец, проведав о приближении воинских команд, поспешил к Черному Яру. У него уже тогда было намерение пробраться на зимовку в Яицкий городок, хотя об этом знали немногие, только самые близкие ему люди; вся же остальная толпа не сомневалась, что побывает еще в Астрахани, где ждет его богатая пожива. В то время, как Пугачев проходил мимо Царицына, хвост его шайки был атакован донцами, захватившими часть обоза и множество пленных. В этой схватке еще с полсотни казаков пошли вслед за самозванцем. При остановках, на ночлегах, донцы пытались разглядеть Пугачева, впрямь ли он государь, или же, как уверяли старшины, Зимовейской станицы казак? Но он, «злодей, всегда рожу свою от них отворачивал». Однако пытливые донцы скоро признали в нём станичника Емельку, и слух об этом разошелся по всему обозу, что особенно смутило яицких. Еще больше они смутились, когда узнали, что донцы один за другим покидают их обоз; огляделись как-то утром, — ни одного по осталось, все ушли. Понял тогда Пугачов, что на донцов нечего ему рассчитывать и надо поскорее уходить. Царству буйной вольницы, всполошившей все Поволжье, залитое кровью, орошенное слезами, наступал конец. Неутомимый Михельсон уже был в Царицыне, — тот самый полковник Михельсон, который со своею командой в 800 ч. разбил под Казанью скопище самозванца силою от 15 до 16 тысяч. Он прошел после того более пяти тысяч верст, преследуя Пугачева, по местам «пустым, почти непроходимым и жилья лишенным». Пробывши в Царицыне всего один день, Михельсон взял на подкрепление своей изнуренной команды 90 малороссийских казаков и 450 донцов, с которыми выступил дальше. На третий день он настиг Пугачева у Сальникова завода. Самозванец уже знал о его приближении. Все свои пушки он поставил в одну линию, за пушками пешие толпы разного сброда. Одновременно орудия открыли пальбу, пешие двинулись к атаку. Но Михельсон привык сам начинать. Боевой его порядок был таков: в середине находилась пехота, на правом фланге стоял. походный атаман Перфилов с чугуевскими казаками, на левом — все донцы. Чугуевцы и донцы бросились мятежникам навстречу и сразу их осадили; пехоте не пришлось и выпалить. Самозванец, оставаясь сзади, поощрял лишь голосом: «Порадейте, детушки, за отца-государя!» Но столь был велик во всех страх, что, ни мало его не слушая, злодеи рассыпались во все стороны, покинув без внимания 24 пушки. Казаки гнали их верст 40, причём перебили до 2 т., да захватили в плен около 6 т. Самозванец ускакал одним из первых; за ним ускакали его жена Софья и десятилетний сынишка; две дочери ехали в коляске, переполненной деньгами и дорогими товарами. Где-то на косогоре коляска опрокинулась и вместе с деньгами попала в руки казаков. Вообще донцам тогда перепало 18 пудов серебряной посуды, много денег, платья, соболей, куниц, лисьих мехов, сукон и материй, более 500 лошадей и 60 волов. Погоня прекратилась на берегу Волги, где самозванец успел переправиться на ту сторону, а большая часть его толпы разбежалась, спасаясь в одиночку. У Сальникова завода был нанесен самозванцу последний и самый тяжкий удар, от которого он уже не мог оправиться; его ближайший сподвижник и главный советник, казак Овчинников, пропал тогда без вести. Щедро наградила императрица участников боя: казаков и солдат осыпала она деньгами, офицерам пожаловала следующие чины, а Михельсону — золотую шпагу, украшенную бриллиантами, при собственноручном письме.

Вслед за Пугачевым небольшие конные отряды разными путями углубились в заволжские степи; полковник Иловаийский пошел с тремя сотнями донцов; граф Моллин и Myфель — каждый с двумя сотнями, кроме полевой команды из драгун и пехоты; Борозжин с тремя сотнями яицких. Начальство хорошо видело, что только донцы своими летучими наездами могли нагнать остатки бежавшей толпы. Им приходилось скакать сотни верст по безлюдной солончаковой степи, направляя путь днем по солнцу, а ночью по звездам. Никаких путей, кроме сакм, спокон века там по бывало: кто отставал, тому грозила голодная смерть. Растеряв половину отряда, Иловайский приблизился к Яицку, где первый принял самозванца из рук его сообщников.

Погруженный в тяжелую думу, ехал Пугачев берегом Волги; за ним тесной кучкой поднимались яицкие казаки, а сзади шевелилась разношерстная толпа из башкир, калмыков, русских крестьян и разночинцев. Между казаками шел тайный сговор: «Какому государю мы служим?» — спрашивал Творогов, председатель пугачевской комиссии. — «Я подлинно вас уверяю, что когда, по его приказанию, был подписан к казакам именной указ, то он его не подписал, а велел за себя подписаться секротарю Дубровскому. Донские казаки называют его Емельяном Ивановым, и когда пришли-было к нему и на него пристально смотрели, то он рожу свою от них отворачивал. Так что же теперь нам делать?.. Согласны ли будете его связать?» — Казаки, один по одному, согласились действовать сообща и прежде всего уговорили Пугачева отобрать у всех конных ратников лошадей, а их самих распустить по домам. — «Делайте, как хотите», — сказал самозванец. При нём остались теперь одни яицкие, что для их умысла было гораздо сподручнее. С берега Волги беглецы повернули в степь, на Элтонское озеро. Выпал снег; сильные ветры бушевали в пустыне, пробирая до костей голодных казаков. Негде было ни обсушиться, ни обогреться: хлеб, какой был, давно вышел. Кое-как добрались они до Узеней. Тут двое казаков проведали, что неподалеку от лагеря живут в землянках старцы, и что у них на грядах есть дыни и буква (в роде редьки). Пугачев, голодный как и все, приказал оседлать себе лошадь. Случай был подходящий, и человек 20 казаков, самых надежных, вызвались его провожать. Землянки оказались за речкой, в камышах. Покинув лошадей, казаки переправились на бударе и, подкрепившись у старцев пищей, переехали назад. Чумаков держал свою лошадь и самозванца. Только что последний хотел садиться, как казак Бурнов, по знаку Федульева, схватил его за руки выше локтей. — «Что это… что это вы вздумали?» — сказал Пугачев робким голосом, «на кого руки поднимаете?» — «А вот что, закричали казаки, ты отдай нам свою шашку, ножик и патронницу. Мы не хотим тебе больше служить и не хотим злодействовать: довольно и так за тебя прогневали Бога и матушку милостивую Государыню; много мы пролили крови человеческой и лишились отцов, матерей, роду-племени!» — Хотя в речах казаков слышалась угроза, но все говорили врознь, губы тряслись, и сами они дрожали, как в лихорадке. Бывший тут один из старцев кивал головой, как бы одобряя более робких. После недавних переговоров у Пугачева отобрали оружие, посадили его на лошадь и направились к Яицку. Остальные казаки также пристали к товарищам. Два раза пытался бежать самозванец: один раз ускакал-было вперед и залег в камыши, откуда, впрочем, его скоро вытащили; другой раз на стоянке схватил шашку, пистолет и с криком: «Вяжите старшим!» бросился на казаков Творогова и Чумакова. — «Кого велишь ты вязать?» — спросил Федульев, идя смело ему навстречу. Пугачев спустил курок, но кремень осекся. Тогда он стал отмахиваться шашкой. Тут подскочил сзади Бурнов и ударил его в бок тупым концом копья, а Чумаков схватил его за руки. После этого случая Пугачева везли уже связанного, в телеге, где сидела его жена Софья с малолетним сыном. На 6-й день пути казаки встретили у Кош-яицкого форпоста сотника Харчова, которому и сдали с рук на руки мнимого государя. Его тотчас забили в превеликую колодку. В полночь, на праздник Крестовоздвиженья, Пугачев предстал на первый допрос.

— Что ты за человек? — спросил его капитан Маврин.

— Донской казак Емельян Пугачев, сын Пугачев, — отвечал спрошенный. Согрешил я, окаянный, перед Богом и перед Её Императорским Величеством и заслужил все те муки, какие на меня возложены будут; снесу я их за мое погрешение терпеливо". — При обыске нашли у самозванца 139 червонцов, 480 рублевиков и медаль на погребение Императора Петра III. Как велика была добрая слава Императрицы, видно из того, что злодей не терял надежды на её материнское милосердие, повторяя много раз, что он «слуга добрый и заслужить всячески в состоянии»… Однако его заковали в кандалы, а всех остальных сообщников отпустили на поруки.

Донскому войску за то, что оно устояло перед соблазном и старалось «об искоренении даже праха Пугачева с его сволочною толпою», была объявлена через Потемкина Высочайшая благодарность; бедным станичникам отпущено из казны 66 тысяч четвертей хлеба, без отдачи.

VI.
В осадах и на штурмах.

В начале августа 1787 года турки, в противность всех правил, заперли нашего посланника в Цареграде в тюрьму. Так началась Вторая турецкая война. Суворов укреплял в это время Кинбурн. Один офицер поехал из крепости в гости к очаковскому паше. Тот принял его по-приятельски, угостил, чем там они обыкновению угощают; а потом и говорил: «Знаешь ли ты, что наш султан объявил русским войну? Сегодня же ваши корабли будут атакованы». Хотя к войне давно уже готовились, однако в Кинбурне никто еще не знал, что она уже объявлена. Паша велел проводить своего гостя на другой берег, и от него-то Суворов узнал об открытии военных действий. Действительно, в тот же день стоявшие перед Кинбурном оба русские корабля подверглись нападению.

Длинная песчаная коса с крымского берега точно языком вдается в море, как раз против Очакова. Их разделяет так называемый Очаковский ламан, примерно в 6 верст ширины. На этой-то косе стояла крепостца Кинбурн, неважная по своей силе, но важная потому, что защищала вход в днепровские гирла, а, следовательно; — и город Херсон. Её крепостные стены были не высоки, рвы не глубоки, но на страже их стоял Суворов, которого турки хорошо знали, даже окрестили по-своему: «Сувор-паша». Под его начальством находилось около 5,000 войск, в том числе три казачьих полка: Орлова, Исаева и Иловайского; почти вся легкая конница, драгуны и часть пехоты стояли лагерем верстах в 30 от крепости. Уже за несколько дней до Покрова турки начали обстреливать крепость со своих кораблей. Накануне праздника бомбардировка усилилась, а около 9 часов утра, в самый праздник, неприятель подошел с двух сторон к песчаной косе и стал высаживаться: на оконечности косы высаживались турки, верстах в двенадцати — некрасовцы. Казаки было обознались: приняли последних за своих; но, вовремя спохватившись, живо спихнули их назад, в лодки. Этой высадкой турки хотели раздвоить наши силы. Суворов стоял у обедни, когда ему доложили, что неприятель уже на косе. — «Пусть все повылезут, не мешать», — ответил он и продолжал молиться. По мере того, как янычары высаживались, они сейчас же рыли ложементы, наполняли мешки песком и укладывали их в виде брустверов. Ложементы выводили поперек косы, один за другим; таким образом успели накопать 14 ложементов. Никто им не мешал. Наступил полдень. Турки, совершив свой обычный намаз, поднялись с мест, и, когда передовые приблизились на 200 шагов, все крепостные орудия разом дали залп. По этому сигналу ворота в крепости растворились. Из них выступили 3 батальона Орловцев и Шлиссельбургцев под начальством храброго генерала Река. Она устремились прямо на ложементы, а в то же время казачьи полки, стоявшие за крепостью, пустились рысью в объезд. Одновременно по всей линии загорелся бой. Казаки перекололи своими длинными пиками тащивших штурмовые лестницы, причём убили агу, который был у них проводником. А Орловцы и Шлиссельбуржцы под страшным огнем с кораблей — там ревело не умолкая 600 орудий — погнали турок к ложементам. Взяли наши один ложемент, взяли другой, третий, четвертый, добрались до десятого, но тут коса суживастся: стало так тесно, что негде им повернуться; турки же все подваливали да подваливали. Налетели на побоище два полка донцов, и тем негде развернуться. Дикий огонь с кораблей притих: все смешалось в одной толчее. Здесь дрались с нами отборные янычары очаковского гарнизона: с кинжалами в зубах они прочищали себе путь своими страшными ятаганами, выпирая русских точно клином. Наши ряды поредели, офицеры были перобиты. Рока едва унесли. Суворов двинул на помощь два батальона Козловцов с двумя эскадронами конницы, — и те не помогли. Как тигры рванулись турки вперед и вернули свои ложементы. Лошадь под Суворовым была убита; он остался пеший. Увидя, что в стороне двое держат нашего коня, он, утомленный боем, крикнул: «Братцы, дайте генералу лошадку!» А это были турки. Они сейчас же бросились к Суворову. К счастью, сержант Новиков услыхал голос своего начальника: в миг он заколол одного турка, застрелил другого и бросился на третьего, спешившего на помощь. Отступавшие гренадеры также заметили опасность. «Братцы, кто-то закричал, генерал остался впереди!» Гренадеры повернули лицом к неприятелю, и бой возобновился: опять траншеи стали переходить в наши руки. Но в это время неприятельские суда подошли так близко, что засыпали наших картечью, да и янычары успели устроиться: они клали на сошки свои длинные ружья и за каждым выстрелом выпускали по две пули. Солдаты же, расстреляв патроны, лишившись офицеров, один за другим стали очищать ложемеигы. Суворов получил в бок картечную рану. В полузабытье он видел, как русские батальоны, покинув несколько пушек, быстро отступали. Песчаная коса огласилась воплями радости. Турки с торжеством увозили русские пушки. Между рядами янычар засновали дервиши, одетые в тряпье. Они заклинали мусульман именем Аллаха спешить на стены, и там, упившись кровью неверных, праздновать победу… С наступлением сумерок явились, наконец, подкрепления: прибыли пехота и 10 эскадронов конницы. Свежие войска произвели третью атаку, самую бурную. Эскадроны били прямо, пехота зашла вправо, казаки слева. Как в тисках они сдавили турок, которым некуда было деваться, потому что флот отошел от берега. Бешено бросались турки вправо и влево, по каждый раз натыкались то на русский штык, то на саблю или на казацкую пику. Спасения на суше не было — они бросались в воду, но и там доставали их картечью. На расстоянии полуверсты тысячи людей сбились в тесной куче: стоны, крики, проклятия оглашали воздух, пропитанный дымом и запахом крови. Суворов, бывший впереди, почувствовал, что его кольнуло в левую руку; осмотрелся — пуля прошла навылет. Несколько казаков подхватили его, проводили к берегу, где есул Кутейников сделал первую перевязку, обвязавши руку своим галстуком. — «Помилуй Бог, благодарю! Помогло, тотчас помогло! Прогоним, богатыри, всех турок в море — и раненых, и здоровых!» — Действительно, им оставалось одно спасение — море: которые пытались уплыть, те перетонули, остальные засели на всю ночь по горло в воде. — Уже все стихло, войска отходили к крепости, как вдруг, в темноте, раздались оттуда выстрелы. Казаки кинулись берегом и опять наткнулись на некрасовцев. Они, верно, рассчитывали захватить крепость врасплох. Как и в первый раз, их без труда отбили. Посчитались наши, и оказалось 250 ч. убито или искалечено, а всего убыло до тысячи, зато уцелевшие могли гордиться полным истреблением турецкого дессанта. На другой день, рано утром, явились неприятельские суда выгружать из воды закоченевших турок. Таких набралось но более 700, а 1½ тысячи трупов так и остались на косе; их долго потом носили сердитые волны, прибивая то к одному, то к другому берегу. Всех турок высадилось 5,300.

Императрица сама укладывала в коробочку орденские ленты для отсылки в Кинбурн; Суворов получил Андрея Первозванного при собственноручном её рескрипте, все остальные защитники были щедро награждены лентами. В Кинбурне, на память грядущим поколениям, поставили каменный столб, с иконой Покрова Божией Матери; внизу иконы был изображен Суворов, приносящий на коленях благодарственную молитву. Теперь на месте каменного столба выстроена церковь.

Очаков, или по-турецки «Озул-Кале», что значит «Длинная» крепость, кроме хорошего вооружения, имел 15 т. гарнизона. В конце июля следующего года, Потемкин обложил Очаков большим полукружием: правым флангом русские примкнули к берегу моря, а левым в лиман. В передней линии расположилась цепь казачьих пикетов, между которыми построили 5 редутов. Вскоре линии батареи открыли огонь, и началась правильная осада. Почва там твердая, каменистая, почему работы производились медленно, но все-таки, мало-помалу, придвигались к крепости. Суворов советовал Потемкину штурмовать Очаков, но главнокомандующий не согласился. Он надеялся запугать турок, принудит их к сдаче; кроме того, боялся и потери в людях. «Солдаты не так дешевы, говорил Потемкин, чтобы жертвонать ими по-пустому». — Однако турки нисколько не упали духом, доказатальством чему служили их частые вылазки. На одной из первых вылазок Суворов получил тяжелую рану и должен быль уехать. Вообще, турки, сберегая свои снаряды, стреляли редко, а все больше вредили на вылазках. В сентябре наши, приблизившись подступами, палили в крепость безостановочно. Там начались пожары; от тесноты и голодовки люди стали помирать, но все это не мешало им держаться в надежде на помощь. И действительно, турецкому адмиралу удалось доставить в крепость продовольствие, боевые запасы и полторы тысячи солдат. Ни успели наши оглянуться, как наступила осень. Прежде, бывало, в русском лагере шумно, весело, один праздник сменялся другим. В ту пору был такой обычай, что знатные иностранцы съезжались на время войны в главную квартиру: кто из любопытства или ради развлечения, другие же из соревнования, желая пролить свою кровь за святое дело. Теперь все притихло; мрачная, дождливая осень одних разогнала по домам, других заставила сидеть в землянках. А дальше стало и того горше: мокрую осень сразу сменила зима, да такая лютая, что память о ней сохранилась в тех краях надолго: она и теперь известна у старожилов под именем «Очаковской» зимы. Ежедневные вьюги при жестоких морозах много сгубили наших солдат, и, может быть, больше, чем стоил бы штурм: не проходило дня, чтобы 30 или 40 ч. не заснули вечным сном на этих всех постылых каменистых буграх. Однажды Потемкин объезжал лагерь. Солдаты его окружили: «Ваше сиятельство, отец-родной! Позволь согреться, кровь совсем застыла!» — Главнокомандующий хотя и видел бедствие армии, но все еще надеялся сломить упорство турок пушечным огнем. Почти все их орудия в передовых укреплениях были сбиты, бастионы большею частью разрушены, так что турки не успевали даже исправлять, но на предложение сдачи Гуссейн-паша отвечал надменным отказом.

Накануне Николина дня Потемкину доложили, что хлеб весь вышел, дров нет ни полена, и что выдана последняя чарка вина. Тогда только Потемкин решился на штурм. С радостью, и восторгом приняли это известие русские войска, от генерала до фурштата. Охотнков вызвалось гораздо больше, чем требовалось. Вся добыча была обещана солдатам.

Укрепления Очакова состояли из четырёхугольной крепости, одной стороной примыкавшей к лиману, прочие три стороны, обращенные в поле, были прикрыты, так называемым, нагорным ретраншементом, т. е. рядом укреплений, соединенных общим валом; кроме того, на оконечности косы, против Кинбурна, стоял сильно укрепленный замок «Гассан-паша».

Еще не рассвело, когда войска выступили на сборные места. Мороз был трескучий, 23°. Не смотря на все предосторожности, мерзлая земля отдавала удары тысячи ног, потом все замерло: в предрассветной тишине наступающего праздника раздалось молебное пение заступнику русской земли. Молебен кончился, прочли приказ: «Атаковать живо и, не занимаясь перестрелкой, идти на штыках; тех из турок, которые будут сдаваться, отбирая оружие, отсылать к резерву; женщин и младенцев щадить непременно». — В восьмом часу все шесть колонн вступили в дело.

1,000 пеших и 200 конных казаков, под начальством Платова, вошли в состав 1-й колонны Палена. Тут, кроме казаков, находились Тамбовцы, батальон егерей и охотники из армян. Колонна Палена быстро приблизилась к земляным укреплениям грозного замка. Подполковник Пальменбах с 500 ч. взял влево, чтобы захватить ворота, полковник Мэкнобь пошел к замку, а Платов с казаками зашел в земляные окопы с тыла и живо их очистил; 100 турок укрылись-было в замокь, но скоро сдались. В каких-нибудь 10 минуть форт Гассан-паша был уже наш. Казаки остались здесь, Пален пошел к крепости. Завидя его, турки покинули нагорный ретраншемент и бросились наперерез. В страшной сече сцепились те и другие. Не слышно было ни криков, ни стонов, только удары да бряцанье сабель возвещали последний, смертный бой. Подбежали к нам резервы — и турки попятились: полторы тысячи побросали оружие. И в других местах творилось почти то же: работал больше штык, редко раздавался выстрел, разве вопль женщины покрывал зловещий гул, окружавший крепость. Быстро солдаты овладели ретраншементом, после чего ворвались с разных сторон в крепость: одни через ворота, другие через пролом или по лестницам, а те, которые подошли по льду, со стороны лимана, прямо через стену. Изведав неудачу удержать русских при помощи огня, турки взялись за ятаганы, потом за кинжалы, наконец, подожгли фугас — нет, ничто не могло удержать быстрого порыва ожесточенных солдат. Среди самого разгара штурма взорвало пороховую башню, но этот взрыв устрашил больше самих турок. Покинув валы, они скрывались в дома, в погреба, в лавки. Однако везде доставал их грозный штык, вымещавший то, что накипело за 5 месяцев осады. В час с четвертью все было кончено: более 8 т. трупов устилали победоый путь русских. Их стащили после на лиман. Во время штурма Потемкин сидел на земле, подперши руками голову, и по временам, поднимая ее, читал громко молитву. Извещенный об удаче, он воспрянул духом, вскочил на коня и поехал в город. К нему подвели пленного сераскира. «Это ты виноват, гневно закричал Потемкин, твое упорство довело до такого кровопролития!» — «Удержи твои упреки, спокойно ответил Гуссейн. Я исполнял свой долг так же, как и ты: судьба решила между нами!»

Город был отдан «в полную полю солдатам». Они делили между собой горстями золото, серебро, жемчуг, драгоценные камни; кому-то достался изумруд, величиною с куриное яйцо. Оружие продавалось возами; вся наша конница перевооружилась тогда на счет турок: прекрасные ятаганы, пистолеты с богатой насечкой, кинжалы в дорогой оправе — заменили скромное оружие казенного образца. И военная добыча была не мала: 300 орудий, 180 знамен, а пленных оказалось более 4 т., в том числе несколько пашей. С нашей стороны убито 28 офицеров и 900 солдат; пали генералы Горич, Волконский, Корсаков и Стольниковь, первый Екатеринославский губернатор. — Овладение Очаковым укрепляло за нами Крым и приднепровские степи, почему Императрица была тронута до слез этим радостным известием. Фельдмаршальский жезл, украшенный бриллиантами, и орден Св. Георгия 1-й степени были наградой главному её сподвижнику по завоеванию и заселению этого края — светлейшему князю Потемкину.

В памятном штурме Измаила, 11-го декабря 1790 г., донцы принимали более значительное участие, чем во всех предыдущих делах. Здесь, как и в первые времена казачества, пешие дружины донцов шли на приступ одной из сильнейших крепостей, что было возможно лишь под начальством Суворова, умевшего воскресить доблести, которые прославили на весь мир защитников Азова. К славе их внуков надо прибавить, что они шли почти безоружные, с короткими пиками. Бригадир Орлов вел на валы Измаила 4-ю колонну, а Платов 5-ю; остальные казаки находились в резерве. Эти чисто казачьи колонны потерпели больше других. Когда Платон спустился в глубокий ров, казаки его колонны очутились по-пояс в воде. Не смотря на это, презирая град пуль, осыпавших их справа и слева, казаки приставили лестницы и полезли наверх. Только что они успели вскарабкаться, как слышат позади страшные, потрясающие крики: «Алла! Алла!», слышат, что там, в кромешной тьме, идет глухая свалка, люди борятся на жизнь и смерть. То была колонна Орлова, разрезанная на двое. Когда часть её успела подняться, распахнулись ворота, откуда хлынули янычары и ударили этой колонне во фланг и тыл. В жаркой рукопашной схватке казачьи пики дробятся в щепы или же превращаются в тупые пики. Несчастные казаки гибнут безоружные, и погибли бы все до одного, но выручи их Суворов. Эскадрон гусар и конные казаки, бывшие в резерве, получили приказание врубиться сзади; с правого фланга прискакали два эскадрона карабинер, прибежали Полочане со своим храбрым полковником Яцунским. Ни один турок тогда не спасся, все легли лоском; их трупы, прикрывшие казачьи тела, сравняли крепостной ров до земли. После такого побоища, обе колонны расстроились, перепутались; казаки, растерявшие стольких товарищей, упали духом; первый пыл прошел. Тогда бригадир Платов, схватил лестницу, бросился вперед, со словами: «С нами Бог и Екатерина! Товарищи, за мной!» Он первый полез на них. Точно волной перекинуло казаков вслед за любимым вождем. При помощи подоспевшего на помощь батальона бугских егерей, они утвердились наверху, а часть донцов, пробравшись лощиной к Дунаю, успела на помочь дессанту. В 8 часов утра, русские, стоя на валах, окружили крепость железным кольцом. Рассвело. Они отдохнули, оправились и стали спускаться в город. Казаки наступали тем же путем, с севера. Труден был этот путь, труднее штурма, потому что турки встречали их на каждой площади, бросались с ятаганами из боковых улиц, стреляли из домов и гостиниц. На одной из городских площадей казаки были окружены и опять очутились в отчаянном положении; опять грозила им неминуемая гибель, если бы не подоспели на помощь те же егеря. Только к двум часам пополудни все шесть колонн сомкнулись в середине города. Тогда 8 эскадронов карабинер и гусар, да 2 полка казаков проехали по всем улицам и очистили их окончательно. — Свидетели очаковского штурма считали его игрушкой по сравнению с тем, что было здесь. Сражались мужчины, женщины, старцы — все, кто только мог держать оружие; 30 т. русских войск должны были подняться на высокие крутые валы и одолеть 40 т. турок, обрекших себя на смерть. Никогда еще храбрость русских войск не подвергалась такому испытанию: они вышли из него с честью, со славой, причём донцы поотстали от других. Весть о падении Измаила облетела всю Европу, привела в ужас султана: это был самый надежный и последний оплот его владений на берегах Дуная. Он сделался податливее, перестал слушать подстрекателей и скоро сдался на мир.

Участникам штурма досталась несметная добыча; не брали только ленивые, да еще не взял ничего сам вождь. Офицеры подвели к нему арабского коня чистейшей крови, в богатом уборе, и просили взять на память о штурме. «Нет, не нужно мне его, возразил Суворов, донской конь привез меня, донской и увезет меня отсюда». — Действительно, через несколько дней победитель покинул Измаил на дончаке, в сопровождении казака, который держал под мышкой длинный палаш Суворова и узелок с его мундиром и регалиями.

VII.
«В поле».

Улицы и площади Варшавы, как всегда оживленные, были переполнены снующим народом; солдаты Варшавского гарнизона частью говели, частью готовились торжественно встретить праздник, как-то издавна повелось на Руси. Приближалась Пасха 1794 года. Время стояло хорошее; живительное солнышко уже согревало по весеннему; в теплые, ясные ночи не спалось в душной казарме. В такую пору меньше всего думалось о беде, а она, между тем, висела над головой русских.

В 3 часа ночи, на страстной четверг, солдаты польской конной гвардий атаковали наши посты, захватили врасплох арсенал и пороховой магазин. Когда оружие было разобрано, загудел набатный колокол, призывая толпу к избиению. Раздались крики мятежной черни: «До брони (к оружию)! Бей москаля! Кто в Бога верует, бей москаля!» Затрещали выстрелы, посыпались удары, застонали несчастные жертвы. К ужасам этой ночи присоединился неистовый лай и вой испуганных собак. Убивали всех встречных, врывались в квартиры, разыскивая офицеров и главных начальников. Часть Киевского полка была захвачена в церкви, у заутрени, где безоружные солдаты не могли защищаться: их всех перебили; другая часть, со своим генералом Тищовым, была окружена солдатами конной гвардии, с участием черни. Офицеры не хотели сдаваться. Их вырвали силой, заковали и заперли в погреб, где они оставались почти четверо суток без пищи. На 1-й день Пасхи их хотели перевести в другое место — народ не допустил: набросился на них с палками и перебил всех до единого. В то же время 1-й батальон Сибирского полка, с генералом Милашевичемь, отбивался картечью у костела св. Креста против целого полка Дзялковского. Русские дрались отчаянно. На них сыпались удары из окон соседних домов, с крыш, костелов, с башни, даже из кадетского корпуса: чуть только русский наготовит фитиль, его сейчас же сверху убивали. Раненый Милашевичь был взят в полон, принял команду князь Гагарин. Какой-то кузнец хват его железной пикой и убил наповал. Сбитые в кучу, сибирцы стали пятиться, причём столкнулись со 2-м батальоном своего же полка, который, не распознав в дыму товарищей, принял их за врагов. В 7 час. утра уже была атакована толпами черни и отставных солдат главная квартира, местопребывание генерала Игельштрома. Хотя их отбили пушками, но отдельные, разбросанные по городу отряды остались без руководства; адьютанты, которых рассылали начальники, чтобы получить приказания, не возвращались, потому что попадали к руки мятежников. Наконец, кое-как, из восьми тысяч войск пробились в город только пять, и то без артиллерии, без офицеров. Между тем, главнокомандующий, ничего не зная, с часу на час поджидал себе выручки. Наступила ночь. По улицам валялись трупы, стонали раненые; никто их не подбирал, над ними еще тешились. В разных местах мятежного города раздавались выстрелы, били барабаны, звонили колокола, слышались крики: «Да здравствует Косцюшко!» Луна тихо освещала эти безобразия. С рассветом нападение на главную квартиру усилилось: пули сыпались дождем. Тогда Игельштром решился пробиться. У него было 3 батальона, сильно утомленных, третий день не евших солдат. Как сквозь строй отряд пробивался, то при помощи штыка, то при помощи картечи; для уменьшения потерь, пробирались пустырями, скрывались в глухие переулки. Полковник Парфентьев был оставлен защищать главную квартиру с 400 солдат. Они проявили мужество достойное того, чтобы сохранить о них память. Перестрелявши патроны, солдаты заряжали ружья мелкою монетой; потом взялись за пистолеты. Когда поляки подожги дом, защитники пыталась пробиться: они ударили тесной кучкой, но, наткнувшись на тысячную толпу, снова должны были укрываться, и теперь уже через окна, потому что двери пылали в огне. Тут их перестреляли по одиночке, а которые успели скрыться, задохлись в дыму.

Вслед за Варшавой восстали Вильно, Гродно; возмутившиеся поляки, помимо своего короля, вызвали из-за границы Косцюшку и вручили ему верховную власть. Вся Польша восстала. У кого недоставало оружия, тому давали косу и ставили в заднюю шеренгу; в церквах забирали серебряные и золотые сосуды, чеканили из них монету. Однако Косцюшко не давал воли мятежной черни и старался водворить в стране порядок. Узнавши, что в Варшаве были повешены несколько русских пленников, Косцюшко строго наказал виновных и не побоялся сказать в лицо буйной толпе: «Я уважаю русских, хотя она наши неприятели. Всех пленных я принимаю под защиту моего меча, и если кто-нибудь из вас посмеет коснуться хоть онлого из русских, то вы не увидите больше Косцюшки!» — Его армия увеличилась до 70 тыс. и была разделена на 5 корпусов различной силы, начиная с 23-х-тысячного корпуса самого Косцюшки.

Ближе других русских отрядов стоял Денисов у Радома; остальные лишь сближались к пределам Польши. Это был тот самый Федор Петрович Денисов, который в сражении при Ларге на белом коне и в голубом кафтане носился вихрем в погоне за турками. Румянцев его заметил: «Кто ты таков?» — «Казак Денисов», отвечал лихой наездник. В шведской войне Денисов с шестью донскими полками и одним пехотным бросился на десятитысячную армию короля, разбил ее, перебросил через р. Кюмень, причём отнял всю артиллерию. Своим быстрым наступлением Денисов заставил короля просить мира, а в Петербурге в это время ждали его нападения, боялись за столицу.

— Как вы осмелились с горстью людей напасть на короля? спросила его однажды Императрица.

— Смелость, Ваше Величество, отворяет ворота к победе, ответил Денисов.

Теперь в его отряде находились полки Иловайского, Орлова, Янова, Андрияна Денисова, Лащилина и Карпова. Искусным движением через леса и болота Денисов пробрался на соединение с пруссаками, и общими силами союзники напали на Косцюшку под Щекоцином, на р. Пилице. Накануне битвы, когда поляки уже перестроились в боевой порядок, их конный разъезд в 3 или 4 сотни выехал вперед версты за полторы. Казаки его заметили. Николай Васильевич Иловайский выстроил одну сотню, отдал приказания офицерам и, взявши в руки пику, скомандовать: «Ну, любезные друзья, вперед!» Поляки было приготовились, обнажили палаши, но не успели они опомниться, как Иловайский, отхватив 50 чел., погнал их назад, да столько же уложил на месте. Свидетелями этой удали были прусские офицеры, которые говорили после Денисову, что никогда не видели ничего подобного. Андриян Денисов, будущий атаман казачьих войск, которого Суворов называл попросту «Карпычем», получил перед сражением приказание достать языка. Казак его полка Быкодаров подговорил несколько товарищей и выехал с ними за цепь, сам — впереди. Дело было среди бела дня. Их заметили два польских улана, повернули назад и, проскочивши всю цепь, крикнули, что за ними погоня. Часовой, должно быть, не разобрал в чём дело, да и синий мундир казака сбил его с толку, потому что у них тоже синие мундиры. Быкодаров подскочил к нему, выхватил у него саблю, пистолеты, и пока он с ним возился, подъехали товарищи. Втроем они окружили часового и поскакали назад.

После Щекоцина казаки наседали на поляков весь путь до Варшавы, причём не упускали ни одного случая отобрать или разбить отдельный отряд. Никогда поляки пускались на выдумки. В одном селении на р. Пилице крестьяне упросили Денисова, чтобы он разрешил им выгнать скот на пастьбу пород нашими пикетами. Денисов позволил. Через несколько времени раздался на пикетах выстрел, означавший тревогу. Иловайский поскакал с резервом узнать, в чём дело, но наткнулся на неприятеля в шесть раз сильнейшего. Оказалось, что поляки, завидя скот, прошли лесом, потом слезли с лошадей, смешались со скотом и, понурим головы, шли между ним мимо наших пикетов, как будто к водопою. Один из казаков смекнул эту штуку и выстрелил. Иловаийский гнал их тогда более двух верст, даже пленных нахватал.

Приблизившись к Варшаве поляки заняли укрепления, а русские и пруссаки расположились кругом. Между шанцами и нашими пикетами ходил неприятельский скот, под небольшим прикрытием. Несколько офицеров «казачьим манером», тихонько подкрались к стаду и отбили более 200 голов. До чего доходила удаль донцов можно видеть по следующему примеру. 20 июля польская конница сделала нападение на нашу батарею, только что еще устроенную, но пока не вооруженную. Поляков отбили; казаки, как всегда, — вдогонку. В жару погони Денисов занесся так далеко, что попал в середину неприятельской пехоты. Он уже поднял ногу, хотел слезать, считая себя в плену, только слышит из-за фронта знакомые голоса: «Батюшка! не бойся: мы здесь!» Тогда Денисов круто повернул лошадь, вырвался из карре и встретил около 20 ч. своего полка казаков. Вместе с нами он ускакал в виду изумленных поляков, пославших вдогонку с десяток шальных пуль. Дело объяснилось после: майор Грузинов поскакал вслед за Денисовым и каким-то чудом выручил пылкого начальника. В начале сентября король прусский, соскучив осадой, отошел от Варшавы, после чего и русские войска, под начальством генерала Ферзена, потянулись левым берегом Вислы. Во что бы то ни стало, надо было перейти на эту сторону, потому что навстречу наступал уже Суворов; но поляки, идя правым берегом, зорко следили за каждым нашим шагом. И тут выручили казаки. По приказанию Ферзена часть донцов с конно-егерским полком ушла вперед, к Пулавам, как будто приготовить переправу, а в это время весь остальной корпус собрался ниже, у Koзенницы. Пока вязали плоты, пока сгоняли с окрестных деревень лодки, поляки насыпали на другом берегу батарею. Наконец, все готово, заговорили пушки. После канонады с обеих сторон Иван Карпов и Серебряков получили приказание переправить свои полки против польской батареи. Казаки сняли с себя мундиры, расседлали лошадей и, выскочив из лесу, с одними лишь пиками, ринулись прямо в Вислу. Поляки так оробели, что покинули все пушки и бежали. После этого корпус Ферзена переправился без всякой помехи. Казаки уже успели разведать правый берег и узнать, что неподалеку от места переправы, на болотистой равнине, окруженной лесами, стоит готовый к битве целый польский корпус. Это был сам Косцюшко. Его позиция была прикрыта с фронта окопами, справа — лесами, а левый фланг оставался открыт. Вечером 27 сентября генерал Денисов с отрядом пехоты, с 10 эскадронами конницы и всеми казачьими полками, при 8 пушках, двинулся в обход левого фланга, через леса. Сам Ферзен с остальными войсками выступил в полночь к д. Мацеевицам прямо через болота. На рассвете наши перестроились в боевой порядок и двинулись, подавая правый фланг вперед. Поляки отбили первый натиск и перешли в наступление. Тогда Ферзен выдвинул 14 батальонов грозной русской пехоты. Без выстрела она бросилась на окопы, быстро ими овладела, и уже после того никакая картечь не могла ее оттуда выбить. Поляки отошли на полверсты, устроились снова, но в это время у них на левом фланге появился Денисов. Два казачьих полка понеслись вправо, а конно-егерский, со своим седым командиром Вульфом, забрал влево. Те и другие, как бы соревнуя, врубились в ряды неприятельской пехоты, растоптали ее, уничтожили, и лишь одни артиллеристы, совершенно покинутые, продолжали поворачивать свои пушки, поражая нас картечью; наконец, и артиллерия смолкла. Тогда сам Косцюшко, став на челе своей конницы, пытался остановить победное движение русских. Напрасно: польская пехота бросала оружие, конница спасалась бегством, и последнему защитнику некогда воинственной Польши оставалось то же самое — уходить. Он ускакал в сопровождении десятка улан. По его следам пустились Харьковского полка корнет Лисенко, Елисаветградского корнет Смородский да два казака, Лосев и Топилин. Своей тяжелой рукой Лисенко один зарубил пять улан, остальные разбежались. Вихрем неслись кони. Покинув дорогу, Косцюшко взял влево, за прясла, но тут конь его споткнулся и упал. Казаки дали ему два удара пикой; Лисенко хватил по голове саблей, после чего сейчас же его признал: «это Косцюшко?» — «Я Косцюшко, воды!» Один из казаков побежал за водой, но пока ее принес, польский вождь впал в беспамятство. Тогда казаки сделали из пик носилки и бережно его понесли. Рассказывали, что Косцюшко, очнувшись, пожелал видеть виновника своего плена. Когда предстал пред ним исполинской силы богатырь-корнет, Косцюшко пожал ему руку и успокоился.

Суворов, узнавши о его плене, воскликнул: «Слава Богу! Косцюшко взят, и Польша наша!» Действительно, в сражении под Мацеевицами, которое русские ветераны прозвали «резаниной», лучшие польские войска потеряли всю артиллерию, обоз, 6 т. убитых; кроме того, остались в плену Сераковский, Княжевич, Коссинский около 200 офицеров и 2 т. солдат. Уцелели лишь небольшие отряды Вавржецкого да Понинского, того самого, который защищал переправу через Вислу. Они спасались теперь в Варшаву. За её окопами поляки надеялись удержаться, затянуть войну, а там — что Бог пошлет. Но этим они могли только тешить себя, того не подозревая, что наступали последние дни существования Польши. Суворов спешил прикончить мятеж; сподвижники его славных походов, украшенные крестами за Кинбурн, Рымник, Очаков, Измаил, — несли на штыках грозную месть за гибель своих братьев, истребленных на улицах Варшавы. Шибко шли они от турецкой границы, по суворовски; сам генерал ехал весь путь до Варшавы верхом: за несколько верст впереди, по обыкновению, рысили казаки, под начальством Исаева. В начале похода их было всего 2½ сотни, но потом, с присоединением всех остальных отрядов, число казаков возросло до 2½ тысяч. Они срывали польские разъезды, открывали расположение и силы неприятеля, наконец, вместе с прочими войсками, участвовали в кровавом штурме Праги.

С высоты тропа великая Императрица заботливо следила в продолжение своего долгого и славного правления за подвигами донцов на отдаленных окраинах русской земли. Она благоволила к донскому войску, ценила его вековую верность, почитала его доблести, что видно из её собственных слов: «Войско донское бесстрашно ходило на приступы и опровергало превосходные силы неприятеля в польских сражениях». — В 1703 году войску была пожалована Высочайшая грамота, в которой подтверждались его права на вечное владение принадлежащими ему землями. Депутаты от войска удостоились получать эту грамоту из собственных рук Государыни, вместе с картой войсковых земель и хлебом-солью. На обратном пути депутатов чествовали по старинным обычаям. На границе войска их ждал почетный караул; в Черкаске их встречали колокольным звоном, пушечной пальбой. Когда смолк гром орудий, царскую грамоту и хлеб-соль внесли в войсковой круг; дьяк прочел ее вслух, войсковой атаман поцеловал Высочайшую надпись. После торжественного молебна весь круг двинулся к дому войскового атамана, где пожалованная хлеб-соль была разделена на 6 равных частой, из которых одну раздробили на мелкие кусочки по числу присутствующих; остальные части были разосланы по станицам. Возле так же торжественно встречали царскую грамоту, вычитывали ее на полных станичных сборах, после чего делили царскую хлеб-соль между всеми станичниками.

В царствование сына и преемника Екатерины 6 донских полков бились под начальством того же Суворова в Италии, выручали русские войска в горах Швейцарии, но об этих славных делах рассказано в другом месте^[1].

В последний же год царствования Императора Павла Петровича войско донское выставило еще не бывалое до того времени ополчение в памятный поход «к стороне Оренбурга». Атаман Орлов отдал приказ по войску, чтобы «все донцы до последнего непременно в 6 дней выступили о-дву-конь с полуторомесячным провиантом». И действительно, собирались и вооружились все до последнего: станицы оставались без писарей, церкви без чтецов. Не были забыты и донские калмыки, которым также было приказано, всем без исключения, подняться в дальний поход. Распоряжения к таинственному походу делались спешно. В Оренбурге скупались верблюды для перевозки тяжестей по Киргизской степи, из казны было отпущено на жалованье, провиант и фуражное довольствие 2½ миллиона рублей, «кои, писал Государь, должны быть возвращены из добычи той секретной экспедиции». — Атаман выслал в Оренбург надежных офицеров, чтобы они секретно разузнали, какие есть пути для прохода войска через степи киргизские до Хивы, и оттуда к Бухаре и далее в Индию. На Дону же немногие знали, что это за Индия? Не знали, что поперек дальнего тысячного пути протекают широкие многоводные реки; расстилаются песчаные безводные пустыни, возвышаются к небу заоблачные, покрытые вечным снегом горы, и что только преодолевши все эти трудности, можно лопасть в страну алмазов и жемчуга, туда, где произрастают пальмы, драгоценные сандальные деревья, где водятся слоны, тигры, обезьяны и самые красивые в мире птицы, одним словом — в Индию, которую захватили англичане. Про все это мало кто знал. Тем не менее, через месяц после царского указа 22½ т. донцов были уже в сборе. Когда их разделили по полкам, оказалось 41 полк и две роты конной артиллерии. Перекрестившись, казаки поклонились в родную землю и повернули коней на восход солнца: не многие таили смутную надежду вернуться назад. Донцы двинулись к Оренбургу четырьмя отрядами, под общим начальством атамана Орлова. Как во времена Пугачевщины, Дон опустел: остались бабы, дети да калеки безногие.

Государь, получивши донесение о выступлении донского войска, остался чрезвычайно доволен. Он приказал объявить донцам Высочайшее благоволение «за готовность к выступлению, за исправность, а равно пожелал им счастливого похода и успеха». Еще раньше того, Государь обещал все богатства Индии в пользу донцов.

Стояла жестокая стужа; дороги от множества снега были непроходимы, особенно для артиллерии; сильные встречные метели бушевали на широком просторе степей. Бьются целый день казаки, придут на ночлег, а обогреться негде, измученным коням нет корма. В Саратовской губернии был перед этим неурожай, почему ни за какие деньги нельзя было достать ни сена, ни овса. Боялись, что лошади совсем оголодают. Наступил март, снега стали таять, рушились реки. Казакам приходилось ежедневно то складывать живые мостки через игравшие реки, то переходить их в брод или же пускаться на-авось по тонкому льду, проваливаться и вовсе тонуть. Иные полки ежедневно меняли свои маршруты, выгадывая, где бы лучше пройти. Проходили недели, и атаман не знал, где его полки находятся. Много натерпелись тогда донские казаки! Однако на 24-й день похода поиска остановилось на р. Иргизе, за которым расстилалась без краю ровная, как скатерть, киргизская степь. Был пройден путь в 700 верст, а сколько оставалось — про то никто не ведал. Тут довелось казакам встречать Христов праздник. Под открытым небом они прослушали божественную службу, похристосовались, разговелись по-походному, и окружили атамана. На этот раз его лицо, истомленное тревогами за судьбу дальнего похода, имело вид необычайный: важный, торжественный. Все притаили дыхание, когда атаман развернул какие-то бумаги и стал читать сначала одну из них; то был Высочайший манифест о восшествии на престол нового Императора; в другой бумаге заключалось повеление о немедленном возвращении казацких полков на Дон. — «Жалует вас Бог и Государь родительскими домами!» много раз повторял атаман сменявшим одна другую толпам казаков, из которых каждому хотелось удостовериться в подлинности того, о чём он кругом слышит, а ушам не верит… Повернули в обратный путь, и хотя было все то же, не переносилось легче; в апреле казаки уже разошлись по домам, и, что отраднее всего, вернулись в добром здоровье, покинув в степях самую малость могильных крестов.

Еще не успели донцы позабыть киргизских степей, как их двинули на другой конец, к берегам Немана и дальше, на знакомые отцам поля Германии. На этот раз довелось встретить войска более искусные, чем немцы, привыкшие к победам, предводимые лучшим полководцем Европы. Речь идет о французах, их императоре Наполеоне. Почти во все продолжение великих войн Императора Александра на челе казачьих полков стоял Матвей Иванович Платон, «вихрь-атаман», — как звали его в ту пору. Как зоркий орел с поднебесья намечает себе добычу, так и казачий атаман, внимательно следивший за ходом битвы, вдруг расправлял свои могучия крылья: по его слову, по его знаку летели казачьи полки — то в тыл, то во фланг, то навстречу врагу; причиняли ому замешательство, били, гнали, вырывали из рук готовую победу. А французы, к тому же, были заносчивы, на казаков смотрели свысока; в походе и на биваках не соблюдали осторожности, дрались в бою запальчиво, короче сказать, промахов делали много, но ни один промах не проходил им даром. Если они отступали, казаки сидели у них на хвосте, при наступлении — казаки их сдерживали, скрывали передвижение своей армии; наконец, когда французы располагались по квартирам, казаки не давали им отдыха, держали в нашей готовности к бою. Французы не знали, когда, откуда и в каком числе появятся казаки. Они возненавидели их, а впоследствии стали бояться. Наполеон сказал про казаков, что это посрамление рода человеческого. Он не знал, как и чем от них оборониться.

Император Александр Павлович вел с французами три войны в первой войне он хотел помочь австрийцам, по второй — пруссакам; в третьей войне нам самим пришлось обороняться.

Наполеон обладал тем великим даром полководца, что умел всегда упредить противника; пока тот соберется с силами, пока придумает, с чего начать, уж он окружен французскими войсками и, волей-неволей, должен принять бой. Так же случалось и с нашими союзниками: когда они являлись к нам ли помощь, они уже были разбиты, и вся тяжесть войны падала на русских. Последний раз дело стояло еще хуже, потому что Наполеон раскатал пруссаков в один и тот же день в двух сражениях и занял их столицу, Берлин. Пруссия очутилась в самом беспомощном положении; из-за неё приходилось на свой страх начинать новую войну.

Соблюдая осторожность, наша армия то наступала к Висле, то отходила к своим границам, смотря по обстоятельствам, причём случались мелкие схватки, бывали и жестокие бой, когда обе стороны сходились всеми силами. В этой войне казаки, которых считалось 13 полков, имели много случаев показать, на что они способны.

В конце января 1807 года, среди зимы, на покрытых снегом полях, возле прусского городка Прейсиш-Эйлау происходила кровопролитная битва, которую можно уподобить разве только Бородинской: без малого 50 тысяч убитых и раненых устлали место двухдневного побоища. Сражение кончилось ни в чью, но Наполеон, чтобы показать, что он взял верх, простоял на месте 9 дней, после чего также отступил. Отступление его войск совершалось так торопливо и в таком бозпорядке, что по следам армии валялись раненые, умирающие, торчали фуры, повозки, даже попадались пушки. Казаки, под начальством Платова, шли по пятам французов, не давая им отдыха ни на бивуаках, ни ни квартирах. Французская конница до того обессилела, что перестала выезжать на аванпосты, почему нашему авангарду всегда приходилось иметь дело с пехотой. В первых числах февраля Платов выгнал французов из г. Прейсиш-Эйлау, причём освободил из плена более тысячи русских; кроме того, в продолжение месяца казаки сами нахватали в мелких схватках 2,200 французом, в том числе до 40 офицеров. Французы во время зимней стоянки умаялись больше, чем за время походов. Донцы, как шмели, кружились вокруг деревень, срывали пикеты, хватали пленных, отбивали продовольствие и этой малой войной держали неприятеля в вечной тревоге. Французская пехота в самое ненастное время проводила дни и ночи на бивуаках в ожидании казаков. С этого времени за Платовым утвердилась слава лихого атамана, слава, которую он сохранил до конца своей боевой жизни.

С открытием весны набеги казаков становятся все чаще и чаще; они проникают в глубь квартирного расположения французской армии, тревожат главные квартиры её маршалов. Однажды Платов переправился через речку Омулей и послал три полка под начальством Карпова 1-го вправо, 4 полка с Иловайским влево, а сам двигался по середине, чтобы, смотря по надобности, поддержать того или другого. Казаки Карпова встретили неприятеля в двух колоннах; одну разогнали, а другая отбилась от них пушками. Иловайский наткнулся на конницу; тут был старый уланский полк Домбровского и еще 15 эскадронов сборных. Казаки притворным отступлением завлекли их подальше от пехоты, построили лаву и живо охватили оба фланга. После короткой схватки французы повернули назад; казаки — за ними и гнали их, на глазах своего атамана, больше шести верст. Пленные так были напуганы, что полковник граф Стаховский упал в ноги Иловайскому с просьбой о пощаде. — При всяком удобном случае казаки пускали в ход свои обычные сноровки. С ночь на 14-е мая Г. М. Иловайский 4-й отрядил сотню казаков с приказанием залечь им в лесу, а утром выслал 30 чел. к д. Альтен-Кирхен выманить французов. Как ни задирали казаки, конница не поддалась; вместо того выступила пехота «в большом числе», за которой следовало конное прикрытие. Казаки искусно завели пехоту на свою засаду. Подпоковник Белогородцев выскочил из леса, ударил всей сотней неприятелю во фланг: французы разбежались, 40 чел. осталось в плену. Дня через три после этого есаул Болдыревь с небольшим отрядом подполз к самым бивуакам: сделавши залп, казаки уложили человек 20 и ускакали в лес. Пока французы опомнились, — их и след простыл.

Любопытна первая встреча казаков с французскими кирасирами, или, как их называл Наполеон, «железными людьми». Это случилось в сражении под г. Гейльсбергом, где наша армия отбивалась целый день в своих окопах; казаки, но обыкновению, тревожили тыл и фланг французов. Денисову пришлось стоять с бригадой за болотистым ручьем. Он уже сделал пять атак и теперь приводил в порядок расстроенные сотни.

— Латники! Латники! заговорили вдруг казаки, завидя на том берегу 2 эскадрона «железных людей». Кирасиры перешли ручей и врассыпную атаковали донцов. Первый удар был жесток, казаки подались, но так же скоро оправились, окружили латников и стали колоть их пиками. Однако наконечники гнулись, даже вовсе ломались; кирасиры секли донцов своими тяжелыми палашами, удар за ударом, точно топорами. Казацкая сметка и тут взяла верх: «Колпаки долой!» крикнул кто-то в свалке, и казаки начали сбивать им шишаки, после чего смело били по головам и вышибали из седел. Кирасиры, «растеряв головы», опрометью пустились назад, но из двух эскадронов одна ли ушла одна треть. Казацкой удали не было границ, что можно подтвердить еще одним примером. Войсковой старшина Ефремов налетел среди бела для на французского майора, который имел неосторожность отъехать от своего батальона и стоял в стороне, о чём-то задумавшись. В один миг он лишился сабли, его лошадь подхвачена за повод, и он скачет, сам не зная куда, неведомо с кем. Долго майор не мог понять, как это он, не покидая батальона, очутился в плену?

Под Гейльсбергом наши отбились от французов, но спустя несколько дней были разбиты под Фридландом. 36 французских орудий подъехали сначала на 600 шагов, потом придвинулись на полтораста и открыли такой губительный огонь, что наша артиллерия умолкла, 1-я линия дрогнула, из 2-й линии бросились полки Лейб-Егерский, Измайловский и Конно-гвардейский, по с места были расстроены. Измайловцы потеряли в несколько минут 400 челов., имея-то всего 500. Напрасно Багратион, Раевский, Багговут, Марков, Ермолов, наши лучшие генералы, пытались водворить порядок в той ужасной тесноте, в какой очутились русские боевые линии. Князь Багратион обнажил даже свою шпагу, что делал он чрезвычайно редко; напрасно он ободрял Московский Гренадерский полк, остатки которого окружали его лошадь. Он напоминал Италию, походы, славные битвы — нет, ничего не помогало: французские колонны валили вперед с криками: «Да здравствует император!» — Тогда князь Багратион начал переправлять войско на левый берег Алле; мосты уже были объяты пламенем. Наши потеряли под Фридландом 15 т. и десятка полтора орудий.

Воина была кончена, русские отступали к Неману. На всем этом длинном пути казаки, вместе с башкирами, Павлоградцами и 1-м Егерским полком, прикрывая движение армии, дали ей возможность отступить в порядке, сберегли её артиллерию, обозы. Особенно стремительно наступали французы на третий день после сражении. Платов устроил в лесу засеки, за которыми посадил спешенных казаков. Дружным залпом из-за первой засеки донцы задержали наступление неприятельской пехоты; когда же подъехала к ней артиллерия, они отошли за вторую засеку, потом за третью; тем временем русский арьергард успел порядочно уйти. Французы послали в обход конницу. Тогда Платов покинул лес, отошел к деревне Битенев, где устроил все находившиеся при нём полки к бою. Французские эскадроны приближались на рысях. Донцы встретили их длинной лавой, сбили, вошли в лес, откуда вскоре раздались залпы пехоты, артиллерии и появились целые колонны. Платов тотчас отступил. Французские фланкеры сгоряча заскакали вперед — это не прошло им даром: казаки переловили их всех до единого на глазах неприятеля. — Так отважно и неутомимо прикрывали донцы наши расстроенные, утомленные полки. Но и сами они натерпелись не мало. Край был раззорен, обезлюден; если где и уцелели кое-какие запасы, то немцы тщательно их укрывали, закапывая в ямы, чтоб ничего не досталось русским. Ни хлеба, ни овса, даже соломы нельзя было достать в стране, призвавшей нас на помощь. На что уж казаки промыслить мастера — и те по целым дням оставалось не евши; лошадки подбились, отощали — и так шли до самого Немана, где воина прикончилась Тильзитским миром. Донцы были утешены и вознаграждены царскими милостями. В похвальной грамоте 1811 года Государь так отзывался об их службе: «Врожденная бдительность донских воинов, на поле брани воспитанная, исчисляла все движения, наблюдала предприятия, предупреждала сокровеннейшие намерения неприятеля и недремлющим оком главнокомандующему служила». При этой же грамоте было пожаловано от лица благодарного отечества знамя «с изображением отличных деяний войска Донского».

VIII.
Станичный быт донцов.

По мере того, как казачество умножалось приростом населения и наплывом беглецов из-за Московского рубежа, оно распространялось и в ширь, занимая своими поселениями привольные берега Дона и его притоки: Донец, Медведицу, Хопер, Бузулук. По заведенному обычаю, новоселы окружали заимку земляным валом, со рвом впереди, или, по крайной мере, обносили ее плетнем, перепутанным терновником, отчего эти первые поселения и назывались городками. Наконец, настала пора, когда уже не было надобности поддерживать даже такую зыбкую ограду: лет около 200 тому назад, бывшие городки стали именоваться станицами, что означало наступление более мирных времен. Впрочем, название «городок» исчезло не сразу и не повсюду; есть старожилы, которые еще его помнят. Между донскими станицами много таких, которые считают за собой несколько веков; помимо уцелевших кое-где валов, они или хранят святыни казачества, или памятны каким-нибудь событием, близким сердцу сынам Дона. Такова, например, Усть-Медведицкая. В ограде станичного храма стоит черная гранитная колонна, с крестом на верху: это могила донского атамана Власова, того самого, который защищал Черноморскую кордонную линию от набегов горцев, который бодро подвизался на атаманском поприще, будучи 80-ти-летним старцом. Это был один из лучших вождей Дона и Кубани. Пяти-избянская, древняя станица — родина Денисовых: Дениса-батыря и двух храбрых генералов — графа Федора Петровича и войскового атамана, сподвижника Суворова, Андриана Карновича. Герой Дона, Бакланов, родился в Гугнинской станице; она же считается родиной партизана Ефремова; станица Цымлянская прославилась своими виноградниками. Сказывают, что царь Петр Великий, проезжая Доном, заметил, что тут должен произрастать с успехом виноград. Он выписал из Франции мастеров, лозу и приказал рассадить ее близ Цымлянской станицы. На побывке в Париже, царь, между прочим, навестил инвалидов, доживавших свои век на королевском иждивении, а когда вернулся домой, послал им уже от себя в гостинец несколько бочок донского вина.

Романовская станица основана вскоре после избрания русскими людьми на царство Михаила Федоровича Романова. Донцы показали тогда свою верность престолу тем, что посекли прелестников Заруцкого и Марины, жены Дмитрия Caмозванца, которые рассчитывали продолжать тут смуту, а донцы поклялись служить верно и нелицеприятно новому царю, избраннику народному. В честь Царского Дома и станица названа Романовскою. Кочетовская и Раздорская станицы также славятся виноградниками, кроме того, красотою места и великолепием храмов Божьих. Святые иконы в храме Раздорской станицы блестят бриллиантами, жалованными монархами. В своем месте было упомянуто, что Раздоры — одно из первых поселений донцов. Древний Черкаск, нынешняя Старо-Черкасская станица, вмещала в себе 11 станиц, в числе коих была одна татарская. Они были окружена десятью «раскатами», или бастионами, на которых стоило 100 пушек. Дома в городе были деревянные, построены на сваях, и так тесно, один возле другого, что часто выгорали целые улицы; не раз взлетала на воздух и «пороховая казна». После одного из таких взрывов выступило озерцо, которое существует и теперь. Кроме того, город терпел от воды; бывали годы, что затопляло не только город, но и его окрестности. Не смотря на эти невзгоды, древний Черкаск кипел в старину как котел: пристани были покрыты судами, площади волновались народом. Тут сходились ногаи, калмыки, русские торговые люди из Воронежа, Белгорода, Ливен, Ельца и Оскола. Здесь приставали турецкия и московские посольства со своими богатыми и многолюдными свитами; здесь же копились и казаки с берегов Днепра, Терека и Яика. Площади Черкаска пестрели разнообразием одежд и бранных доспехов. Царь Петр Великий, во время Азовского похода, увидел ли площади молодца, который, прогуляв даже свою рубаху, сидел, пригорюнившись, на бочонке, опираясь на ружье. — «Отчего же ты не сбыл ружья вместо рубахи?» — спросил царь. — «Сбыть ружье казаку не пригоже», — ответил гуляка: «с ружьем я и службу царскую отбуду, и шелковую рубаху добуду». Ответ полюбился царю. Он тогда же пожаловал войску донскому герб, на котором был изображен сидящий на бочонке полу-обнаженный казак с приподнятым над головой ружьем. Этот герб просуществовал около 60 лет. Из памятников старины здесь уцелел величественный храм Воскресения Господня. Он строился 14 лет и сооружен по плану великого царя, который пожертвовал на него деньги, железо, утварь и два колокола. В притворе храма хранится доска с надписью, что казаки, изнуренные азовским сидением, дали обещание построить в своем городе храм, если Он, милосердый, поможет им отсидеться и увидеть свою родину; что они достославно отсиделись и возвратились в свой город, но замедлили выполнить данный Богу обет, почему и подверглись лютой моровой язве. Язва прекратилась, когда они начали строить деревянную церковь, которая два раза была построена и два раза горела, что, наконец на месте деревянной, была выстроена нынешняя, каменная. Иконостас её резной — виноградные лозы и грозди; весь снизу до верха покрыт образами в серебряных окладах. Трое царских врат сделаны из чистого серебра: большое медное паникадило в 5 ярусов огней памятно тем, что добыто казаками в Азовской крепости, в 1637 году. Священная утварь вся серебряная или золотая, украшенная драгоценными камнями; есть небольшой ручной крест, ценимый в 10 т. рублей; он весь осыпан алмазами, есть еще серебряный ковш с портретом императрицы Елизаветы Петровны. В окладах всех икон и в утвари собора заключается более 60 пудов серебра и пол-пуда золота. Во всех же четырех церквах станицы серебра более 100 пудов, жемчуга 25 фунтов, драгоценных камней до 5 тысяч. Все это добыча меча, приношения, обещанные в трудную минуту на поле брани. У самого входа в собор, на правой стороне дверей, висит толстая железная цепь, которою был прикован Стенька Разин перед отправкою в Москву. В своем месте упомянуто, что Стенька прослыл колдуном, мог летать по воздуху как птица и плавать в воде рыбой. Старью казаки боялись, что простая цепь его не удержит: начертит разбойник угольком лодку, приложит руку и очутится на Волге. Вот почему над цепью отпели молебен, окропили ее святой водой, после чего и приковали Стеньку на паперти, куда нечистой силе уже не было входа. С высокой соборной колокольни открываются во все стороны чудные места, вблизи стоят домики, окруженные зеленью; вдали, к северу, виден Новочеркаск, верстах в шести зеленеют валы покинутой крепости, а на западе, в семи верстах от станицы, обозначается небольшим лесом урочище Монастырское, куда, бывало, удалились одинокие, поседелые в боях, чисто искалеченные казаки доживать остатки дней в землянках. Они были отшельниками и в то же время, служили стражами своей родины. 200 лет тому назад, донцы возвращались как-то с набега с богатой добычей, с ясырем. Был вечер, когда она причалили к берегу родной земли у Монастырского урочища, не хотелось победителям через позднее время утерять почетную встречу: они порешили переночевать у своих старцев, а в город послали сказать, что прибудут на утро. Зашумел Черкаск, как в большой праздник, радостная весть перебегала им дома в дом; отцы, братья и жены, захватив бочонки в вином или медом, спешили в урочище встретить своих семейных. Тут зажгли костры, и началось пированье, широкое, разгульное, первое после бранных трудов и долгого поста. Все упились, поснули, а, тем временем, с задонской степи подвигались басурманы и, выждав, когда стала разгораться утренняя заря, набросились на спящий казацкий стан, и всех, кто в нём был, перерезали до единого. С тех пор, в субботу сырной недели, ежегодно совершается сюда крестный ход и правится панихида по убиенным.

Черкаск, как сказано, много терпел от наводнений: если и сходила вода, то оставались болота, которые заражали воздух гнилью, отчего город превращался в больницу. Бывали годы, когда тихий Дон подтоплял и самый собор. Так называемое «Краснощековское» наводнение получило свое название оттого, что тело умершего атамана оставалось без погребения 2 месяца, потому что, за все это время не было в городе лоскутка сухой земли чтобы выкопать могилу. В царствование Императора Александра I, атаман Платов, испросив Высочайшее разрешение, перенес Черкаск на другое место, известное ныне под именем Новочеркаска, в 25-ти верстах от Старочеркасской станицы. Это совсем новый город, на европейский образец. Против дворца Августейшего атамана всех казачьих войск стоит изображение основателя, в развевающейся бурке, с гетманскою булавою в одной руке и обнаженной саблей в другой. Бывший атаман устремляется с восставшим народом в кровавую сечу с нахлынувшим врагом. — То на память о двенадцатом годе. Главную же святыню донцов, гордость и украшение Новочеркаска составляют его «регалии», т. е. насеки, перначи, бунчуки, серебряные трубы, знамена и грамоты, добытые кровью отцов. Они хранятся в Войсковом Управлений, где, между прочим, выставлены портреты всех трех Августейших атаманов в казачьей форме. Царские грамоты лежат в большом серебряном ковчег, украшенном драгоценными камнями; сабля Императора Александра I положена в особый, также серебряный ковчег. По стенам развешены портреты всех донских атаманов, начиная с Данилы Ефремовича Ефремова, первого атамана, назначенного Высочайшею властью. Он, его сын, Степан Данилович, и Алексей Иванович Иловайский изображены в парчовых кафтанах, с широкими золотыми поясами; на груди медаль на Андреевской ленте, и в руке булава. Следующие за ними атаманы — уже в генеральских мундирах, со многими знаками монарших отличий.

В каждой станице твердо держались обычаи и порядки, завещанные первыми насельниками Дона. Каждая станица управлялась «сбором», и в сборе принимал участие всякий казак, за исключением опороченных. На станичные сборы сходились все казаки, где бы они ни жили, из самых дальних хуторов; съезжались обыкновению перед каждым воскресением или праздничным днем, все верхами. Но судили-рядили только люди старые, почтенные, почему на Дону издревле слово «старик» служило как бы почетным званием. Однако, в общество стариков допускались и молодые казаки, которые отличили себя или службой, или умом, или же примерною жизнью. Станичные сборы благодетельно действовали на добрые правы казачества. Казаки всегда дорожили правом судить и рядить наравне с другими. Каждый казак добивается этой чести; зачастую он искал случаи совершить подвиг, потому что звание урядника или георгиевский крест давали ему место в сборе, возле почетных старшин. Часто казак выбивался из сил, переносил голод и холод, лишь бы не прослыть трусом или неженкой и сохранить честное казацкое имя. Ворам, клятвопреступникам не было тогда места на Дону. Зато оставленные на покосе или где бы то ни было вещи — никогда никто не тронет. Точно также утерянные по дороге: кнут, топор, налигач или путы, приносились в станицу; по дворам, без всякой опаски, держали скот, лошадей, и хранили домашнее хозяйство; развешивали дли просушки белье. Воровство лошадей началось не более 100 лет тому назад.

На сборах решались все домашние станичные дела, чинился суд и расправа, выслушивались распоряжения властей и обсуждались приготовления к походу. Чтобы собрать круг в необычное время, есаул прежде всего делал «закличку», т. е. разъезжал по улицам и зычным голосом выкрикивал: «Атаманы-молодцы, вся честная станица Пяти-избянская, или там какая другая — сходитесь на беседу, на майдан, ради станичного дела, а кто не придет, на том станичный приговор — осьмуха!» Мало-помалу, круг собирался. Выходит казак на середину, кланяется земно на все четыре стороны, потом подходит к атаману и рассказывает свое дело. Старики слушают. Когда казак кончил, атаман говорил: «Есаул, вели помолчать». Есаул кричит чтобы казаки умолкли, причём поднимает трость и бьет о матицу: «Помолчите-ста, атаманы-молодцы!» Тогда встает атаман и докладывает: «Атаманы-молодцы! Помолчите! Просит Аксен Пахомыч о том-то. Что скажете: дать или не дать?» — «В добрый час!» — отвечают, если хотят дать. Точно также решалось и всякое другое дело. Положим, идет суд, атаман докладывает: «Вот честная станица! Старики присудили наказать его плетьми за кражу: как прикажете — простить его или наказать?» Эти два слова: «В добрый час» или «не надо» — решали бесповоротно всякое дело. Главным делом на суде было миротворение: атаманы и старики сами кланялись спорщикам, чтобы они помирились, не ездили судиться в Черкаск. Иные, упорные ни за что но сдавались. Сядут бывало, оба к один каюк и плывут в Черкаск тягаться. Иногда по дороге выпьют, еще пуще рассорятся, а случалось, и помирятся. Тогда уже гребут назад. Им и горя мало, что верст 200 помахали руками, зато в станице всегда ждала их долгая встреча — подходили старшины и атаманы, поздравляли с миром. Если же казак обзовет другого позорной кличкой или больно выбранит, а сам, к тому же был неправ, такой должен принять «очистку». По приговору, обиженный брал в руки палку, отмеривал ее по локоть, отрубал, потом бил обидчика по ногам, приговаривая при всяком ударе: «Очисть!» Бил, пока сбор не скажет: «Буде, очистил!» Этим наказанием виновный уже считался очищенным навсегда, как бы и не проштрафился. Такой обычай водился еще в конце царствования Императрицы Екатерины II.

На сборах же читались по всеуслышание распоряжения по всему войску, например, опасные грамоты, оповещавшие о каком-либо худом слухе. Читали их обыкновенно станичные писаря, которых нарочито для этого и выбирали. После того, как грамота прочитала, оставляли с неё список, а подлинную отсылали дальше, в следующую станицу. Письменные казаки в те поры бывали на редкость. Если писарь не случался на месте, то есаул выдавал вместо росписки деревянные рубежки по числу пересылаемых пакетов или колодников: пять рубежек — значило, пять колодников. Такие рубежки выдаются нынче пастухам в получении овец. Да и писарям было немного работы; один старик-писарь сказывал, что гусиное перо служит ему целый год. Особенно долго и деловито толковали казаки, выслушав объявку о походе: когда и где собираться, какими путями двигаться и что с собой запасать. Тут уж обсуждалась всякая мелочь, потому что по понятиям бывалых людей, в походах не нужно предусмотреть, нет такой мелочи, о которой не стоило бы поговорить.

Так как в старину все делалось по обычаю, завещанному от отцов, то, выходя из домов, казаки прощались со всеми соседями и просили их заботиться о покидаемых семьях, потом отправлялись в станичную церковь, куда вслед за ними домочадцы несли вооружение, а жены выводили на площадь коней, обряженных по-походному. У святого храма встречал казаков батюшка. в полном облачении, служил напутственный молебен, после чего окроплял святой водой самого воина, потом его оружие и даже коня. Из церкви казаки, предшествуемые батюшкой, ходили на кладбище, где творилась общая панихида по усопшим, и каждый казак, припавши к родной могиле, испрашивал благословение родителей, после чего, набравши в мешочек щепотку земли и поцеловав ее, с благословением надевал себе на нею. Таким образом, если доведется казаку принять смерть на чужбине, родная земля прикроет их прах. Когда, наконец, наступала пора садиться в седло, жена кланялась коню в ноги с приговором: «Несись, родной, с ним в бой, принеси его назад живьем-здоровым». Мать благословляла образом, отец, вручая сыну пику, говорил: «Вот тебе моя пика, древко может сломаться, но копье привози домой, пригодится и твоему сыну». — Переходя Дон, станичники черпали священную для них воду, мочили ею голову, утирали лицо, глаза, и потом, поклонившись земле и помолясь на Божий храм, направляли коней в придонские степи. Густое облако пыли скоро скрывало казачью силу от взоров семейных, долго и тоскливо глядевших в безбрежную даль.

В прежнее время маршрутов не давали, а просто называлось место, куда казакам прибыть и каких городов держаться в пути. Полки двигались не в полном составе, а малыми командами, по станицам, чтоб легче было довольствоваться; шли напрямик, не нуждаясь в дорогах. Ни горы, ни реки не задерживали казаков. Они поднимались на горные выси, спускались в овраги, переплывали реки. Путем-дорогой, а голодные казаки учились ратному делу: идти по звездам, по ветру, через леса, как лучше вскочить в село, прикрыться бугорком или чем там случится, как наводить неприятеля в засаду. Таким образом, мало-помалу, навострились глаза и уши, получалась сноровка и сметка. К разведкам о неприятеле казаки приучались тем, что их рассылали в одиночку в окрестные села добыть языка или доставить весть, посылали за сотни верст разыскать полковой штаб и т. д. Тогда же они приучались стрельбе с коня, наезжали молодых лошадей и, наконец, доходили до такого проворства, что при первой же встрече удивляли врагов. Благодаря такому способу передвижения, казаки приходили на место не только в исправности, но совершенно обученные, готовые к битвам и дальнейшим походам. В походных колоннах стали водить казаков сравнительно недавно.

Оторванные от родины, на далекой чужбине казаки составляли военное братство: они помогали друг другу в нуждах, делили между собой радости и горе, последнюю копейку или же сухарик, умирали друг за дружку. Старые казаки поучали молодых выручать товарища из беды, где бы таковая ни приключилась — на аванпостах ли, в схватках, в преследовании — все равно, клади душу за своего. Они же ревниво следили и за добронравием молодых. По всем этим причинам казаков одной и той же станицы никогда не разбивали по разным сотням и в сотне ставили их подряд, не по ранжиру. Каждый казак боялся чем-нибудь худым опозорить свою станицу, опорочить честное имя отцов, которое он почитал наравне со святою хоругвью. Бывали случаи, что оплошность односума товарищи искупали кровью.

Отдельные станицы, на службе царской, как бы соревнуя между собой, старались перещеголять одна другую в удальстве, в богатырстве. Так, например, прославились: Раздорская, Кочетовская, Пяти-избянская и Букановская. Многие казаки из этих станиц дослужились до высоких чинов. Прочие станицы рвались изо всех сил к отличиям, и если начальство сравнивало их с Раздорцами или Пяти-избянцами, то это название принималось как высшее отличие. Самые же станицы гордились заслуженной славой, внушая ту же гордость подросткам и детям.

До 1775 года, при выступлений в поход, вся полковая старшина назначалась по выбору, вольными голосами. Возвратившись на родину, старшина теряла свои привилегии, и только одни наездники на всю жизнь сохраняли почетное звание «царских слуг». Эти считали себя выше старшин. В бою они держались отдельно, имея под рукой поддержку от своей же братии, под названием «крыльщиков», в прусскую войну был царский слуга Ефим Ермолаевич Koтельников. Он, по желанию фельдмаршала, поскакал со своими крыльщиками прямо против пруссаков, стоявших в боевом порядке, выхватил прусского генерала и доставил его фельдмаршалу. Когда его хотели наградить полковничьим чином, Котельников со слезами отмолился от этой чести; в конце воины он сложил там свою богатырскую голову. Иван Самойлович Текучев тоже поймал в одном сражений прусского генерала и так же, как Котельников, отказался от чинов. Много было таких случаев, что храбрейшие наездники отказывались от дальнейшего повышения. Было ли то смиренномудрие, или они боялись потерять славу царских слуг — неизвестно. Старики говорят, что причиною было и то, и другое вместе.

В мирной станичной жизни казаков выделялся особою торжественностью день, когда выбирался атаман. Это бывало обыкновенно в какой-нибудь большой праздник, например: Богоявление, Новый Год, или в четверг на сырной неделе. После утрени все казаки собирались в станичную. Посидевши чинно малое время, поднимался с места атаман, молился Богу, кланялся на все четыре стороны и говорил: «Простите, атаманы-молодцы, в чём кому согрешил!» Станичники ему в ответ: "Благодарим Аким Феклистыч, что потрудился! " Тогда атаман кладет насеку на стол, подложив под нее шапку и садится к сторонке. Однако, его опять сажают на первое место. — «Кому, честная станица, прикажете взять насеку?» должен спросить тот же атаман. Тут всеми голосами кричать: — «Софрону Самойловичу! Сафрону Самойловичу!» Три раза подавался голос, а если разделятся, то и больше. Выкликаемому таким путем временно вручалась насека для выбора атамана. Софрон Самойлович, приняв насеку, в свою очередь, громко возглашает: «Вот, честная станица Пяти-избянская, или там какая другая, — старый атаман год свой отслужил, а вам без атамана быть нельзя, так на кого честная станица покажете?» Как громом грянули станичники: «Макея Яковлевича!» Другие — «Якова Матвеича!» Третьи — своего… Надо иметь чуткое ухо, чтобы распознать, на кого больше голосов. Старик Софрон спрашивает другой раз, третий: ему все тем же громом отвечают. Тогда, заметив, что за Яковом Матвеевичем больше голосов, вручает ему насеку; старики накрывают его шапками, и он садится рядом с прежним атаманом на большое место. После этого сдаст свою насеку есаул, на его место выбирают другого; еще выбирают десять лучших людей в подписные старики, судьи. Обязанность их заключалась в том, чтобы, в случае нашествия неприятеля, бежать по полям и покосам, со знаменами, призывая всех в осаду; кроме того, мирить враждующих, держать очередь на службу, объявлять на сборе имена виновных, наконец, давать сказки, чтобы не подписались к станице беглые. — Насека, о которой упоминалось, в старину была простая терновая палка, испещренная ножем еще на корне, отчего она и пестрела. Впоследствии стали употреблять гладкую лакированную трость, с серебряной булавой. Четверг сырной недели был в то же время днем гульбища которое продолжалось вплоть до вечера воскресенья — или пешее, или конное в полном воинском вооружении. Атаман заранее оповещал станицу, чтобы гульба происходила чинно, по старине. Тут же, на сборе, станица делилась на несколько «компаний» или команд. Каждая компания избирала своего ватажного атамана, двух судей и квартирмистра. По просьбе выборных, им выдавались из станичной избы знамена и хоругви. На рубеже съезжались компании из соседних станиц, также со знаменами, под начальством своих атаманов и стариков. После обычных приветствий проделывали «шермиции», т. е. разные воинские упражнения и кулачный бой. Если компания гостила у кого-либо в доме, то знамена выставлялись во дворе, при особом дозорце, по назначению квартермистра, обязанность которого заключалась в том, чтобы извещать домохозяев, куда команда намерена отправиться. В прощеное воскресенье, под вечер, выставлялся на площади круг из скамеек, в середине ставили накрытый стол с закуской и напитками. По мере того, как съезжались или сходились компании, все население станицы спешило сюда же покончить день по-христиански. Наконец, все в сборе, атаман при насеке вышел со стариками под жалованным значком, который, вместе с прочими знаменами поставили вокруг круга; ватажки и атаманы садятся подле станичного атамана, затем — старики, чиновные казаки. По обычаю, сначала должны выпить общественной сивушки за Высочайшее здравие, потом — войскового атамана, всего великого войска донского и, наконец, честной станицы. Ружья в это время палят неумолчно; народ шумит, волнуется, сумятица небывалая. Покончивши питье, атаманы поднялись с мест, и уж тут всем народом молятся либо на восток, либо обратясь на церковь, после чего друг с другом прощаются — поклонами и целованием. Только и слышно: «Прости, Христа ради, в чём согрешил». — «Бог простит», — в ответ. Знамена относятся в атаманский дом, народ расходится, чтобы попрощаться на дому с родными и соседями.

О первобытной одежде казаков было уже сказано в своемь месте. Со временем, при накоплений богатства, казаки любили наряжаться, причём многим попользовались от народов азиятских. Та одежда, которой любили щегольнуть донцы, записана в одной старинной песне:

"Вниз по матушке Камышинке-реке,

"Как плывут там, восплывают два снарядные стружка;

"Они копьями, знамены, будто, лесом поросли.

"На стружках сидят гребцы, удалые молодцы,

"Удалые молодцы, все донские казаки,

"Донские, гребенские, запорожские.

"На них шапочки собольи, верхи бархатные,

"Пестрядинные рубашки с золотым галуном,

"Астраханские кушаки полушелковые,

"С заческами чулочки, да все гарусные,

"Зелен-сафьян сапожки, кривые каблуки.

"Они грянут и гребут, сами песни поют.

"Они хвалят, величают, православного царя,

«Православного Царя — Императора Петра.»

Когда на Дону завились овцы, казаки одевались в собственное платье, вытканное дома: серый или черный чекмень, в праздники — белый. После прусской и турецкой войн стали носить чекмени тонкого сукна и шелковые кафтаны. Шили на образец польской одежды: черкески с пролетами в рукавах, причём рукава закидывались за спину; у чекменей пола с полой не сходились; шапки носили с суконным шлыком на кожаной подкладке; на околышке и шлыке нашивался позумент; на ногах — лапти, поршни, сапоги. Женское платье также на покрой азиятский: сарафаны или более поздние кубенеки, суконные и короткие, до колен; рубаха прикрывала ноги, обутые в сапоги-красноголовки, с железной подковкой. Грудь кубенека украшалась пуговками и на груди же покоилось ожерелье, с монетами по середине. Пояса носили из материй или же серебряной татауры, а вернее — обручи на руках также носили обручики. Головной убор девиц состоял из перевязки, усаженной вызолоченными япраками и окруженной висюльками. Женщины надевали кичу с высокими рогами; сверх кички — сорока, также усаженная япраками, вокруг лба — висюльки, а сзади — подзатыльник, вышитый золотом и серебром; бисерные нитки с серебряными камешками свисали на спине.

Русское дворянское платье начали носить не более 100 лет тому назад. Однако, на Долу так привыкли к русскому головному убору и польскому покрою мужского платья, что, когда побросали кички и начали показываться в куртках, то старики, особенно же старухи, впали в уныние, многие ждали светопреставления. Другие говорили, что такие «куцефаны» потеряют добытую дедами славу, что они добровольно отдают себя в солдаты. Точно также ожидали светопреставления, когда впервые показалось женское дворянское платье, на него сбегались смотреть, как на что-то страшное. Однако, все прошло благополучно: тихий «Дон Иваныч» в тех же берегах и так же плавно обтекаеть казацкую землю, как и сотни лет тому назад.

IX.
Как донцы постояли всем войском за русскую землю.

12-го июня памятного 1812 года 300 поляков переправились на лодках через Неман, близ Ковно, и заняли на этой стороне небольшую деревушку Понемуни. Лейб-казачий разъезд отошел к лесу. Несколько десятков выстрелов нарушили сонную тишину пустынных берегов и возвестили вступление Великой французской армии в пределы России. Донцы первые ее встретили, последние проводили. В эту тяжелую годину сыны Дона сослужили такую службу, которая останется навсегда памятной русскому народу. Пока Великая армия была в силе и устройстве, они носились вокруг неё как стаи скворцов, норовя, с какой бы стороны со ущипнуть; когда же она ослабела, казаки терзали ее по кускам, как орлы терзают хворого быка. И это случилось в каких-нибудь 7 месяцев — пример небывалый!

При открытий военных действий находилось 50 донских полков, или до 30 т. казаков, кроме артиллерии; летучий корпус Платова составляли 14 полков, прочие были разбиты по корпусам. Служба донцов началась разрушением мостов, порчей пути, истреблением продовольствия, так что французы сразу почувствовали тягости похода. Этого мало. Казаки не только их удерживали, но, где только можно было, дрались отчаянно, «скрутя головы». — Платов получил приказание прикрывать своими казаками движение Второй армии, князя Багратиона, спешившего из Литвы на соединение с 1 Горной армией. В авангарде короля Иеронима, брата Наполеона, двигались три полка улан от Новогрудка к с. Кароличи (Минской губернии), а там стоял тогда Платов. Поляки, не зная казачьих сноровок, шли беспечно; по обе стороны дорога раскинулся кустарник, между которым торчали тощие деревья. Вдруг, одновременно на обоих флангах, появились казаки — полки Иловайского 5-го и Карпова 2-го. Они сбили улан, многих перекололи, остальных прогнали к Новогрудку, где находилась квартира короля. Эта первая схватка подняла дух казачий; на счет её у них сложилась хорошая примета. На другой день Платов угостил засадой. Сотня донцов должна была прикрывать путь, а по сторонам дороги засели отборные казаки. Польские уланы, под начальством генерала Турно, пустились в погоню за последней сотней, причём, конечно, растянулись, частью рассыпались и в эту минуту очутились среди вытянутых пик. Более 200 человек попало в плен, сам Турно одна ускакал; за ним гнались около 15 верст. Ослепление поляков было так велико, что они на следующий день наскочили на такую же точно ловушку. Тогда король вместе с командой выдвинул пехоту и артиллерию. Багратион приказал задержать их, во что бы то ни стало, дать время выступить нашим обозам из Слуцка. И тут казаки отличились. Они два раза встречали атаки неприятельской конницы и оба раза прогоняли ее вплоть до пехоты. Поле сражения — в семи верстах от Романова — покрылось убитыми, ранеными; 1-й конноегерский полк быть тогда совершенно истреблен казаками: он потерял 500 чел., по считая офицеров.

Так, в продолжение целого месяца, казаки прикрывали они свое движение Второй армии, между двух французских корпусов, маршала Даву и короля Иеронима. Багратион же, под защитой донцов, хотя с большим трудом, но дошел до Бобруйска. Здесь атаман получил приказание, после переправы через Днепр, идти на соединение с Первой армией. И тому, и другому главнокомандующему одинаково хотелось иметь донцов при себе. Однако казаки сослужили еще раз Багратиону. Переправившись через Днепр, они снова повернули назад и малыми отрядами одновременно появились с разных местах — под Могилевым, в Шклове, Копысе, под Оршей. Подобно огню охватили донцы огромное пространство, примерно на 100 верст, причём обыскали все деревушки, появлялись на всех дорогах, истребляли фуражиров, мародеров и все то, что ими было собрано. Вся эта сумятица в тылу французской армии продолжалась несколько дней; маршал Даву решительно потерял голову: этот смелый набег сбил его с толку; он недоумевали где же, наконец, русские? А между тем, Багратион благополучно проследовал через Мстиславль навстречу Барклаю, которые шел от Витебска. В Смоленске, как известно, обе армии соединились. Так как казакам часто случалось заставать французов врасплох, гоняться за ними по следам, то они первые увидели, как неприятель грабит селения, раззорив дворянские усадьбы, насилует жен и дочерей, истязает не только крестьян, но и священников, допытывая их, где лежат сокровища; наконец, как французы оскверняют храмы Божии, не щадят ни св. икон, ни сосудов, ни одежд. В одном селе казаки видели, что французы мыли и развешивали на образах исподнее белье. Все это казаки оповестили во всю русскую землю, чем еще больше распалили к ним ненависть.

В то время, когда русские люди, по призыву Монарха, снаряжали ратников, сносили свое достояние на спасение отечества, тихий Дон ополчался поголовно. Как во времена «всеобщего сполоха», донцы оповещали население станиц и хуторов, что враг пришел в несметном количестве, что они похваляются пройти до берегов заветного Дона, искоренить казачество. «Если Бог, говорили они, попустит врага осквернить своим присутствием казацкую землю, тогда не пощадит он ни жен, ни детей наших, поругает он храмы Господни, встревожить прах отцов наших и смешает горячую казацкую кровь с волнами тихого Дона, атаман призывает всех верных донцов встать на защиту царя и отечества!»

Зашумел, заволновался Дон. От верховых до низовых станиц раздался единодушный клик: «Скорее помрем, чем выдадим Россию и тихий Дон на поругание французу!» И вот, без царского слова, лишь по призыву атамана, старью и малые, бедные и богатые, спешили обрядиться по старинному обычаю. Седые казаки, сподвижники Румянцева, Вейсмана, Суворова, давно проживавшие на покое среди поколений внучат, и те снимали со стен дорогия турецкия сабли, пистолеты, вооружались и садились на-конь. В кузницах застучали молоты — день и ночь ковали оружие; портные, сапожники, седельники, работали, не разгибая спин; купцы собирали деньги, помещики обряжали крестьян. В церквах ежечасно служились заказные молитвы; казаки, припадая к иконам, давали клятву не возвращаться на Дон, пока не изгонят врага. На сборных пунктах учили малолеток: они строили лаву, неслись с гиком в атаку; потом, рассыпавшись, повторяли удар, или же, сбатовав коней, открывали пальбу. — Пришла пора выступать. Провожал лишь батюшка с крестом да матери и жены казацкия с младенцами на руках; дряхлые старцы, сидя на завалинках, издали крестили своих правнуков. 26 полков с шестью орудиями выступили разными путями на Москву. Их вели генералы Иловайский 3-й, Грековы 1-й и 2-й. Они делали по 60-верст в сутки, чего не могла сделать ни одна конница в Европе. За два дня до Покрова в лагерь под Тарутиным пришли 5 головных полков. Их никто не ожидал, кроме Платова; никто не знал, что казачество поднимается от мала до велика. Главнокомандующий, князь Кутузов, заплакал от радости. Донцы, несмотря на дальний и спешный поход явились в лучшем виде — сами молодцами, лошадки сытые, добрые. Старики шутили: «Пришли внучат выручать; сказывали на Дону, что они не справятся с французом». — И в самом деле, в донских полках доводилось внуку встречаться с дедом.

Донцы пришли как раз в лору. Начинались дела, и дела большие. Наполеон засиделся в Москве, где с каждым днем ему становилось труднее и труднее довольствовать свою армию. Она очутилась точно в западне, окруженная отрядами казаков, партизанов и вооруженных крестьян, Каждый французский солдат должен был промышлять сам о себе; за кусок хлеба, за клочек сена люди платили жизнью. Частые схватки ослабляли армию, а бескормица лишала ее лошадей. Особенно тяжело приходилось авангарду, выдвинутому верст на 60 или 70 от Москвы, на р. Чернишне, Калужской губернии. В осеннюю пору французы дрогли на бивуаках, ели впроголодь, лошадям, — тут стояла вся резервная конница, — не всегда хватало соломы. Нa эти-то войска и был направлен наш первый удар, заставивший Наполеона покинуть Москву.

Вечером 5 октября русские войска в шести больших колоннах выступили из своего лагеря, и прошли по мостам через речку Нару и стали расходиться. Правую колонну, где находилось 10 казачьих полков, вел граф Орлов-Денасов. Смерклось, либо заволокло тучами, подул сырой ветер. Солдаты шли молча: ни шума, ни разговоров; запрещено было даже курить трубки. Вот показались бивуачные огни французов. Колонны остановились. Солдаты составила ружья и прилегли на холодную землю, Орлов-Денисов, пройдя верст семь, остановился за лесом, как раз против левого фланга неприятеля. Он должен был перехватить ему московскую дорогу, т. е. отрезать путь к Москве. Прошел час, другой, начинало светать, из французского лагеря доносились оклики. Орлов-Денисов выехал перед лес и с возвышения долго смотрел в левую сторону, откуда должны были показаться наши колонны. Там было все тихо, а, между прочим, французы пробуждались; они могли заметить присутствие такой большой колонны. Не дожидаясь сигнальных выстрелов, Орлов-Денисов понесся со всеми десятью полками прямо на неприятеля. Французы не успели схватиться за ружья; сделавши несколько выстрелов, они побежали за овраг. Весь лагерь левого крыла и 38 орудий были охвачены казаками. Они уже рассыпались по бивуакам, били отсталых, хватали оружие, вывозили пушки и только в это время показалась из лесу 2-я колонна, Багговута. Первым французским ядром снесло генералу голову: колонна осиротела; прочие колонны тоже ожидали, так что общее нападение, можно сказать, не удалось. Лихой Мюрат, подавши свой левый фланг назад, успел устроить войска. Против казаков он направил кирасир, с фронта отбивался пушками, а в то же время отправлял назад обозы. Как только обозы убрались, французы снялись с позиции и отступали безостановочно 7 верст, до Спаса-Куили, преследуемые всей нашей конницей. Кроме пушек, французы лишились одного знамени, 40 зарядных ящиков, части обоза да потеряли 1½ т. пленными. Тарутинское дело можно назвать чисто казачьим делом. Наполеон, получив о нём известие, тотчас приказал начать выступление.

Как известно, французы, покинувши Москву, пробивали себе путь к Калуге, где рассчитывали на обилие кормов. Покинутый Малоярославец семь раз переходил из рук в руки и остался, наконец, за русскими. Наполеон задумался, да и было над чем: ему оставалось одно из двух — или двинуть на пролом всю армию, или повернуть на Смоленскую дорогу, где ей угрожал голод. В эту-то памятную ночь, когда решалась судьба французской армии, казаки сделали ночной набег на тыл неприятеля: это был один из самых смелых поиском. 6 казачьих полков перешли речку Лужу, после чего, разделенными на три партии, осторожно пробирались в гору к столбовой дороге, что вела в Москву. Скоро они увидели бивачные огни. Зорко всматриваясь в даль, казаки, несмотря на теплоту, заметили передвижение войск: они тянулись к Малоярославцу. Тогда начальники партий съехались и, переговоря между собой, решили сделать удар. Сперва шагом, потом рысью, далее в карьер, с пронзительным гиком вынеслись донцы на большую дорогу, причём наскочили прямо на артиллерию. Пока одни поворачивали пушки, другие пронеслись дальше, распространяя страх и ужас в тылу французской армии. В это же самое время и по этой же дороге приближался к городу император, в сопровождении генералов и трех взводов конницы. Он ехал медленно, погруженный в тяжелую думу. Вдруг, среди глубокой тишины и серого полумрака наступающего дни, послышался глухой топот, затем — какие-то резкие звуки. Конные егеря тотчас распознали присутствие донцов и дали знать об опасности. — «Не может быть!» ответил император, когда ему доложили, что близко казаки. Тогда Коленкур схватил его лошадь и быстро повернул назад. Топот приближался, уже ясно слышалось казацкое «ги! ги!» Наполеон, вынув шпагу, свернул в поле, а Коленкур двинулся навстречу с конвойным эскадроном. Между тем, казаки, не подозревая, какая ценная добыча от них ускользала, накинулись на обоз, где нащупали бочонки с золотом. Пока скликали товарищей, пока выгружали эти бочонки, не только император успел скрыться, но явилась на выручку все гвардейская конница. Тем по менее, донцы увернулись от разделки, не покинули и золота; 11 пушек были отправлены раньше. — Почти в это самое время генерал Кутейников отбил близ Боровска обоз с церковным серебром, из которого впоследствии сделали в Казанском соборе решетку.

16-го октября Великая армия вступила на Смоленскую дорогу, ту самую, по которой она пришла в Москву, а через три дня её арьергард был уже атакован казаками. С этого часа и до конца похода донцы, подкрепленные егерями и легкой конницей, становятся верными стражами разрушения Великой армии. Самые губительные удары выпали на долю арьергарда: его сбивали с каждой позиции, давили сзади пушками, теснили с боков лавой, не давая ему ни минуты устроиться. Уже за Гжатью войска Даву так перепутались, что нельзя было разобрать, где артиллерия, где конница или пехота: все обратилось в нестройные толпы, окруженные казаками, как роем пчел. А Наполеон слал своему маршалу выговор за выговором, зачем он останавливается, зачем строит войска в боевой порядок, да еще требует помощи от передних корпусов.

На смену Даву был назначен Ной. Но тут и Ней был бессилен. Гвардия, шедшая впереди, оставляла за собой пустыню; она растаскивала на дрова еще кое-где уцелевшие избы и истребляла последние запасы, сложенные по этапам, так что задним корпусам приходилось останавливаться под открытым небом, оставаться без дров и без воды. Ко всем бедам, в конце октября начались заморозки, надули холодные ветры. В одну ночь большая часть армейских лошадей, подкованных по-летнему, превратились в калек: их пришлось бросить. Каждый бивуак с этого времени стал обозначаться, точно побоище, трупами лошадей, кучами голодных солдат, прикрытых рогожками, в соломенных ошейниках. Они просили как милостыни куска хлеба, дрались за каждый сухарик. Преследование же продолжалось своим чередом, даже настойчивее. Уже Великая армия двигалась сдавленная, как в тисках: она не могла свернуть куда-нибудь в сторону, искать иных путей. Милорадович шел по пятам неприятеля; Платов, усиленный двумя полками пехоты, получил приказание следовать с правой стороны, опережать французские колонны, нападать на их головы, а граф Орлов-Денисов с такими же намерениями — слева. С удивлением французы увидели себя окруженными полчищами казаков; перестрелка не умолкала ни днем, ни ночью. Вице-король в надежде выскочить из этих клещой, повернул из-под Дорогобужа вправо, чтобы через Духовщину пробраться на Витебск. Он дорого за то поплатился. 26-го октября, у д. Бизюковой, Платов разрезал его корпус на две части: одна потянулась-таки к Духовщине, другая рассеялась, покинув 64 пушки. Французы спешили на переправу к р. Вопи. Оказалось, что мост снесло ледоходом; обозы, отправленные заранее, стояли у реки. Между тем, приближались казаки. Вице-король выставил на помощь арьергарду итальянскую дивизию, а прочим войскам приказал начать переправу. Берега обмерзли, спуски сделались до того круты, что не было возможности перевезти артиллерию, тем более обозы. Солдаты бросились к повозкам, навьючивали на себя и на лошадей, что было лучшего, потом кидались в реку. Грабеж сделался общим, артиллеристы побросали более 20 пушек. С трудом арьергард удерживал казаков до самого вечера, наконец, отступил, и донцы захватили весь обоз. Им тогда досталось множество московских экипажей, особенно дрожек, которыми французы надеялись пощеголять на родине. Наступила ночь, ясная, морозная; холодный ветер продувал измокших итальянцев, улегшихся на снегу, без пищи, без огня. На всю дивизию горело не больше десятка костров, у которых варили конину или распускали снег, чтобы утолить мучительную жажду. Напрасно на другой день пытались генералы устроить их в полки: голодные, полузамерзшие итальянцы не внимали голосу начальников; толпами они потянулись в Духовщину. Но Духовщина уже в это время была занята двумя казачьими полками генерала Иловайского 12-го, который шел этим путем из Москвы. Однако вице-король вытеснил Иловайского отрядом людей и послал императору донесение о своем бедственном положении. Для того, чтобы сопровождать курьера, пришлось вырядить целую дивизию: иначе казаки не пропустили бы его. Город оказался пуст, хлеба ни куска, кругом казаки; вице-король, не дождавшись курьера, поспешил выступить. По его следам устремились донцы и 1-го ноября вогнали остатки несчастного корпуса в Смоленск. Прокружив 50 верст вице-король явился к императору без кавалерии, без обоза, лишь всего с 12 пушками. — Платов получил тогда графское достоинство.

В то время, когда французские корпуса поочередно, один за другим, пробивали себе путь под Красным, казаки заносились далеко вперед и даже тревожили главную квартиру. Один крик: «Казаки!» тревожил целые корпуса, поднимал на ноги голодных, окоченелых французов, выводил их из забытья. Корпус Неё, составлявший, как уже сказано, арьергард Великой армии, был брошен на жертву казакам. Под Красным Ней два раза ходил в атаку и оба раза был отбит. Тогда он решился спасти хоть часть своих солдат. Из 8 т. маршал отобрал 3 т. самых надежных, способных еще сражаться, взял 10 орудий, и в 9 ч. вечера выступил вдоль р. Лосмины, в надежде пробраться к Днепру, а там, окольными путями, в Оршу. Солдаты шли без дороги, утопая в глубоком снегу. Пройдя около 4 верст, они уперлись в Днепр; сильный ледоход не позволял и думать о переправе. Маршал повернул вниз по течению и возле д. Варишки заметил, что лед сперся на самом изгибе реки. Начинало морозить. Маршал, завернувшись в плащ, немного вздремнул, окруженный безмолвными гренадерами, как вдруг, около полуночи, казаки Чернозубова открыли его след. Маршал приказал бросить обоз, пушки, и сейчас же начать переправу. Обледенелые спуски были так круты, что солдаты спускались ползком, попадая прямо в воду. Один по одному, перекидывая через полыньи доски, отряд перебирался с опасностью жизни. Когда потащили самые нужные повозки, лед рухнул. С другого берега Ней слышал стопы утопавших. На рассвете французы добрались до д. Гусовой, где их встретили разъезды Платова. Атаман с 15-ю полками, с донской артиллерией и 1-м Егерским полком двинулся от Смоленска этой же дорогой на Оршу. Тут началось подобие звериной травли. В то время, как маршал напрягал все силы, чтобы уйти, спасти себя и верных гренадер от плена, казаки выбивались из последних сил, чтобы его поймать. Поймать оказалось труднее, потому что овражистая и лесистая местность затрудняла на каждом шагу движение конницы. Ней подвигался берегом, прикрывшись с правого фланга стрелками. Казаки шли поодаль, не мешали. Едва французы вышли на поляну, между двух лесов, как 12 казачьих полков наскочили сзади, оторвали хвост колонны, а донская артиллерия открыла пальбу с правого фланга. Французы быстро повернули в лес, по-видимому незанятый; но и лес ожил: в 50-ти шагах раздались ружейные залпы, потом загрохотали пушки. Колонна смешалась; солдаты, проклиная свою несчастную долю, стали кидать оружие и разбегаться. Тогда Ней, сидя верхом на крестьянской лошаденке, напомнил гренадерам, что их ожидает в русском плену. Они устроились, пришли в порядок, с криками: «Да здравствует император!» бросились в лес — батарея исчезла, стрелки точно провалились сквозь землю. — Среди дремучих лесов, французы брели на удачу, без тропинок; если выбивались временами на дорогу, то нигде не могли найти пристанища: все деревни по пути были покинуты, да и казаки не давали им засиживаться — гнали и гнали до истощения сил. В шести верстах от Орши гренадеры вышли, наконец, на большую дорогу, где соединились с прочими войсками. С посохом в руке, в изорванных сапогах, три дня не евши, французский маршал вступил в Оршу в виде богомольца. Наконец, император должен был сознаться в гибели армии. Покидая Россию, он опубликовал, что все его колонны «были окружены казаками; подобно аравитянам в пустыне, они охватывали его обозы».

Все, чем держится благоустроенное войско — порядок, повиновение, товарищество, все исчезло среди французов. Маршалы и генералы, растерявши свои корпуса, шли при гвардии, хотя гвардия ничем не отличалась от прочего войска. Куда девались её бравый вид и гордая поступь? Сзади переступало с ноги на ногу погребальное шествие, из среды которого раздавались тяжелые вздохи; лишь изредка стук пушечных колес да бряцание оружия нарушали гробовую тишину. Сама природа замерла: стужа оковала не только воды, но и человеческие уста; птицы падали на лету; земля покрылась белой снежной пеленой. Самые здоровые люди цепенели от холода; их клонило ко сну; они шатались, падали — и замерзали. Бивуаки обратились в кладбища; на каждом огневище лежали груды тел, сгоревших от невозможности подняться. Некоторые солдаты, чтобы оживить отмороженные руки или ноги, совали их в огонь, другие спокойно сидели на трупах товарищей в ожидании своей очереди, а третьи, в отчаянии, прямо кидались в огонь. Тут же торчали брошенные фуры, пороховые ящики, лафеты с пушками и без пушек — опрокинутые, переломанные, точно в цыганском таборе. У казаков накопилось такое множество добычи, что открылся торг. Во рвах и оврагах, среди разломанных фур и карет, среди мертвых тел, продавались шелки, бархат, серебряная посуда, золотые вещи, мешки с серебряной монетой; за сторублевую ассигнацию платили золотом по 400—500 рублей, чтобы только его не бросать. Со вступлением в Белоруссию стали появляться жиды в своих грязных лохмотьях. Тогда открылись целые ярмарки: башкир или калмык продавал дорогие часы, проворный казак выхвалял английского скакуна: пехотный солдат вытаскивал из ранца вороха тончайших кружев, кашемирские шали или пригоршни французских крестов. И там, где меряли мешками деньги, часто не бывало крохи хлеба; люди бродили как тени, пожирали конину и собачину.

27 ноября в воротах Вильны показались безоружные толпы разных языков. Он рассыпались по городу, чем произвели смятение и беспорядок. Испуганные жители позапирали в домах двкри и закрыли лавки. Солдаты разбрелись, армия исчезла. Вдруг раздались пушечные выстрелы: то отважный Сеславин ворвался с горстью казаков и партизан; ночью подошли еще два партизана — Ланской и Kaйсаров. Такая смелость привела в ужас французов. Ней снова принял начальство над арьергардом. Он спокойно отдыхал в своей квартире, когда вошел к нему с обнаженной шпагой баварский генерал Вреде: «Ваше превосходительство! сказал он: неприятель идет по нашим пятам. Предлагаю себя и 60 кавалеристов, чтобы проводить вас до Ковно». Ней подошел к окну и, указав на бегущие толпы, с горечью спросил: «Неужели вы хотите, чтобы французский маршал последовал за этой сволочью? Нет, генерал, у меня в доме стоит 60 гренадер, и казаки всего мира не заставят меня покинуть его до утра». — Однако, и Нею пришлось на другой день поторопиться, иначе он поплатился бы целым арьергардом; он и без того покидал в Вильне 20 т. четвертей хлеба, 15 т. пленных и 40 орудий. Еще на рассвете граф Орлов-Денисов появился на ковенской дороге; вскоре прибыл Платов и окружил арьергард. Французы были разрезаны на две части, многие изрублены, еще больше разбежались или сдались. У подошвы Понарской горы Ней кое-как устроил пять кучекь, от 400 до 500 чел. в каждой. Эти полуживые люди, одушевленные мужеством маршала, задержали на время казаков. Между тем, шедшие в голове не могли взобраться на крутую обледенелую гору. Лошади, выбиваясь из сил, падали целыми упряжками. Обозы сбились до того, что Мюрат с маршалами прокладывали себе путь по пояс в сугробах, наконец, они велели переложить на вьюки казну и собственные вещи императора, а повозки сжечь. Во время перекладки из одной фуры посыпалось золото: солдаты кинулись на грабеж, они набивали карманы, кто сколько мог, а затем пускались бежать. На эту свалку налетели казаки: все перепуталось — свои и чужие: корысть взяла верх, каждый торопился сразу разбогатеть. На Понарской горе французы покинули остальные обозы, 28 орудий с зарядными ящиками и богатую казну в 2½ миллиона, считая на рубли. «Тут мы потеряли, сказал один из французских офицеров, деньги свою честь, последнюю силу и дисциплину»! — Больше терять было нечего.

От Вильно до Ковно граф Платов с одной конницей, при 15 пушках, уложенных в сани, гнал несчастный арьергард, как одурелых овец, которые ни о чём больше не думали, как бы спастись. 29 ноября, на переходе к Румшишкам, Ней собрал было свои остатки, и сам, с ружьем в руках, повел их вперед, но солдаты но пошли далеко: они покинули своего маршала! Он по попал в плен только потому, что был одет таким же оборванцом, как и вся его толпа. Но имея ни артиллерии, не конницы, маршал не мог удержать ни одной позиции. Да и что могла сделать пехота, если у солдат отмерзали пальцы, пока они заряжали ружья, и если курки покрывались толстым слоем льда? Число людей с каждым часом уменьшалось; когда Ней выступил из Вильны, было у него под ружьем 3 т., в Ковно он привел только 60 чел. Позади, начиная еще с Вязьмы, скорбный путь французской армии обозначался человеческими трупами, примерно от 200 до 300 на каждой версте, не считая бивуаков. В Борисове еще долго, стоял шалаш из окоченелых трупов, и в нём покоились те, которые его сложили; из занесенных снегом канав торчали — где почерневшая рука, где нога. Все корчмы были набиты мертвыми. Они обыкновенно загорались от разведенных костров, причём погибали и живые, так как не могли сдвинуться с места по бессилию или беспамятству. Ужасен был вид мертвецов, по еще ужаснее казались те офицеры или солдаты, которые еще передвигали ноги среди этого царства смерти. У многих на головах, вместо шапок, были надвинуты ранцы; у некоторых оставались еще каски с длинными конскими хвостами; тело было покрыто рогожей или соломой, ноги босы. Множество французов разбрелось по соседним деревням, где они подолгу скрывались зарывшись в солому; большинство же толпилось там, где лежала падаль, около которой они дрались и рвали ее на куски. Не раз наши видели, как несчастные пожирали мертвые трупы своих товарищей… По дороге, по которой проходили русские войска, беспрестанно раздавались на всех языках жалобные вопли, вымаливание куска хлеба; но что могли дать наши солдаты, когда они и сами бедовали? Для сбора и препровождения пленных внутрь России наряжались особые партии казаков. Их отправляли по 2—3 т. вместе, а таки как кормить было нечем, то их ждала такая же горькая участь. Однажды два француза из такой партии передрались за лошадиную ногу: казаки едва могли их разогнать нагайками. Из 180 т. пленных вернулась во Францию лишь шестая часть. Сколько древних родов угасло, сколько великих имуществ осталось без наследников, жен овдовевших, детей осиротевших! — И все из-за честолюбия одного человека.

Маршал Ней истратил на пути из Москвы 4 арьергарда; остатки четвертого казаки Платова вогнали в Ковно, причём отбили в последний раз на своей земле 4 пушки, 1,300 пленных. Неустрашимый маршал надеялся, что укрепления Ковно, с его гарнизоном и 40 пушками, могут задержать русских хотя на некоторое время. Действительно, 20 орудий загремели-было с утра по всей линии, но это продолжалось не долго. Ковенскому коменданту оторвало ядром ногу, и он застрелился; немецкие рекруты струсили, разбежались, а французские солдаты, набросившись на водку, перепились до бесчувствия. Маршал был пристыжен упадком чести и мужества. Он опять стал с ружьем во главе небольшой кучки солдат и еще раз должен был сознаться, что сопротивление невозможно: с одной стороны, драгуны, срубив палисады, ворвались через Виленскую заставу; с другой стороны, казаки заходили по льду, в тылу города. Приходилось покинуть и Ковно с его арсеналом. Две колонны пехоты выступили из города. Едва они успели перейти реку, как вихрем налетели казаки и разогнали французов: одну часть погнали берегом к Тильзиту, другую к Волковыску. Для преследования выбрали самых доблестных. Маршал испил до дна горькую чашу страданий, был под конец еще ранен: пользуясь темнотой, он с двумя стами верных гренадер успел скрыться в лесу. На другой день, никем не узнаваемый, он явился в Волковыск.

— Кто вы? спросил его французский генерал.

— "Я — арьергард Великой армии, маршал Ной. — Прочие маршалы рассыпались по Восточной Пруссии, как лишенные крова изгнанники.

Из 400 т. перешедших в Ковно нашу границу 12 июня, вернулось через нее же обратно: 400 солдат старой гвардии, 600 кавалеристов, 9 пушек и безоружная холла, примерно в 20 т. — только.

Звон колоколов ковенских церквей и пушечная пальба торжественно возвестили величайшое и радостное сердцу русского событие. На городской площади, в присутствия горожан и окрестных поселян, атаман Платов, его верные донцы и сподвижники-драгуны, преклонив колена, горячо молились и благодарили Господа за избавление отечества. Запели многолетие царствующему Государю, снова грянули пушки, и задрожал воздух от радостных криков и восклицаний неудержимого «ура»! В эту минуту передовые бойцы русской рати, позабыв тяжкие труды, нужду и беды, воспрянули духом, преисполнились чувством гордости. Только здесь, на рубеже земли, они опомнились, что сослужили великую службу родному Дону, матери России и отцу-Государю. Такие минуты просветления помнятся до смерти.

И донцы настрадались не мало ли длинном пути от Тарутина до Немана. Усиленные переходы днем и ночью по глубоким снегам, часто по дремучим лесам, при жестоких морозах, убавили донские полки на третью часть. Ели казаки при случае, чем разживутся, спали тоже при случае, и то больше на бивуаках, у костров, причём ежедневно дрались с неприятелем. Те, которым довелось водить пленных, заражались от них болезнями, сами болели даже помирали. В коннице иные полки состояли из 60 человек, а те, которые имели по 150—200, считались уже сильными полками; в Минском пехотном полку уцелело 80 солдат; в некоторых ротах других полков осталось 5—10 рядовых. Около тысячи наших замерзло, другие отстали на пути, иные, подобно французам, бродили по селам. Солдаты сделали поход в лаптях и в полушубках, а больше того — в серых крестьянских кафтанах; лица у всех были обернуты тряпками. Многие тогда познобились, растратили свое здоровье на маршах да на бивуаках. Солдаты, офицеры, генералы — все шли пешком, одинаково были одеты, одинаково терпели: нужда всех сравняла.

X.
Заграничные походы и возвращение на Дон.

Однако война не кончилась. И за Неманом казаки безостановочно гнали остатки Великой армии. Проникая далеко в глубь страны своими летучими отрядами, они очищали попутные немецкие города, мешали французам соединить для отпора свои разрозненные силы. Кроме того, казаки вносили безурядицу в тылу неприятеля. Они уничтожали мосты, хватали транспорты, разбивали парки, обозы и даже появлялись в таких больших городах, как Лейпциг, занятых в ту пору неприятелем. И все эти передвижения они совершали так быстро, что никакая конница не могла за ними уследить, — да у французов и вовсе не было конницы.

Когда Государь Император отозвал Платова к себе, в главную квартиру, казаки частью были разделены между корпусами, частью вошли в состав летучих отрядов — то мелких, то более крупных, смотря по назначению, Такими летучими отрядами был освобожден, между прочим, Берлин, столица Прусского королевства. В начале февраля русские перешли в разных местах Одер. Лед на реке был так тонок, что через 2 дня после переправы река вскрылась. Чернышев, имея под командой 6 казачьих полков, 6 эскадронов гусар и драгун, при двух орудиях, пригласил еще Тотенборна принять участие в набеге. В Берлине менее всего ждали появления русских: генерал Ожеро был уверен, что все переправы через Одер находятся в руках французов. В 4 ч. утра оба отряда незаметно подошли к городу. Полковник Власов с двумя казачьими полками должен был напасть на Шарлотенбург, где стояла большая часть французской артиллерии, а в это время остальные войска — вскочить в город. Дело вышло иначе. Пока у нас делались распоряжения, в городских воротах показалось 30 французских всадников. В один миг казачий полк Киселева бросился навстречу и по их следам ворвался в город. Тут уж медлить было нельзя. Чернышев подвел к заставе остальные войска, из коих 3 полка послал туда же, на помощь. Они промчались по улицам под выстрелами неприятельских команд и остановились на берегу Шпре; все мосты были сломаны, кроме каменного, где стояла батарея в 6 орудий; полк Киселева был встречен на Александровской площади огнем из пехотного карре. Это не помешало казакам носиться вдоль улиц, гарцовать на площадях, особенно там, где собирались кучи любопытных. Берлинцы не верили своим глазам, видя такое чудо; они не впали, чем выразить свою радость; многие были бы не прочь присоединиться, подать помощь, но полиция зорко за такими следила и даже стреляла в толпы народа. Между тем на гауптвахте забили тревогу: французы строились в ряды, из Шарлотенбурга скакала артиллерия. Тогда Чернышев разослал приказание возвратиться за заставу. Двое казаков были ранены на главной улице, перед окнами принцессы Оранской. Она скрывала их в своем доме и оберегала, пока французы не очистили Берлин, что случилось через три недели, само собой. Русские вступали этот раз в столицу Пруссии торжественно, победоносно. Брать короля, окруженный генералами, выехал за 4 версты навстречу войскам; весь путь до города сплошь покрылся ликующими немцами. В самом городе крыши, заборы, окна домов наполнились зрителями, среди которых раздавались приветствия и радостные возгласы: «Да здравствует Александр, наш избавитель»! все глядело весело, радостно, как бывает в дни избавления целого народа от власти чужеземцев.

Пока немцы ополчались против общего врага, наши летучие отряды углублялись все дальше и дальше — одни вверх по течению Одера, другие к берегам Эльбы, а третьи — и того дальше, за Эльбу, до Везера. Полковник Тетенборн, с 4 полками казаков, 4 эскадронами гусар и драгун при двух орудиях, пошел на Гамбург, один из богатейших городов Германии, принадлежавший тогда французам. Жители Гамбурга, недовольные притеснениями властей, посрывали с присутственных мест французские гербы, причём бросали камнями в городского мера и его приверженцев. Все стихло при приближении русских. За 15 верст от города 30 граждан, с двумя сенаторами, вручили Тетенборну городские ключи. Отсюда началось триумфальное шествие: гильдии и цехи выступали в порядке, со своими знаменами; женщины устилали путь цветами; бюст Императора, увенчанный лаврами, несли высоко над головами с подобающим почетом. Звон колоколов, пальба из ружей и восторженные крики: «Да здравствует Александр»! не умолкали целый день ни на минуту. Жители приглашали к себе на дом казаков, где угощали их радушно, обильно. Когда Тетенборн вышел вечером из театра, немцы выпрягли лошадей, довезли его коляску и внесли на плечах в квартиру. Он объявил гражданам, что отныне они могут начать торговлю с англичанами и другими народами, состоящими в мире с русским царем. Радостное известие облетело весь город, и тотчас же был снаряжен первый пакетбот, который на другой день отплыл к берегам Англии. Как известно, Наполеон, чтобы обессилить эту морскую державу, запретил всем приморским городам Европы вести с ней торговлю. — На этом-то пакетботе Тетенборн отправил с депешами к нашему посланнику в Лондоне донского казака 9-го Сулина полка Александра Земленухина, или по-уличному Витиченкова, с одним из офицеров, по фамилии Бок.

О донцах в ту пору ходили рассказы самые преувеличенные: говорили, что они имеют вид зверообразный, свирепы, что на корысть чрезвычайно падки, жестоки до того, что не дают пощады ни старости, ни младости, одним словом, что это скорее звери, выпущенные на травлю людей. Несмотря на такие росказни, англичане к ним благоволили, потому что видели в них заклятых врагов Наполеона, истребивших его армии. Приезд казака в Лондон стал заранее известен. Густая толпа народа окружила почтовую карету, из окна которой торчала длинная казацкая пика. Кое-как, с большим трудом, добрался Земленухин до своего помещения, приготовленного ему радушным Акерманом. Лондонские граждане, желая чем-нибудь показать свое уважение русскому народу, стали собирать деньги в пользу Земленухина, но Бок, узнавши об этом, объявил в газетах, что русскому воину запрещено брать деньги, а если кто пожелает его почтить, то может дарить оружием. Через неделю Земленухин и Бок получили приглашение во дворец к лорду-мору, хозяину столицы. Лорд-мер, принимая казака, сказал через переводчика, что он считает за честь пожать руку такому заслуженному воину, хотя у него нет ни чинов, ни титулов. Земленухин ответил, также через переводчика, что он «всегда готов служить Царю и отечеству». — «А сколько французов вы убили своей пикой?» — «Трех офицеров, а сволочи несколько четвериков». — Переводчик же передал его слова так: — «Казак убил своей пикой 39 французов». — После роскошного завтрака лорд-мер провел своих гостей в большую залу, где собралось именитое купечество столицы и множество посторонней публики. Когда Земленухин показался ли балконе перед биржей, то народ приветствовал его громкими криками: «Да здравствуют русские! Слава казакам!» Как только толпа стихла, лорд-мер сказал краткую речь, в которой выхвалял храбрость русского казака и, в заключение, пожелал нашему Государю довести до конца победоносную войну с французами. Англичане захлопали в ладоши с криками: «браво! браво!» — В английских газетах так описывали наружность Земленухина: «Роста он около 6 футов, сильный и коренастый; наружность воинственная, но лицо доброе, вовсе но такое, как у нас думают про русских. Борода у казака длинная, кудрявая и седая, волосы тоже длинные, зачесанные назад, а на лбу острижены коротко и ровно. Одет он в синий кафтан и шаровары, сшитые из толстого английского сукна, сапоги широкие, с круглыми носками. Руки у казака необыкновенной ширины, с короткими пальцами, но он отлично управляется своим оружием, состоящим из пистолета, ружья, сабли и длинной пики». — Вид казака настолько был любопытен, что два художника вызвались снять с него портрет. Когда эти портреты были отпечатаны, то Земленухин просил дать ему несколько штук для жены и детей. Хозяин, у которого он гостил, принес ему на выбор 4 дорогих сабли. Земленухин выбрал с турецким клинком; на нём была сделана такая надпись: «Подарена Александру Земленухину, донскоку казаку Сулина полка, от Рудольфа Акермана. Лондон, 20 апреля». На рукоятке было вырезано по-латыни: «За Бога, Царя и Отчизну». — Кроме того, многие знатные англичане, особенно англичанки, поднесли ему богатые подарки, преимущественно оружием, английского же изделия. Один англичанин даже написал в честь Земленухина стихи, которые начинаются так:

«Ура! горят, пылают села.

„Седлай, казак, коня!“

Пасха застала его на чужбине, но он разговелся по русскому обычаю у нашего посланника, который пригласил его к себе обедать на всю Святую. Он же представил Земленухина принцу-регенту, бывшему за короля. Его высочество подарил казаку саблю на черной бархатной портупее, обитой серебром, и такую же сумку со своим вензелем и короной. Несколько дней спустя, Земленухинь уехал из Лондона, отблагодаривши своих новых друзой за ласку, особенно же хозяина: „Погостил я и поел у тебя хлеба-соли, сказал он на прощанье Акерману, ты в последний день был так же ласков со мной, как и в первый“. — Когда Земленухин явился в свой отряд, то вскоре было получено приказание выслать его в главную квартиру. Здесь он имел счастье быть представленным императору Александру и королю Прусскому. Обласканный и произведенный в урядники, Земленухин вернулся на Дон.

Между тем, летучие отряды продолжали вредить неприятелю на берегах Эльбы. Однажды разъездам Чернышева удалось перехватить письмо с важным известием, что из Ганновера выступил огромный артиллерийский транспорт, который на 18-е мая должен иметь ночлег у г. Гальберштадта. Наш отряд перешел реку и двинулся навстречу: 75 верст были пройдены в 30 часов. Не доходя 7 верст, Чернышев узнал, что за городом ночевал другой парк, немного поменьше, с прикрытием в 2 т. чел., но что в это же утро ожидается и большой транспорт; отсюда они должны следовать вместе. Это известие заставило Чернышева немедленно распорядиться нападением. Баварцы отлично расположились вагенбургом между речкой и перекопанной дорогой, за версту от города; пехота скрылась внутри вагенбурга, 14 орудий стояли в промежутках между повозками, защицая фронт и фланги. Чернышев выслал полк Сысоева на дорогу, откуда ожидался большой транспорт; Греков 18-й получил приказание ворваться в город и ударить на вагенбург с тыла, а Власов с двумя казачьими полками — атаковать с фронта. Грекову удалось овладеть. городскими воротами, но Власов был отражен картечными залпами 14-ти пушек. Тут от Сысоева прискакал казак с известием_} что на дороге уже показалось прикрытие, следовательно, транспорт приближается. К счастью, капитану Богдановичу удалось из своих двух орудий взорвать несколько нарядных ящиков. Этой суматохой воспользовался Чернышев и пустил весь свой отряд — гусар, драгун, казаков — на пролом. Выдержавши страшный залп, они прежде всего накинулись на артиллеристов, потом врубились между повозок. Баварцы защищались отчаянно: кололи штыками, отбивались прикладами, одним словом, работали, как следует доброй, пехоте; но это еще более ожесточило наших. Они рубили солдат в строю, рубили их под повозками, откуда те продолжали стрелять, или выгоняли пиками. Чернышев доносил после главнокомандующему, что такой стремительной атаки, какую произвели здесь его молодцы, искусившиеся в набегах, он не видал во всю свою боевую жизнь. Половина отряда, в том числе баварский генерал Окс и 15 офицеров, осталась в плену, а другая половина легла на месте. Весь парк стать трофеем этого знаменитого набега. Пока отправляли орудия, зарядные ящики и повозки с амуницией, казаки сдерживали наступление неприятельского авангарда, поспешавшего на помощь. Дело было сделано на чистоту: ни одна повозка не брошена. — После того, все парки и подводы, бывшие в пути, получили приказание остановиться, артиллерию перевели из Ганновера в Баварию, в глубь Германии. Таков был страх, наведенный на французов летучими отрядами.

Еще более смелое, можно сказать, дерзкое движение сделал Чернышов, этот отважный партизан, в тыл Наполеону, на его главные пути, а именно к гор. Касселю, столице королевства Вестфальского. Это королевство было составлено из мелких немецких владений, и королем его, по воле всемогущего Наполеона, назначен младший брат императора Иероним, о котором упоминалось раньше. Плохо жилось бедным немцам под властью такого короля. Он мало думаль о своих подданных, окружил себя французами, жил пышно, расточая казну, в то время как страна беднела от поборов и поставки рекрут. Солдаты в разных концах Европы сражались под знаменами Наполеона за дело, им чужое; из 25 т., уведенных в Россию, вернулось лишь две. В ту пору границы королевства были открыты; в столице находилось не более 4 т. войска. Все это хорошо знать Чернышов, который рассчитывать вооружить население, поднять народную войну и таким образом прервать сообщение главных сил Наполеона с их отечеством.

В начале сентября Чернышев переправился ночью на лодках через Эльбу и вступил в край, повсюду занятый неприятелем. В отряде находилось, кроме 8 эскадронов гусар и драгун, 8 казачьих полков под общим начальством Бенкендорфа. Подвигались скрытно, останавливались на ночлеги вдали от жилья, и то на самое короткое время; если же случалось делать привал в деревне, то на это время ее окружали казачьими постами, не впуская и никого не выпуская; бурмистр этой деревни должен был провожать отряд возможно дальше. Проводники никогда не знали, куда они ведут, и часто отряд без всякой надобности сворачивал в сторону, чтобы только сбить с толку местных жителей. Пройдя таким образом около сотни верст, Чернышов узнал, что на половине пути к Касселю стоит кирасирская бригада и батальон пехоты. Он тотчас свернул влево и окольными путями приблизился рано утром к столице, сделавши в сутки более 80 верст. Был густой, непроглядный туман, помешавший сейчас же приступить к делу. В 10 часов утра казаки Жирона и 2 эскадрона драгун переправились за Фульду с тем, чтобы перехватить королю дорогу, в случае его бегства, но оказалось, что он уже проехал. Нашим удалось оторвать только хвост арьергарда, 250 кирасир. Нападение на город также кончилось неудачей. Правда, донцы Власова 3-го и Грекова 18-го разбили при помощи мещан ворота, пронеслись по улицам до самого моста, но тут были остановлены сильнейшим огнем пехоты: гвардейские гусары, развернувшись на площади, изготовились к атаке. Тут узнает Чернышев, что в тылу у него появилась кирасирская бригада, та самая, которую он обходил. Тогда он приказал вывести казаков из города. Пока отряд собирался, пока устраивался на отдых, к нему с разных сторон явились перебежчики, не желавшие служить французам, так что из них составился целый батальон охотников; казаки нахватали в разных местах 9 пушек — составилась батарея, в полной запряжке. На-другой день наши открыли канонаду. Жители умоляли коменданта отказаться от обороны, но получили от него такой ответь: „Мне приказало обороняться, и я исполню это приказание“. — Действительно, все заставы были заняты пехотой, мост загроможден фурами, на площади поставлено 4 пушки и возле них конница. Кассельцы вовсе не желали обращать свой город в развалины. Между ними и французами начались схватки; те кидали в войска камнями, а эти стреляли в них из ружей; досталось и коменданту. Как только Бенкендорф с драгунами и батальоном новобранцев подошел к заставе, стоявшая там карабинерная рота передалась русским. Наши вступили в город. После долгих переговоров коменданту позволили вывести свои войска, но без артиллерии. Народ приветствовал русских, как своих избавитилей; казаков носили на руках. В городе найдено 30 орудий, множество ружей, патроны, амуниция, денежная казна. Из неё 16 т. талеров розданы войскам, а 60 т. отправлены начальству; 22 пушки увезли в Берлин. В тот же день Чернышев обнародовал воззвание, в котором приглашал немцев присоединиться к братскому союзу и послужить делу освобождения Германии в рядах её защитников, пришедших издалека. Хотя Чернышев через несколько дней опять вернулся на берога Эльбы, но его набег и воззвание возбудили среди народов южной Германии радостные надежды на лучшие времена.

На полях Лейпцига дело освобождения Германии решилось в её пользу. В достопамятной „битве народов“, отличились, между прочим, лейб-казаки. Случилось это вот как. Наполеон, окруженный под Лейпцигом войсками союзников, хотел прорвать посредине линию наших войск и отрезать им пути отступления в Богемию. Французская конница, спустившись с высот под прикрытием 60 орудий, устремилась на полки русской пехоты. Ее не могли задержать ни штыки, ни картечь. Она проскочила между карре, захватила 2 батареи и остановила гвардейскую конницу, бывшую на ходу, причём пал начальник дивизии, генерал Шевич. Удар французской кавалерии был страшен: она растоптала все, что встречала на пути и прорвала наш центр. Впереди её, по эту сторону плотины, на возвышении, стоял Император Александр, окруженный свитой. Французы мчались прямо на него, а под рукой войск не было, кроме обычного конвоя. Казаки впились глазами в своего монарха: они ждали лишь одного мановения, чтобы встретить врагов своею грудью, задержать, остановить, хотя бы самим пришлось погибнуть. Государь точно угадал их мысль. Он приказал Орлову-Денисову вызвать на помощь кирасир, придвинут из резервов артиллерию, а казакам сейчас же ударить во фланг полкам Латур-Мобура. Дрогнули у казаков сердца, когда они это услышали. Они понимали, как страшно пропустить хотя одну минуту, какое минуту — одну секунду! Плотина была так узка, что по ней проезжали в один конь; впереди всех проскакал Ефремов, за нам три эскадрона донцов, потом — черноморцы. Вправо за плотиной тянулось возвышение, прикрывшее на время казаков. Тут догнал свой полк Орлов-Денисов, исполнив поручение Государя. Французы продолжали движение, подавляя своей грозной силой нашу легкую конницу, которая все еще пыталась устроиться.

Вдруг, на фланге показались лейб-казаки. Удар их был неожиданный и сильный. Ближайшие ряды смяты и рассеяны, дальше остановили свой натиск, заволновались. Эта мгновенная остановка дала время устроиться нашим полкам, потерявшим своего начальника. Они направились, в свою очередь атаковали французом с фронта; с другого фланга врубились прусские кирасиры и драгуны. В довершение бед, ядром оторвало ногу храброму Латур-Мобуру. В величайшем беспорядке укрылся его корпус за линию пехотных колонн; загремела наша резервная артиллерия, подоспели лейб-егеря, прибежали лейб-гренадеры. Тонкий расчёт Наполеона не удался. Наша линия снова сомкнулась; теперь она стала вдвое грозее. — Через 19 лет состоялось Высочайшее повеление лейб-казачьему полку перенести свой полковой праздник на 4-е октября, годовщину Лейпцигской битвы, и воспоминание о славном подвиге дедов живет и поныне в рядах этого полка.

Разбитая под Лейпцигом французская армия потянулась на запад, к границам Франции. Казаки, опыт под начальством Платова, то упреждали неприятеля, занимая попутно города, то шли по его следам, тормошили арьергард. Не доходя Франкфурта, Платов, при помощи Орлова-Денисова, Чернышева, Иловайского и Кайсарова, разнес весь арьергард, причём взял в плен 4 т. солдат. За этот подвиг Государь пожаловал ему богатое бриллиантовое перо на шапку.

Когда союзные войска перешли Рейн, вступили, следовательно, в пределы Франции, казачьих полков считалось 26, но из них лишь один Атаманский был в полном составе, прочие имели по 200—300 чел., не больше. Собственно в отряде Платова находилось 10 полков, за которыми он шел впереди главной армии, пока она не соединилась с Блюхером. После того донцы действовали сами по себе. Везде, где они ни появлялись, прекращался сбор податей, поставка рекрут, доставка продовольствия, одним словом, все, что могло усилить или подкрепить Наполеона. Этого мало. В начале февраля казаки подступили к г. Немюру. Его высокая каменная стена была окружена каналом, мосты находились под защитой палисадов, рогаток и пушек; обязанности коменданта исполнил старый заслуженный полковник. Вообще, Наполеон заранее позаботился о защите этой крепости Платов потребовал сдачи. Получивши отказ, он послал спешенных казаков на приступ. Донцы взяли предместье, а выстрелами донской артиллерии была перебита прислуга у неприятельских орудий. Наступила ночь; казаки расположились против трех главных ворот. С рассветом канонада с обеих сторон возобновилась; когда подвезли наши небольшие пушки к Фонтенблоским воротам, они били в них ядрами без промаха. Наконец ворота рухнули, и казаки, под начальством Кайсарова, ворвались в крепость. Едва они успели овладеть неприятельскими орудиями, как с противоположной стороны раздались знакомые крики: то были Атаманцы, под начальством Грекова 18-го. Тогда комендант сдался со всем своим гарнизоном: 18 офицеров и 600 солдат, а более 200 ч. пало в битве. Из-под Немюра Платов двинулся к Фонтенебло. Некогда увеселительный замок французских королей, Фонтенебло служил теперь местом заключения римского папы. Платов явился с тем, чтобы его освободить, но оказалось, что за два дня перед этим папу увезли в другой город. Здесь казаки расположились на отдых.

12 казачьих полков участвовали в последней битве, которую давал Наполеон перед своим отречением. В то время, когда главные силы союзников, имея во главе самих монархов, двигались уже к столице Франции, её император путался сзади, окруженный летучими отрядами. Некоторые ил них заслоняли ему пути в Париж, а корпус Винценгероде следовал за ним по пятам, причём была пущена огласка, будто, этот корпус составляет авангард главных сил, для которых он заготовляет квартиры, продовольствие и т. п. Наполеон, желая удостовериться, правда ли это, приказал стянуть свою армию и сделать нападение. Это было 13-го марта 1814 года, за 200 верст от Парижа. Река Марна прикрывала фронт нашей позиции; левое крыло упиралось в городок Сом-Дизье, занятый шестью ротами егерей; а правое, состоявшее из одного гусарского и четырех казачьих полков, примыкало к лесу. Наполеон, по обыкновению, действовал быстро, решительно. Под прикрытием сильных батарей французы в больших силах перешли Марну и развернулись в линии; за конницей строилась пехота. Улучив минуту, Тетенборн вылетел с Изюмским полком, смял эскадроны первой линии, но угодил под картечь и был опрокинут эскадронами 2-й линии. С громким криком они пронеслись далеко вперед, захватили часть нашего обоза и заводных лошадей. Затем французы перешли в общее наступление. Наши орудия едва успели сделать несколько выстрелов: „все было сметено“, как доносил Государю саму Винценгенроде, Уже французы выбили штыками егерей из городка и поспешным движением угрожали занять единственный наш путь отступления. Тут отличились гусары: сначала бросились 2 эскадрона Изюмцев с Лошкаревымь во главе — их прогнали; потом вынеслись 6 эскадронов Павлоградцев. При помощи артиллерии им удалось сдержать стремительный натиск и дать время стянуться войскам. С наступлением ночи преследование прекратилось. Наши потеряли 1,300 челов., в том числе 42 офицера, да покинули 5 пушек.

Наполеон одержал победу; в последний раз ему улыбнулось счастье, только не надолго. От пленных офицеров Император узнал, что перед ним не главная армия, а летучий корпус; что союзные монархи прошли прямо на Париж. В глубоком раздумье объезжал он поле битвы, изрытое канавами, заросшее виноградниками. Все пленные, имевшие знаки отличия, были собраны отдельно. Император ласково поздоровался с ними, выхвалял их храбрость и приказал своим генералам, чтобы позаботились о раненых; генерал Жирар получил приказание справиться о здоровье полковника Лошкарева, который был ранен в этом деле.

Через неделю союзные монархи, во главе многочисленных войск, уже вступали в Париж. Война была кончена.

Первый день Пасхи русские войска праздновали особенно торжественно, еще небывалым образом. На том самом мест, где были обезглавлены французский король Людовик XVI и королева Мария-Антуанета, воздвигли высокий амвон, на котором поставили аналой с крестом и евангелием. Русские войска частью стояли на площади, частью в соседних улицах. Утро было тихое, прекрасное. Император Александр, в сопровождении короля прусского, немецких генералов и французских маршалов, тихо объезжал ряды ветеранов, прошедших длинный путь от Москвы к Парижу. Объезд кончился, войска стянулись в колонны. Лейб-казаки вытянулись вдоль Елисейских Полей, а французская стража окружила амвон. Парижане переполняли соседние улицы, усеяли кровли домов, толпились у окон, у дверей. Наступила торжественная тишина. Государь и его верный сподвижник, король прусский, поднялись на амвон; все присутствующие опустились на колени, по исключая и французской стражи. По окончаиии водосвятия оба монарха шли за священником, окроплявшим святою водой русских воинов. Гул орудий приводил в трепет сердца всех участников небывалого празднества. Никогда еще не было примера, чтобы победитель молился так торжественно в столице побежденного народа,

По заключении мира все казачьи полки собрались под начальством своего атамана на берегах Рейна; отсюда, в головах четырех колонн русской армии, они проследовали через всю Германию к границам России. В станицах и юртах войска Донского надолго осталось памятным возвращение казаков из далекой чужбины, особенно же встреча атамана, графа Матвея Ивановича Платова. На границе войсковых земель депутаты поднесли ему хлеб соль и первые же присоединились к его поезду, который ежедневно увеличивался новыми толпами казаков, стекавшихся с разных сторон. На Кундручье и в разных других местах ждали атамана по нескольку дней. Тут были древние старики с правнуками, малолетки и старые сподвижники атамана, увешанные крестами, украшенные сединой и сабельными рубцами; все это пристраивалось сзади: кто гарцуя на коне, кто ехал повозкой, иные и с палочкой, — смотря по достаткам. Недалеко от Черкаска атаман слез с коня и поднялся на курган, откуда открывались, как на ладони, ярко горевшие на жарком солнце золоченые кресты, золотые, усеянные звездами, куполы и колокольни церквей. Обратившись к ним лицом, Матвей Иванович сделал три земных поклона и сказал во всеуслышание: „Слава в вышних Богу и на земле мир! Послужил я царю, постранствовал на чужбине довольно; теперь возвратился ли родину и молю Бога, да успокоит Он кости мои ли земле предков моих!“ — При этих словах атаман крепко поцеловал горсть захваченной земли. — „Здравствуй, наш атаман, на многие лета!“ ответили хором казаки, поклонившись ему в пояс. Поезд двинулся дальше. У самой горы, на которой стоит Черкаск, Платова встретили все офицеры донского полка, генералы и наказной атаман Иловайский. В ту же минуту зазвонили колокола, выпалили пушки, и послышалось громовое, перекатное „ура!“: донские полки, вытянувшис по обе стороны, стояли вплоть до собора. Здесь на паперти ожидало духовенство; тут же были расставлены войсковые знамена и регалии — славные памятники доблестных заслуг. После молебна старшины проводили атамана и его помещение, где пиршество продолжалось до глубокой ночи. По стародавним обычаям чествовал Дон своего атамана.

До половины прошлого века донских казаков знали только татары да турки. Европейцы считали казаков ордой, недостойной и неспособной с ними сражаться. Донцы по деле доказали, что об них судят несправедливо. В Семилетнюю воину они своими налетами не мало досаждали Фридриху Великому; их подвиги под начальством Суворова в Польше, Турции, Италии стали известны всему миру; наконец, истребление Великой армии заставило Наполеона признать за ними страшную силу. Тот самый Наполеон, который называл казаков „посрамлением человеческого рода“, признавался после, что он не знает лучших легких войск, как австрийские кроаты и наши казаки. Он даже думал завести у себя казаков, но это ему не удалось: казаком надо родиться. Вот как описывает донцов один французский генерал, который много раз с ними встречался в мелких схватках и крупных делах, видал их на аванпостах, на бивуаках, по деревням и городам: „Казаки летят в атаку во весь дух и умеют сразу останавливаться. Лошади у них легкие, берут с места хорошо; всадники сидят, точно приросши. Казаки очень осторожны и сами о себе заботятся; в своих действиях они стремительны, в движениях смелы. Красиво, бывало, глядеть, когда наша конница, блистая серебром и золотом, полная рыцарской отваги, развертывалась в линию на берегах Немана! Но вся эта картина пропадала как дым при первой встрече с казаками, которых мы привыкли презирать. Мы видели их каждый день на подобие огромной завесы, закрывающей горизонт. От неё отделяются самые смелые наездники и подъезжают к нам. Мы развертываемся, смело кидаемся в атаку, уже настигаем их лаву, как вдруг она исчезает: на том месте торчат лишь березы да сосны. Пройдет час, другой, мы начинаем кормить лошадей, как черная завеса снова показалась, снова нам угрожает! Мы повторяем атаку — и опять в пустую. И выходило то, что наша лучшая и храбрейшая кавалерия напрасно утомлялась, приходила в расстройство, а, в конце концов, и вовсе погибла: ее погубили казаки“. Это говорит наш неприятель. Более подробно исчисляет заслуги донского воинства Высочайшая грамота от 19 ноября 1817 года. Государь ничего не позабыл, что сделали донцы за три года неустанной войны. Тогда же он пожаловал им знамя и следующей надписью: „Верноподданному Войску Донскому в ознаменование подвигов, оказанных в последнюю французскую воину в 1812—1814 годах“. Упомянутая грамота оканчивалась следующими словами, относящимися к знамени: „Да некогда сыны сыном вернолюбезного нам Войска Донского, преднося пред рядами своими сию святую хоругвь славы и отечества, вспомнят деяния отцов своих и последуют их примеру“.

К священным регалиям старины Император Николай Павлович присоединил саблю своего державного брата, которую он носил в походах. На этом не кончились милости Государя к войску донскому. В октябре 1837 г. он сам посетил Новочеркаск в сопровождении своего старшего сына и Наследника Престола, впоследствии Императора Александра II, в расцвете его юности и красоты.

Царские экипажи остановились за триумфальными воротами, у небольшого домика, где Августейшие гости переоделись и потом сели на коней. У ворот Государь принял рапорт атамана Власова и, милостиво поклонившись присутствовавшим тут генералам и дворянству донской области, направился шагом по Платовскому проспекту, сопровождаемый многочисленной свитой; эскадрон атаманцов замыкал шествие. По всему проспекту вплоть до собора стояли шпалерами 22 донских полка, собранных к Высочайшему смотру, и за их флангом бесчисленное множество народа с верховых и низовых станиц. Восторженное „ура!“ не смолкало на на одно мгновение: оно сливалось с колокольным звоном, с пушечной пальбой; в окнах, на балконах, с кровель домов новочеркасские казачки махали платками, бросали под ноги цветы… На паперти собора ждал Государя архиепископ Афанасий со всем городским духовенством. Выслушав его приветствие и приложившись ко кресту, Николай Павлович вошел в средину войскового круга. „Любезные донцы! произнес он громким голосом: ваши предки и отцы сослужили много служб государям и отечеству! Признательность монархов показывают эти грамоты, эти знамена и прочие царские клейноды. Я хотел явить новый знак своего благорасположения и назначил атаманом вашим своего первого сына Наследника престола Нашего. Надеюсь, что вы и потомки ваши не перестанете идти по пути славных предков и заслуживать признательность отечества!“ — Едва кончил Государи как мертвая тишина сменилась потрясающим „ура!“, загремели пушки, загудели колокола всех новочеркасских церквей. Государь взял поднесенный Власовым на бархатной подушке пернач и, обняв Наследника, вручил ему этот знак атаманского достоинства. Тотчас же все донские генералы окружили Августейшего атамана: под сенью склонившихся знамен они его подняли на руках. Взрыв народного восторга встретил появление царственного юноши и атамана над убеленными сединами ветеранов великой Екатерины, императоров Павла и Александра… С разных сторон раздались задушевные приветствия: „Батюшка ты наш, атаман войсковой! Надежда наша, красное солнышко! Пойдем в огонь и воду за тебя, наш красавец ненаглядный! Да хранит же тебя Царь Небесный для счастья нашего!..“.

Выйдя из круга, Государь с Наследником сели в коляску.и отправились в дом Иловайского; атаманское знамя, пернач и бобылевые хвосты были препровождены эскадроном атаманцов на квартиру Наследника, в доме Мартынова. Экипаж с трудом пробивался сквозь густые толпы народа; площадь перед царской квартирой волновалась, как живой муравейник. Весь вечер до глубокой ночи никто не посещал своего места. На другой день Государь Император посетил войсковое правление, госпиталь, войсковую гимназию, где, между прочим, произнес следующие достопамятные слова: „Учитесь, дети, усердно. Я хочу, чтобы со временем и из донцов были сенаторы, министры, главнокомандующие!“ — 21 октября происходил Высочайший смотр всем собранным в ту пору войскам, а 22 утром, Государь с Наследником отъехали по пути на Воронеж.

Описанное событие повторяется каждый раз при восшествии на престол Августейшего атамана: врученную ему отцом булаву или пернач он так же торжественно передает своему Сыну и Наследнику Престола. Этот обычай еще более связует верных донцов с венценосными вождями русской армии, Оберегаемые с высоты трона, опекаемые Августейшим атаманом, они живут и поныне в своих древних правах и привилегиях, добытых кровью отцов.

X.
Донцы на Линии.

Доблестные воины в течение 60-ти-летней Кавказской войны постоянно делили с русскими войсками труды и славу военных подвигов; многие из этих подвигов займут почетное место в истории. Так отзывался о донском войске в приказе по кавказскому корпусу Великий Князь Михаил Николаевич.

Действительно, после долгой и упорной борьбы с татарами, своими ближайшими соседями, донцы, как сподвижники нашей армии, являются борцами в горах и ущельях Кавказа. Их там перебывало более чем 200 тысяч, но из десяти лишь один узрел родимую сторону. Кроме того, со времен Императрицы Екатерины донцы выселились, частью по охоте, частью по неволе, на берега Кубани, Лабы, Терека, — где рядом станиц, укреплений, а больше своею грудью отражали первые набеги горских народов; в то же прошли сопровождали наши транспорты, развозили приказания, одним словом, несли трудную линейную службу. Так вот на помощь этим переселенцам, равно как и прочим линейным казакам, поселившимся еще раньше, высылались поочередно полки с Дона. Тяжела была их служба! Линейцы там родились, свыклись с неприятелем, знали его сноровки, наконец, притерпелись ко всем невзгодам походной и домашней жизни; донцы же попадали прямо в лазареты, где умирали сотнями. Они были здесь как чужие, даже получили особую кличку: „Кaмыш“. И на Дону прошла не добрая слава про „Линию, Линеюшку, кавказскую сторонушку“: ее проклинали в песнях, как „горькую недолюшку“. Зачастую являлись сюда малолетки на плохих лошаденках, не умевшие стрелять по горскому обычаю, на всем скаку, и таким-то воинам приходилось каждодневно встречаться с чеченцем! Последние имели во всем перевес: сами они гибки и увертливы как змеи, шашки их тяжелы и остры, удары метки, неотразимы. Боевая служба донцов еще много страдала оттого, что полки действовали не в полном составе, а малыми частями, рассеянными по всей Линии, то при отрядах, то в дальных командировках или просто на посылках. Но дело сразу изменялось, когда во главе полка становился начальник, умевший их собрать, сплотить и вдохнуть отвагу отцов. Тогда и донцы являлись сильными, даже грозными чеченцам; тогда они ни в чём не уступали своим соратникам-линейцам. К числу таких вождей принадлежал Яков Петрович Бакланов. Сам уроженец тихого Дона, бедной семьи, Яков Петрович в детстве пахал землю, косил сено, пас табуны. Еще мальчишкой он скакал верхом на диких степных лошадях, ловко стрелял из ружья и первенствовал во всех ребяческих играх. Он рос на свободе, как росла большая часть его сверстников; заслушивался рассказами о старине, как некогда казаки гуляли по Синему морю, как отсидели от „турского султана“ Азов.

И вырос из мальчугана богатырь-казак, силы необычайной, воли железной. Из-под густых нависших бровей горели его серые, глубокие глаза, метавшие искры; густая борода покрывала его могучую грудь. Одевался он просто, по-казацки, в шелковую красную рубаху, прикрытую бешметом, широкие шаровары и черкесские чевяки; на голове носил папаху. Прямодушный и бескорыстный, Бакланов не многому учился, но твердо помнил, что без веры в Бога не прожить христианину, что для победы над врагом нужно скрытно к нему подойти, быстро и смело напасть. Его называли Ермаком Тимофеевичем и, правда, что в Бакланове как бы воскрес этот любимый атаман казачий. Врагам он был страшен, как только появился на Кавказе; у чеченцев он слыл под именем „даджал“, что значит по-нашему чёрт, и только в виде ласки называли „Боклю“.

Получивши донской № 20-й полк, Бакланом заданий поставить его так, чтобы он ни в чём не уступал полкам линейным. Прежде всего он завел в полку особую, седьмую сотню и назвал со учебною; эта сотня ходила у него то в голове, то составляла резерв, смотря по надобности. Кроме того, были составлены еще две команды: пластунская, им лучших стрелков и наездников, а другая — ракетная; наконец в каждой сотне один завод, снабженный шанцевым инструментом, обучался саперному делу. В частых набегах и стычках казаки Бакланова оделись и вооружились на счет неприятеля. Вместо форменных донских чекменей, они носили азиятские черкески; вместо казенных шашек, раздобыли чеченские; но пики, как наследие отцом, казаки сохранили. По ним чеченцы отличали донцов от линейцев. Обучение полка велось не на плацу, а вдоль чеченской границы, где стояли казачьи посты. Бакланов не спал по ночам, рыскал с пластунами по таким трущобам, где не бывала нога человека, и в это-то время приучал казаков глядеть в оба. „Все заметь, учил Бакланов: ничего не прогляди, а тебя чтобы никто не видел“. — В мелких схватках донцы изучали сноровки неприятеля, приучались спешиваться, стрелять на всем скаку, скрываться в засаду и т. п. Во время же боя никто не смел покинуть рядов, даже легко раненые; те же, которые лишились лошадей, бились пешие, пока не раздобудут новых. „Покажи врагам, говорил Бакланов, что думка твоя не о жизни, но о славе и чести донского казачества“. — Трусливым не было места в его полку; храбрых он осыпал деньгами без меры, без счета.

Полк Бакланова стоял по укреплениям передовой Кумыкской линии, от Умахан-юрта до старого Чир-юрта, верст на 60 по р. Сулаку. В самое Крещенье 1847 года в укрепление Куринское, где помещался штаб полка, прибежал лазутчик с известием, что горцы хотят напасть на Старогладковскую станицу на Тереке. Начальство сейчас же оповестило всю Линию, а на Тереке в скрытом месте быль расположен отряд, с приказанием не трогаться, пока чеченцы не начнут переправку. Два для куринский гарнизон, состоявший из полка кабардинцев и одного линейного батальона, провел под ружьем в ожидании, не загремит ли где сигнальный выстрел. На рассвете 8-го дня прискакали пластуны Бакланова: они видели, что скопище прошло возле крепости и направилось к Тереку. В укреплении все были на-чеку; отряд немедленно выступил: впереди Бакланов с полком, сзади Майдель с кабардинцами. Вскоре послышались со стороны Терека глухие раскаты пушечных выстрелов — донцы пошли рысью. Погода стояла сырая, пасмурная; густой туман ходил волнами, скрывая окрестности. Между тем, чеченцы подъехали к переправе: их вел наиб Бата, некогда служивший русским. Он объехал ряды, посулил богатую добычу и вдруг крикнул: „Медаль и десять рублей тому, кто первый перескочит Терек!“ — Только чеченцы успели спуститься к реке, как на другом берегу блеснул огонек, потом бухнуло ядро, прорезавшее толпу как раз по середине. Это был только сигнал. Разом грянули картечью скрытые до сих пор пушки, затрещали ружейные выстрелы; дрогнули горцы. Поздно заметил опасность Бата. „Назад, назад!“ кричал он во все горло. В это время с боку длинной лавой неслись казаки, сотня за сотней, молча, без обычного казачьего гика. Удары пик в густую толпу были смертоносны. Обезумели чеченцы: они покинули раненых, убитых и пошли на пролом. Окружив скопище, казаки гнали его как стадо диких коз до самых гор, где, благодаря ночи, чеченцам удалось рассеяться в лесных ущельях. Изменник потерпел неудачу; казаки же Бакланова показали себя достойными своего учителя. Им тогда досталось много богатого оружия, в чём они пока сильно нуждались. — „Казак должен вооружаться на счет неприятеля“, говорил часто Бакланов, выслушивая жалобы, что наши шашки много хуже чеченских.

Недель через 5, не то 6, наш часовой заметил партию хищников, спускавшихся с гор, по направлению к „Горячим ключам“. По тревоге две сотни под начальством Бакланова вынеслись наперерез, но на 3-й версте были атакованы громадным скопищем, сидевшим в засаде. Это был сам Бата, вздумавший посчитаться. Однако Бакланов знал чеченские сноровки. Вслед за собой он приказал двигаться учебной сотне с двумя конными орудиями; еще сзади бежали 4 роты кабардинцев. Лихая артиллерия за 500 шагов снялась с передков, вслед затем брызнула картечью в середину конной толпы. Тут сам Бата попал в ловушку, которую готовили русским. Он кинулся было вперед — попал на штыки кабардинцев; круто повернув назад, пронесся под перекрестным огнем и исчез в лесу. Казаки потеряли в этом коротком деле только одного раненого. Слава Баты, как наездника, пропала: он был сменен; на его место назначен молодой наездник Гехо. Новому наибу надо было показать свою удаль, и вот в конце октября с угловой башни дали знать, что партии чеченцев проскакали к аулу Энгель-юрт, Действительно, вскоре посыпались оттуда частью выстрелы — знак, что чеченцы встретили отпор. По сигнальной пушке две сотни промчались в карьер, с Баклаловым по главе. Путь пролегал по отлогой покатости между брошенных аулов. Возле одной из таких развалин казаки заметили стоявшую партию, посреди которой колыхался по ветру вышитый золотом разноцветный значок. Значит, здесь находился сам Гехо с тремя или четырьмя сотнями чеченцев, обыкновенно сопровождавших своего наиба. Гехо видимо поджидал партию, бывшую в набеге. Заметив казаков, чеченцы с места бросились в шашки. Чуть было не пошатнулись донцы на своих притомленных конях; но Бакланов сам врубился в толпу, выхватил значок и высоко поднял его лад головой. В это время чеченец ударил его по руке шашкой; тем не менее, приподнятый значок уже возвестил победу: чеченцы быстро повернули в лес, покинув убитых. Потерю „аляма“ горцы приняли как дурной знак для молодого наиба.

В одной пустой схватке пуля раздробила Бакланову ключицу и засела где-то в груди, кровь забила горячим ключем. Два казака тут же, на месте схватки, перевязали ему на-скоро рану, после чего он опять сел на коня. Лечил Бакланова один из „хакимов“, в роде наших знахарей, но уже на 4-й день Яков Петрович выехал в разъезд. Между казаками давно ходил слух, что он заколдован, что его убить-то можно, но только особой, серебряной пулей, Когда же Бакланов был ранен, казаки объяснили это тем, что он не поладил с „самим“, однако ему нисколько не больно, так как „силу от Бога имеет страшную“. Во время затишья на Линии, что случалось, впрочем, не часто, Бакланов пропадал из Куринского по нескольким дням. Выедет, бывало, с двумя, тремя пластунами рано, до зари, а вернется поздно вечером, не то ночью. Куда и зачем он ездил — никто не ведал. После уже стало известно, что Бакланов объехал самые дальние места наших владений, побывал в горах, посетил Чечню и, таким образом, изучил все ходы, все тропинки. Эти сведения пригодились казакам. Однажды Бакланов вел свои 3 сотни в набег. Ночь выпала темная, ветер бушевал, крутил какую-то метелицу. Яков Петрович все время ехал впереди, вдруг остановился, осмотрелся и заметил, что отряд идет не туда, куда следует. Проводник рассердился, стал показывать, что дорога та самая. „А где сухое дерево, которое должно быть вправо от дороги?“ спросил Бакланов. Тут проводник припомнил, что действительно надо быть сухому дереву. Пластуны разыскали настоящую дорогу, а казаки решили между собой, что, значит, Бакланову „так уж дано знать дороги, где он никогда и не бывал“.

А сколько раз случалось, что только беззаветная храбрость Бакланова могла выручить его донцов, уже достаточно обстрелянных и обвыкших в Кавказской войне! В конце 1850 года отряд, под начальством отважного Майделя, выступил в ауховские аулы. В отряде находилось 5 батальонов пехоты, 8 орудий, донцы Бакланова и гребенские казаки.

Шли сначала шибко по ровной открытой дороге между речками Ярык-су и Ямань-су. Дальше пришлось взбираться по извилистой тропинке на высокую крутую гору; наверху горы торчали толстые бревенчатые ворота с железными запорами; вправо и влево от ворот тянулись глубокие канавы, обнесенные колючим плетнем и спускавшиеся в мрачные расселины, обойти которые нельзя было никак. Лихие кабардинцы перескочили через плетни, а в это время казаки разнесли ворота. Однако убежавшие горцы успели поднять тревогу, прежде чем явился Бакланов. Аулы оказались пусты, жители убрались сами и угнали стада в лесные трущобы; остались защищать свои гнезда только самые отчаянные. Три аула были выжжены, отряд стал отступать, но тут-то и начиналось дело. Горцы имели обыкновение всегда провожать отступавшие отряды, и такое отступление считалось самым опасным. Когда пришлось проходить той же узкой долиной между двух речек, чеченцы засели в лесистых оврагах, справа и слева, откуда стреляли в перекрест; конница наседала сзади. Бакланов скомандовал казакам „стой!“ Но конные чеченцы, знавшие хорошо, чего надо ожидать, мигом исчезли. Тогда он переменил фронт налево в карьер, выхватил у ординарца значок и, крикнувши: „с Богом, за мной!“ ринулся с кручи прямо в лесистый овраг, где протекала Ямын-су. Не только горцы, но даже наши кабардинцы, ко всему привыкшие, остолбенели при виде такой отваги. У всех захватило, что называется, дух. Когда горцы опомнились, то стали сбегаться, чтобы взять казаком в шашки. Бакланов уже приказал спешиться: в темном овраге завязалась рукопашная на жизнь и смерть. Во время этой ожесточенной борьбы Бакланов замечает, что около сотни горцев засели в сторонке, на высоком кургане, откуда безнаказанно расстреливали его сотни. Он сейчас же отделил 50 казаков с приказанием сбить чеченцев. Подбежали донцы к кургану и залегли: никто не решался подняться первым на верную смерть. Гнев, негодование исказили лицо Бакланова: как тигр, бросился он к ним, поднял с земли и, выхватив шашку, сам вскочил наверх с криком: „Вперед!“ Курган был очищен, после чего все горцы, бывшие в деле, шибко отступали. За эти дела Яков Петрович получим чин полковника. Еще более высокою наградою можно считать, что когда на смену 20-му прибыл с Дона 17-й полк, то Бакланов был оставлен на Кавказе, с назначением командовать этим новым полком.

— „Что, каков наш командир?“ спрашивали молодые у старых сподвижников Бакланова. — „Такой, что при нём отца родного не надо. Если есть нужда, иди прямо к нему; поможет и добрым словом, и советом, и деньгами. Простота такая, что ничего не пожалеет, последнюю рубашку снимет, а тебя выручит. Но на службе, братцы мои, держите ухо востро: вы не бойтесь чеченцев, а бойтесь своего асмодея: шаг назад — в куски изрубит!“…

С любовью, с отеческою нежностью провожал Яков Петрович старых станичников, верных боевых товарищей на родину. С правого до левого фланга все плакали, когда он объезжал их на прощанье. Многие просились остаться в 17-м полку, и просьбу их уважили; они дали хорошую закваску молодым станичникам, так что обучение полка по новому пошло гораздо скорее, чем в первый раз. Да и дела Шамиля в ту пору были плохи. Наши рубили широкие просеки в лесах, мало-в-малу, углублялись в лесистые, доселе недоступные горы.

В Куринском ежедневно, начиная с Нового 1852 года, барабаны поднимали ранним утром все укрепление на ноги. Очередные роты на-легке, без обозов, выступали в лес, на то место, где кончилась вчерашняя рубка. Бакланов уезжал вперед с пластунами, осматривал местность, еще закрытую предрассветным туманом, расставлял аванпостную цепь и сам же указывал места для работы. Затем он поднимался на высокий курган, откуда наблюдал в подзорную трубу, что делают в своих завалах горцы. Они уже привыкли узнавать его фигуру в косматой папахе, с накинутым на плечи бараньим тулупом. Вот выезжают с их стороны конные: лица у них укутаны белыми башлыками, сами они статны, одеты по-ухарски, оружие богато: это абреки. Они наверно засядут в кусты и будут палить; другие станут задорно кружиться возле кургана, выкликая: „Боклю, такой-сякой, чего стоишь? Пошел домой!“ Если нашим удастся снять такого молодца, у них начнется суматоха: бросятся поднимать убитого, послышится ругань, проклятия; случались схватки, но чаще всего дело кончалось перестрелкой. Вечером отряд возвращался в Куринское. Уже наши готовились к переходу через р. Мичик, как тут вышел наружу коварный умысел имама.

Однажды вечером явился к Бакланову лазутчик и рассказал, что Шамиль вызвал из гор стрелка, родом таминца, и взял с него клятву на святой книге, что он убьет Боклю; но что старики-чеченцы мало доверяют искусству тавлинца, считают его хвастуном, проходимцем. Когда он не в меру расхвастался, старики ему сказали: „Ты говоришь, что разбиваешь яйцо на лету за 50 шагов; может быть, это и правда, мы не знаем; но тот человек, в которого ты будешь стрелять, при нас разбивал муху на полтораста шагов… Смотри же, если промахнешься, Боклю положит тебя на месте“. — „Я, ответил им тавлинец, за всю свою жизнь сделал один промах, да и то, когда был семилетним ребенком“. — Так передавал этот разговор верный лазутчик Али-бей.

На другой день, как ни в чём не бывало, Бакланов стоял на своем месте. Он сейчас же заметил, что впереди, за гребнем старой батареи, мелькнула сначала черная шапка, потом блестящий ствол, наконец раздался выстрел. Когда тавлинец поднялся до пояса, то с ужасом увидел, что его враг сидит на коне, цел-невредим. Тавлинец быстро опустился, чтобы снова зарядить ружье. Тогда уж Бакланов совершенно спокойно вынул ногу из стремени, положил ее на гриву, оперся локтем и приготовил штуцерь; он был теперь уверен, что тавлинец промахнется. Действительно, вслед за его выстрелом Бакланов послал свою пулю; татарин только взмахнул руками: пуля прошла у него меж бровей. Бакланов спокойно съехал с кургана. Обе стороны, затая дух, ждали, чем кончится этот поединокь. У нас грянуло „ура!“ Чеченцы замахали шашками, вскочили на завалы: „Якши, Боклю! Молодец, якши, Боклю!“ — После того они, если захотят, бывало, осадить хвастуна, говорят ему: „Не хочешь ли ты убить Боклю?“

Уже широкая просека открывала свободный проход к Мичику, где горцы укрепили переправу редутами и длинными рядами завалов. Бакланов с часу на час ожидать прибытия князя Барятинского, который должен был пройти поперек всей Чечни от крепости Воздвиженской и выйти к Куринскому. Наступали времена, когда волей-неволей чеченцам приходилось поступиться, признать силу русского оружия, невозможность продолжать дальнейшую борьбу: угрюмые леса и мрачные ущелья их родины уже не страшили русских и не могли служить защитой насиженных очагов.

16 февраля 1852 года с башни, одиноко стоявшей у подножия горы, раздался пушечный выстрел. Бакланов вынесся на просеку и увидел, что густой лес за р. Мичиком весь окутан сильным дымом: шло жаркое дело. В ту же ночь явился от князя лазутчик с приказанием захватить переправу через р. Гонзолку, у Майортунского орешника. Бакланову надо было сначала переправиться через Мичик, по прямой путь, просекой, стерегли горцы с имамом во главе. Рассказывают, что старики-чеченцы предупреждали Шамиля: „Напрасно ты стережешь здесь эту старую лисицу; Боклю не пойдет тебе в зубы. Ты их сторожи там, где мышь не пролезет“. — „Но где же он пройдет со своими пушками?“ спрашивал имам, оглядывая страшные леса вправо и влево от просеки. — „Где пролетит птица, где проползет змей“. Шамиль рассердился: „Если бы вы боялись так Аллаха, как боитесь этого чёрта, то наверно все были бы в раю!“ — Однако на всякий случай приказал расставить вдоль реки сторожевые пикеты.

Опытные чеченцы не ошиблись. Войска выступили в и же ночь, свернули в дремучий лес, где и скрылись. Они шли без всяких путей. Ветер шевелил столетние чинары окутанные снегом; кругом глушь и тьма непроглядная. На конец, уперлись в какой-то крутой, бездонный овраг, на дне которого клокотала вода: это и был Мичик. Солдаты перекрестились и стали сползать. С горем пополам перебрались на другую сторону, а куда идти дальше — вправо ли влево, — никто не знал, даже сам Бакланов, как тут вылез из-под куста старый знакомый Али-бей, со словами: „Я стерег тебя целую ночь; знаю, что не пойдешь на просеку!“ Отряд по его указанию передвинулся влево и занял позицию в углу между двух речек, Мичиком и Гонзолкой, берега которых прикрыли его с фронта. Уже восходящее солнце озарило вершины лесов; вдали темнели так называемые Черные горы. Прошел час, другой, о Барятинском — ни слуху. Между тем, чеченские разъезды уже открыли присутствие русских; она могли по тревоге собрать скопище, тогда пришлось бы отступать тем же страшным лесом. Наконец, только в полдень послышались выстрелы, вскоре заиграли сигнальные рожки: оба отряда благополучно сошлись. Теперь, чтобы попасть в Куринское, им пришлось наступать силой на переправу через Мичин, в том самом месте, где укрепились чеченцы. Распоряжения сделаны. Бакланов с двумя сотнями линейцев и своим полком пошел на рысях вперед, колонна Чавчавадзе, из четырех эскадронов нижегородцов и 5 сотен линейцев, стала забирать вправо, чтобы обойти главный редут. Скоро он показался на опушке леса; в обе стороны от редута тянулись завалы, охватывая широким полукружием место переправы. Более тысячи горцев там засели с клятвой умереть или отстоять переправу. В ту минуту, когда сверху с лесистых высот загремели 4 неприятельские пушки, Бакланов развернул свой полк; линейцы стали у него по флангам. Вот Бакланов вынул шашку, скомандовал: „с Богом, вперед!“ и вся лава ринулась вслед за его черным значком, с изображением мертвой головы. Окопы разом осветились дымками, загрохотали ружейные залпы. Лошадь Бакланова, сделав скачок, споткнулась и грянулась озем. — „Станичники, командир убит!“ разнеслось по фронту. После второго залпа свалился войсковой старшина Банников, скакавший впереди. Как буря неслись донцы: никакая, казалось, сила не могла остановить или задержать их страшный порыв. Бросим коней, она полезли на завалы. Горцы по началу было отшатнулись, но потом, оправившись, с гиком кинулись в шашки. По всей линии загорелся жаркий бой, уже вечерело, а казаки никак не могли осилить; одно время мюриды, получив подкрепление, даже брали верх. В эту опасную минуту Бакланов очнулся. Он поднялся на ноги, увидел предсмертную борьбу казаков и стал искать глазами помощи. Завидя, что из леса выезжает артиллерия, Бакланов подхватывает 4 орудия с ракетными станками несется с ними к своему полку и открывает огонь вдоль окопов. Теперь чеченцы смешались. Казаки понатужились — и окопы наши. Вскоре, когда драгунам удалось занять редут, войска начали переправляться.

Прошли последние повозки, отряд Барятинского стали подниматься в гору, а Бакланов остановился по сю сторону: он получил приказание принять начальство над арриегардом. Хотя ему прибавили 6 батальонов пехоты и 24 орудия, но все-таки переправа в виду шеститысячного скопища, занимавшего лес, становилась делом трудным. Гонцы стерегли каждое движение, а тут еще солдаты Барятинского зажгли по пути береговые батареи; плетни ярко разгорались отчего все наши силы очутились как на ладони. Бакланов собрал к себе ротных командиров всего отряда и предупредил их, что, как только он скомандует: „Все, налево кругом!“ каждый, не ожидая сигнала, должен бежать к переправе, не взирая на то, будет ли преследование, или нет. — Когда пожар был, наконец, потушен, казаки с четырьмя орудиями перешли на правый берег, где заняли позицию на высоком холме; остальная артиллерия выстроилась над самым спуском, после чего открыла огонь; пехота залегла в кустарниках. Более двух часов гремела канонада. Вдруг, в лесу раздались звуки предсмертной боевой песни: то запели мюриды, прежде чем броситься в бой. Медлить больше было нельзя. Бакланов перевел всю кавалерию в карьер; орудия снялись на той стороне с передком: их зарядили картечью. Когда доложили, что „готово“, Бакланов скомандовал: „Все, налево кругом!“ — Огонь прократился, пехота хлынула к берегу.

Наступившая сразу тишина удивила горцев, но скоро они догадались, в чём дело. С пронзительным гиком вырвалась из леса бешеная толпа вдогонку. Они уже приближалась к берегу, где столпились наши солдаты, перебегавшие речку, как страшный залп незамеченных ими орудий потряс окрестные горы и леса; второй залп раздался уже вслед бегущим горцам. Лишь груды трупов обозначали их близость.

С песнями, с барабанным боем, отряд возвращался в Куринское; Бакланов ускакал вперед. — „Дед, где, отряд?“ спросил его Барятинский, расхаживая по комнат в сильном волнении. — „Идет в Куринское“. — Князь перекрестился. — „А потеря большая?“ — „Ни одного человека.“ Барятинский подошел и обнял Бакланова.

Еще более славное дело предстояло совершить донцам в следующем году, под начальством того же князя Барятинского и на виду всех войск левого фланга. Это было на Хоби-Шавдонских высотах, где в феврале месяце сосредоточился сильный русский отряд. Мичик протекает здесь в обрывистых берегах высотою до 10 саж.; на противоположном берегу засело не менее 10 тыс. горцев, среди которых находился сам Шамиль и его лучшие сподвижники: сын Кази-Магома, султан Даниэль-Бек и много других.

Штурмовать отвесный берег под огнем артиллерии оказывалось невозможным. Князь позвал Бакланова: „Дед, ты хорошо знаешь местность; нельзя ли сделать обход, чтобы атаковать позицию с левого фланга?“ Бакланов просил два дня сроку, но Барятинский требовал, чтобы он выступил через ночь. Оставалось повиноваться.

Немедленно были выряжены два пластуна: урядник Скопин и Шапошников, которые, сделав в оба конца до 30 верст, вернулись к свету с важным известием, что переправить отряд можно, невдалеке от чеченских окопов. Бакланов тотчас же выступил из лагеря с двумя казачьими полками, с драгунами и тремя батальонами пехоты, при 8 орудиях. Прикрытый густым туманом, отряд прошел по склону Качалыковского хребта, миновал Куринское, потом втянулся в дремучие леса.

Шли молча, наблюдая глубокую тишину. Когда туман, пригретый солнышком, немного приподнялся, наши увидели Мичик, за которым синели далёкие горы. Казаки живо срыли крутой подъем, вырубили орешник и черный значок Бакланова пронесся через реку. Немного дальше, в болотистом ручье, увязла пушка. Бакланов слез с коня, сам прподнял хобот, а солдаты, дружно подхватя, разом вынесли пушку на-земь. Отсюда Бакланов двинул уже рысью.

Было 12 часов, когда туман открыл неприятельские завалы. Барятинский и окружавшие его увидели с высоты, как за Мимиком развернулся длинный фронт нашей конницы, охватившей всю поляну. Тогда 24 орудия дали залп, барабаны забили к атаке, загремело „ура!“ и крики: „Бакланов! Бакланов!“ У неприятеля, напротив, вырвался вопль отчаяния; ужасные крики: „Боклю! Боклю!“ были заглушены общим воем, какого давно не слыхали старые кавказцы. Огромным стадом в 10 тысяч чеченцы бросились сломя голову к лесу, преследуемые с этого берега ядрами, гранатами; рядом с ними, но другую сторону оврага, неслись казаки стремительной лавой. Только на 10-й версте Бакланов мог перескочить овраг, сделал заезд и отхватил арьергард: он быть уничтожен, но орудия успели проскочить.

Все труды Шамиля пропали даром, все его расчёты рухнули. Тут он потерял много людей, лучших своих наибов, потерял надежду отстоять Чечню…

Через 4 месяца Бакланов сдавал 17-й полк войсковому старшине Полякову, старому своему соратнику, а сам уезжать в Тифлис, получив другое назначение. Скоро открылась Турецкая война. В Малой Азии, за Арначаем, а особенно под стенами осажденного Карса, имя „Боклю“ приводило в трепет турок, которые пытались прорваться сквозь железное кольцо, окружавшее крепость. Там, где стерег Бакланов, им это никогда не удавалось^[2]. Таков был богатырь, воскресивший боевую славу первых времен казачества.

Уральцы.

I.
Как собиралось Яицкое войско.

Про старину уральскую мало что известно, меньше чем о других казаках. Первые орлы яицкого войска свили себе гнезда далеко за пределами крещеного, мира, чуть не в Азии, мало сносились с Москвой, еще меньше делали отписок, и только по рассказам старых людей, переходившим из рода в род, можно судить о том, что у них также была своя богатырская пора. Неизвестно, как и когда повелось яицкое войско, но Государеву службу оно начало исполнять давно, 300 лет тому назад. В 1591-м году 600 яицких казаков были посланы против ослушника царского Шамхала Тарковского, который владел городом Тарками. Тогда же было наложено служилым казакам денежное и хлебное жалованье. О начале яицкого войска сказывают так. Когда буйная вольница больно расшумелась, когда на Волге не стало от них на прихода, ни проезда, царь Иван Васильевич Грозный выслал своего стольника Ивана Мурашкина истребить в корень разбойничьи ватаги, очистить водный путь на Астрахань. В те поры трое атаманов сошлись и стали думу думать, куда им скрыться от царского гнева? Одна ватага, с Ермаком Тимофевичем, потянула на север, скрылась на Каму, откуда после была выряжена на завоевание Сибири; другая спустилась вниз, вышла морем в Терек, где осела навсегда, а третья укрылась подальше, на реку Яик, или нынешний Урал, который приютил их также навсегда. Надо думать, казаки но сразу осели. Прошло не мало времени, пока они огляделись, ознакомились с новыми местами. А край был богатый. Сверху вниз протекала до самого моря многоводная река, обильная рыбой — осетрами, белугой, севрюгой, стерлядью, шинами… Поемные луга и островки покрывались ежегодно густой сочной травой; в зарослях камыша, особенно вблизи морского прибрежья, скрывались выдры, бобры, кабаны; из пернатых налетали сюда дикие гуси, птица-баба, лебеди. По сказанию, первые насельники построили себе городок там, где р. Рубежная впадает в Лик. Как только прошел но Руси слух, что открылось новое убежище, войско быстро умножалось пришельцами с Дона, Волги, Кубани. Кроме казаков, людей вольных, сюда шли царские стрельцы, посадские люди, пушкари; государевы наводчики; набежали валахи, калмыки, татары, мордва, чуваши, вотяки, даже киргизы; между пленными попадались шведы, финны, турки, поляки и немцы; но главную силу войска составляли беглые крестьяне. Сюда шел народ ловкий, смелый, храбрый и гордый — народ с амбицией, который искал вольностей. «Как пчелка берет с каждого цветка по капельке меду, так и яицкое войско взяло с каждого сословия по молодцу — и вышло ровное и храброе яицкое войско».

На Руси удальство никогда не переводилось; вольная казацкая жизнь чудилась многом во сне и на яву, а, между тем, на всем лежал строгий запрет. Там же, за" её рубежом, каждый был сам себе господин. Войсковой атаман исполнял только волю народную; есаулы считались лишь его помощниками. Все дела решались в казачьем кругу, на площади — то по призыву колокола, в случае спешки, то по особому торжественному сзыву. Вот в яицком городке выедал на богато убранном коне войсковой есаул в кармазинном зипуне, в широких парчовых шароварах; на голове у него нахлобучена высокая баранья шапка с острым малиновым верхом, с боку висит сабля кривая в турецкой оправе из чистого серебра; в правой руке держит жезл посеребреный. Подобно немецкому герольду, оповещающему торжество всенародное, есаул останавливается на каждом перекрестке и богатырски выкрикивает: «Послушайте, атаманы-молодцы, все донское войско! Не пейте зелена вина — ни дарового, ни купленого: заутро круг будет!» — В назначенный день собрались казаки с трезвыми, непохмеленными головами к войсковой избе. Вышел войсковой атаман, как подобает его сану, окруженный старшинами, походными атаманами, есаулами. Вступил он в середину круга, означенного перильцами, снял шапку, положил к ногам насеку, низко поклонился на все четыре стороны и стал держать речь. — «Любо ли вам это, атаманы-молодцы, или нет?» спросил он под конец, — «Любо, любо!» крикнули казаки в один голос. — Бывало и так, что одни кричат: «любо», другие: «нелюбо!» — Тут атаман подаст знак, и казаки разойдутся на два лагеря: где больше голов, так и повершат. Виноватого также судили в кругу, причём наказывали только такие преступления, от которых был войску убыток или же падало на него бесчестье, напр., воровство, измена, трусость в бою; преступления, совершенные на стороне, и не считались за таковые. Казнили так же, как и на Дону: в мешок да в воду. Владение войсковыми угодьями всегда было и осталось общественное; каждый может селиться, заводить свое хозяйство, где ему угодно; но на рыбный промысел, как главную статью дохода, казаки выработали строгия правила, которые в силе и поныне. Скота у них тогда не было; хлеба не сеяли вовсе. Хлеб, вино, провизию, казаки покупали в поволжских городах, преимущественно в Самаре, или же меняли на рыбу у приезжих купцов. Свинец, порох, оружие получали из казны. Многие женились, обзаводились семьями: в этом никогда не было запрета. Как и везде в старинной Руси, казачки вели жизнь тихую, уединенную, тогда как мужья любили щеголять оружием, одеждой, проводили дни в забавах, по ночам продавались разгулу. «Подобно орлам поднебесным прадеды уральцев перепархивали с места на место; жили там, где присели, где казалось им вольготнее — сегодня на Яике, завтра — на взморье». Удаль и жажда поживы увлекали яицких казаков на «промыслы», или что-то же — разбои, грабежи, наезды. Они «промышляли» на Синем море, «промышляли» над ближними и дальними соседями. Ногаи не знали, где и как укрыть от казаков свой скот, своих жен и домашнюю рухлядь. Им не было покоя ни днем, ни ночью, ни летом, ни зимой. Мирные потомки некогда сильной, воинственной Золотой орды, наконец, не выдержали: собрались от мала до велика и осадили Яицкий городок. Казаков было мало, ордынцев много. Они каждый день ходили на приступ. Сохранилось сказание, что в последние дни осады казаки заряжали свои деревянные пушки костями. Взять ли был ногаями городок или нет, про то неизвестно, по только казаки его покинули. Перед тем, как строиться на новом месте, они повстречали на Яике древнего, благолепного старца в белом клобуке, с крестом на лбу; плыл он в лодочке, пригребая на одно весельце. — «Отче святой, спросили у него казаки, поздоровавшись: задумали мы перенести город на другое место. Начинать ли нам это дело? Дай совет». Старец спросил, куда они хотят перенести город. Казаки указали на Чаган-реку. — «Не был я на том месте, ответил старец, а знаю, что оно к поселению удобно. Только ведайте, чады, на том месте будут у вас трусы, мятежи, кровопролитные брани и всякие сумятицы; одно время появится между вами такой набеглый царь… Вот из-за него много крови прольется, много горечи вы примете. А там, со временем, все замолкнет и вы узрите спокой».

— Ничего, святый отче, сказали казаки. Нам и прежде говаривали: «На крови-до Яик зачался, на крови-де и кончится». — Ты только благослови нас, отче!

— «Бог вас благословит!» сказал старец, осенил их крестом да и поплыл путем-дорогой.

Спохватились казаки, что забыли спросить старца, кто он таков. Повернули назад, догнали уж в море и спрашивают: «Прости нас, отче, давя мы не спросили тебя, кто ты такой? Поведай нам». — «Алексей, митрополит!» говорит старец. — В ту же секунду от воды поднялось густое облако, скрывшее и лодку, и святителя. Казаки пришли в ужас неописанный; когда же они опомнились, то облако рассеялось, но ни старца, ни лодки больше не видели. — То было вндение.

Казаки поставили новый город, который ныне известен под именем Уральска. В тогдашней «превеликой нужде» они обратились к царю, и царь Михаил Федорович, призрев на их нужды, выдал им грамоту «на владение рекою Яиком, с сущими при ней реки, и притоки, и со всеми угодьями от вершин той реки и до устья», — с дозволением «набираться на житье вольными людьми». — Однако казаки не уберегли царской грамоты: говорят, она сгорела. Вообще, старые казаки маю думали о будущем; не закрепили своей грамоты, как следовало, злаками, чем впоследствии воспользовались кочевавшие с ними по соседству разные народы — калмыки, киргизы. Хватились уральцы за ум, да уж было поздно.

К этой ранней поре относятся смелые набеги в Хиву, у которой ходила сказочная молва. Там, говорили, богатства не мерены, не считаны, много золота, камней драгоценных, девиц пригожих. Атаман Нечай составил шайку в 500 человек и двинулся вверх по Яику. Это было за царя Бориса, около 1600 года. Переправившись через реку, атаман собрал круг. Все были согласны изведать дальний путь, лишь один дьяк, приставленный к письменной части, уговаривал казаков вернуться домой. Казаки так осерчали, что тут же под горой повесили несчастного дьяка, отчего и самые горы стали с тех пор прозываться «Дьяковы». Безводною и безлюдною степью казаки дошли до Хивы. Хана в ту пору не было дома, он где-то воевал. Казаки заняли город, поделили между собою добычу и стали пировать. Атаман взял себе в жены самую красивую ханшу. Между тем, пришла весть о приближении хивинцев. Казаки после долгих сборов покинули столицу, но двигались медленно, таща за собой огромную добычу. На переправе через Сыр-Дарью хивинцы их догнали. Завязался бой, кровавый, смертельный — обе стороны ожесточились. Хивинцы, можно сказать, задавили небольшую горсть казаков. Пал атаман в битве, заколов сперва свою жену; вслед за ним налегли и все его сподвижники; уцелело человека 3—4, не больше: они-то и принесли печальную весть на берега Яика. По следам Нечая пошел атаман Шамай туда же, в Хиву. Двигался он осторожно, с опаской. Перезимовав на Илеке, атаман тронулся дальше с наступлением весны и хотя с большими трудностями, но добрался до Сыр-Дарьи. Дальше путь был незнаком, никто не знал дороги. Тогда казаки захватили силой несколько калмыков. Чтобы вернуть пленных проводников, кочевники пустились на хитрость. Они выслали двух человек под видом охотников, а сами сели в засаду. Шамай и еще несколько казаков погнались за калмыками, те бросились наутёк и навели их на засаду. Тут они все и попались. Пытались, было, калмыки разменяться пленными, но казаки по согласились: «Атаманов у нас много, а без вожей пробыть нам нельзя» — и отправились дальше. На берегах Аральского моря казакам опять довелось зимовать. Тут, в голодных песках, пристигла такая нужда, что они поели сначала своих лошадей, потом принялись один за другого. Наконец, пришли в такое отчаяние, что решились лучше сдаться хивинцам. Там, в цепях и вечной работе, сносили удальцы свою «горемычну» долю, а Шамая с товарищами калмыки привезли на размен.

Более верную добычу давало синее море Хвалынское. Около устьев Яика, по «островам морским да по буграм черневым» проживали наездом «казаки-лыцари», самые удалые, заправилы всему войску. Они знали здесь каждый островок, каждый заливчик; они же водили казачьи челны на синее море, и беда грозила встречному купцу, промышленнику, знатному гостю или посланнику. В укромных местах собирались ватаги с Дона, с Яика, с Волги; стояли здесь по несколько месяцев, как ястребы, выжидая добычи. Такие же притоны находились у них на всем кружном побережьи — у берегов персидских и туркменских. Что именно яицкие казаки тут верховодили, про то поется у них песня:

На острове-Камыне казаки живут,

Казаки живут, люди вольные.

Разбивали они на синем море

Бусы-корабли, все легкие лодочки.

Разбили одну лодочку с золотой каймой,

Снимали с золотой казной красну девицу,

Красну-девицу, раскрасавицу, дочь купецкую.

И начали делить золоту клану пуховой шляпой.

На кон кляли раскрасавицу, красну девушку.

И начали между себя трясти жеребий.

Досталась атаманушке красна девушка.

Возговорит атаманушка таковы слова:

«На бою-то я, атамацушка, самый первый был;

На паю, на дуване, я последний стал:

Досталась мне, атаманушке, красна девушка».

Взговорит красна девушка таковы слова:

«Уж ты, гой еси, казачий атаманушка!

У меня на правой руке есть золото кольцо.

Золото кольцо, оно в пятьсот рублей;

Поднизочка есть на мне, атаманушка, во всю тысячу.

Самой-то мне, красной девушке, мне цены нету.

Сотку тебе, атаманушка, шелковый ковер».

Чтобы сдержать буйную вольницу, еще царь Михаил Федорович указал построить при устье Яика городок, на защиту которого были высланы стрельцы; здесь же поселились учужники, ловившие рыбу на Государя. Но взлюбили казаки этот городок: он запирал им выход в море, задерживал рыбу, что шла снизу. Через несколько лет, торговый человек Михаил Гурьев приступил к постройке каменного городка, с башнями, с воротами, за что казна уступала ему на 7 лет рыбные ловли. Казаки поняли, в чём дело, и всеми способами вредили постройке городка. Однажды донской атаман Иван Кондырев напал на казенные суда, разметал дрова, кирпич, известку, а самые суда задержал у себя. Наконец,, когда городок, получивший название Гурьева, был выстроен, казаки напали на нижне-яицкий учуг, принадлежавший самому Гурьеву, раззорили его, рабочих перезвали на Яик. За такие провинности, которых накопилось не мало, но жалобам купцов и шаха персидского, казаки были призваны к ответу. Атаман Иван Белоусов ездил в Москву бить царю челом. Ему вычитали все вины казачьи, после чего наиболее виновных отправили в Польшу, под начальство князя Хованского, где они пробыли 7 лет. В защиту казаков надо сказать и то, что они, как первые поселенцы в крае, много сами терпели от хищных соседей. В ту пору началось передвижение калмыцких орд. Они переходили Яик и тут делились на две орды: одна шла грабить Уфу, Самару, Казань; другая — к улусам астраханских татар. Яицкие казаки принимали на себя первый удар: они же первые и платились своими головами. Множество русских пленников перебывало тогда в руках дикарей. Вскоре после того взбунтовались башкиры. Край терпел от безначалия: грабежи и убийства стали делом обычным. Беглые с Руси с каждым годом умножались; они собирались в шайки и разбойничали но всем путям, как морским, так и сухопутным. Смута в прикаспийском крае приняла размеры бунта, когда на челе буйной ватаги проявился лихой атаман Стенька Разинь. И яицкие пристали к бунту, хотя не все. Они сопровождали атамана во всех его походах, бились за него с ратными людьми под Симбирском, откуда бежали к Самаре и далее на Яик. Их было тогда не больше трехсот.

Наступило царствование Петра Великого, и яицкие казаки явились верными сподвижниками ого походов против турок, шведов и восточных народов. К этому времени относится любопытное сказание о богатыре Рыжечке. В гербе уральского войска изображен казак на коне, и если вы спросите, кто это? вам ответит даже малый робенок, что это Рыжочка, старых времен «лыцарь», который выслужил Яик у батюшки-царя. Сказывают старики, что, когда наступал шведский король, Царь просить яицкого атамана Прохора Митрича привести с Яика один, либо два полка казаков. В одну неделю снарядили два пятисотенных полка, отслужили молебен и пошли под Полтаву. На вестях у атамана быть в ту пору маленький человек, но прозванью Рыжечка. Пришли казаки под Полтаву, а швед ужо успеть упредить Царя: застроил лучшие места шанцами да батареями, а тут на беду изменил хохлацкий гетман Мазепа. Царь было закручинился, как прибегает от шведа посыльщик: не угодно ли кончить спор поединщиками? — «Давай Бог! Это нам на руку», сказал Петр Первый. У шведа же заранее был припасен носилщик, из-за моря вывезен: ростом чуть не с колокольню, в плечах — косая сажень. Обрядили его в кольчугу и в латы, посадили на коня — конь то сущий слон — и того покрыли панцирной попоной. Наши думали, что это башня на колесах, а не человек. Петр Первый и сам видит, что такому чудовищу трудно подыскать супротивника, однако все-таки велел кликать клич: нет ли где охотника? — Разослал Царь всех своих адъютантов, всех генералов и думчиих сенаторов, — и .все воротились ни с чем: не находится охотника! Тогда Царь повернулся к своей свите: «Из нас, господа, нет ли кого?» — Ни гу-гу, все молчать, друг за дружку хоронятся. Не вытерпел Царь, сам поскакал но всем полкам, а в это самое время подошел с казаками Прохор Митрич и пристроился возле крайнего армейского полка. Царь лишь увидел их, подъехал и, рассказав в чём дело, сам окликнул: «Нет ли между вами охотника?» — «Я охотник!» крикнул тоненьким голоском Рыжочка, выскочив из фронта. Царь взглянул на него, покачал головой: «Мал!» говорит. Три раза Царь объезжал падки; но никто не окликался, кроме Рыжечки. «Что буду делать?» говорить Царь:. «отказаться от поединка — вся Европа будет смеяться; пустить этого малыша — заранее все пропало!» — Рыжочка стоял тут же, слышал царские слова и вверни от себя: «А Бог-то что? При помощи Божьей Давид побил же Голифа!» говорит ото Рыжечка, а сам дрожит: геройское сердце, значит, в нём кипело. — Нечего делать, Царь согласился и лошадь ему позволил выбрать, хотя бы из царских конюшен. — «Твои лошади, надежа-царь, ответил Рыжечка, только для парада хороши, а для ратного дела, — не прогневайся за слово, — никуда не годятся!» Ваял Рыжечка лошадь у калмычина, расспросил, какие у неё сноровки и махнул на ней в поле. Тут встрепенулись, заколыхались обе армеюшки — российская и шведская. Распустили все свои знамена, заиграли на трубах, литаврах, разных мусикийских органах. Рыжочка воткнул на пику палку, замахал над головой и, подъехав к шведскому поединщику, спрашивает у него: «На чём хочешь биться: на копейцах ли булатных или на сабельках вострых?» — «По мне на чём хоть. Хоть на кулаках: я на все согласен», говорит поединщик, и зубы свои он оскалил. Тут Рыжочка потряс копьецом: «Коли живой будешь, приезжай на Яик попробовать наши кулаки, а здесь не угодно ли биться вот этим!».

Пока шли у них переговоры, Рыжечка успел высмотреть своего противника. На голове-то у него была стальная шлычка, шапка такая, по щекам и затылку от неё спускались железные дощечки; задняя же дощечка немного оттопырилась, и это Рыжечке на руку. Он съездил сменить свою пику, взял потоньше, потом, как подобает христианскому воину слез с коня, повесил на пику образ Михаила Святителя, положил перед ним 7 земных поклонов и раскланялся на все стороны. Повернувшись же в сторону родного Яика, он проговорил: «И вы, братцы-товарищи, старики наши и все общество наше почтенное, помолитесь, чтобы Господь соблаговолил!» После того Рыжечка скинул с себя всю одежу, остался только в шароварах да безрукавной фуфаечке, голову перевязал от барсовым платком, рукава у рубахи засучил по локоть, перетянулся шелковым пояском и, заткнувши за пояс хивинский нож, взял в руки копьецо. Вспрыгнув на лошадку, Рыжечка перекрестился и полетел на супротивника, точно малый ястреб на орла заморского: «дерзайте людие, яко с нами Бог!» И швед помчался, выставив копье в добрую жердь. Когда Рыжечке уже надо было столкнуться, он дать вилка вправо, и швед, словно бык-дурак, пронесся мимо. Рыжечка обернулся да хватил его копьецом в затылок, где дощечка оттопырилась — так он и покатился кубарем с коня. Рыжечка мигом соскочил на землю, еще того скорей отсек ему голову. Тут наша армия возрадовалась зашумела, словно волна морская заходила и «ура» закричала. А шведская армия, известное дело, приуныла, затихла, хорунки свои к земле преклонила, словно, голубушка, не солоно похлобала. Только один король, такой беспокойный был, не хочет покориться: «Подвох, подвох! кричит. Русак сзади ударить нашего. Подвох!» Тут уж и Царя взяло за ретивое. Подал он знак к бою да и скомандовал: «Катай, без пардона катай! На зачинщика Бог!» И пошла чесать наша армия шведскую армеюшку, дым коромыслом пошел — всю лоском положила. А король шведский с изменником Мазепой еле-еле удрал в Турецкую землю. Там, говорят, они оба в кабалу пошли к турку — туда, значит, и дорога…

Когда совсем успокоились, Царь в слезах и спрашивает: «А где наш малыш, где бесценный Рыжечка?» — «Здесь», пищит Рыжечка — «А, голубчик мой, сокровище мое!» и поцеловал его в голову, а Рыжечка поцеловал у Царя ручку. — «Чем же тебя, друже мой, дарить-жаловать? Говори: ничего не пожалею». — «Мне, надежа-царь, ничего не надо, а, пожалуй, коли твоя милость, наше обчество» — Царь испрашивает: «Чем? Говори». — «От предков твоих, благоверных царей» мы жалованы рекою Яикой, с рыбными лоциями, сенными покосами, лесными порубами, а грамота на то у нас пропала. Пожалуй нам, надежа-царь, за своей высокой рукой, другую грамоту на Яик-реку". «С великою радостью», сказал Царь и тут же приказал секретарю написать при себе грамоту на Яик-реку, со всеми присущими речками и протоками, со всеми угодьями на веки-вечные — «Еще что? Проси!» сказал Царь. Рыжечка и говорит: «Еще, надежа-царь, пожалуй нас, кали милость твоя, крестом да бородой». — Для кого нет, а для яицких казаков есть! ответил Царь: пиши, секретарь, что я жалую яицких казаков крестом и бородой на веки-вечные".

— «Это все для общества, говорит Царь: а тебя то чем дарить-жаловать? Проси, ничего не пожалею». — «Позволь мне, кали милость твоя, погулять с товарищами в твоих царевых кабаках, безданно-беспошлинно, недельки две». — Царь улыбнулся и говорит: «Разве любишь?» — «Грешный человек: люблю!» — «Гуляй во здравие, говорить Царь. А ты, секретарь, напиши уж за-одно в грамоте, чтобы водка продавалась на Яике на всей воле казачьей».

Круглый год прображничал Рыжечка с товарищами в царевых кабаках, странствуя от города до города, от села до села, пока не вышел срок открытому листу за царской скрепой. Вернулся он на Яик вдвоем с калмычином, тем самым, который обменял ему лошадь. Оба они было на счет выпивки молодцы, тягущи; прочие — всех-то было их 12 — не выдержали, сложили свои головы: кто в кабаке, кто под кабаком — такой уж народ бесшабашный. А Рыжечка прожил на Яике еще лет 10, да пошёл по царскому указу с Бековичем в Хиву; там, голубчик, за компанию с князем и всем честным воинством, сложил свою буйную головушку.

К походу Бековича-Черкасского относится не менее любопытное воспоминание, сохранившееся в памяти у старых казаков. По их словам, вернулось на Яик в разное время каких-нибудь 2—3 десятка, не больше; а ушло с Яика не малое войско, 1½ тыс. казаков, — всех порешили изверги-хивинцы: которых перерезали, которых повернули в неволю, заковали в тяжелые цепи. Только одному молодому казаку в тот раз посчастливилось: не видал он ни резни, ни мук мучительных, ничего такого, от чего сердце крушится, на части разрывается. На квартире, где стоял казачок, пожалела его молодая хозяйка, — спасла душу христианскую. В ту самую ночь, когда хивинцы уговорились задать Боковину и всем нашим карачун, хозяйка завела своего постояльца в сад, в глухой, дальний уголок, где сохранила его, пока не подошло время. Напоследок, когда со всех мест хивинцы съехались к хану праздновать богомерзкое торжество над русскими, хивинка обрядила казачка в ихнюю одежду, дала ему провизии, денег, потом вывела из конюшни самую резвую лошадь, трухменского аргамака, и, передан его на руки казачку, велела ему ехать на родимую сторону. Казак простился с ней и за родительские молитвы выехал на Яик здоров и невредим. В дороге он не раз встречался с хивинцами. Однажды повстречалось ему несколько хивинцев о спрашивают: Кто он, куда и зачем едет? А казачок притворился немым, ничего не говорит, а только, мычит; потом снял с луки уздечку, показал ее хивинцам, ткнул пальцем в гриву и сделал знак руками — лошадь-де пропащую разыскиваю. Этого мало. Слез казак с лошади, провел у неё ладонью по лбу — лошадь-де лысая, хочет сказать; нагнулся, провел рукой по колену — лошадь, значит, белоножка. Хивинцы поглядели-поглядели на немого, улыбнулись и покачали головами: не видали, мол, твоего копя!

Потом поехали, оболтусы, своей дорогой. Казачек и рад, двинулся дальше на родимую сторонушку. Если ему случалось встречаться с киргизами, от них уходил вскачь: лошадь-то под ним уж больно была резвая.

Другой казак, Трофим Новинский, иным манером спасся. Это был мужчина пожилых лет, бороду имел чуть но до пояса, окладистую, седую. Он обрядился татарским муллой, т. е. накрутил на шапку 2 куска бязи и в таком виде пошел странствовать: старый казак догадлив был! Куда ни придет Новинский, везде орда встречает его с почетом: напоит, накормит, на дорогу провизии даст. В ином месте спросить: кто он и куда странствует? А Новинский, чтоб не выдать себя, опустит глаза в землю, поглаживает свою бородушку да шепчет про себя: «Алла, Алла, бисмиля!» Орда и рот разинет, принимает его за молчальника, пуще прежнего отдаст ему почтение. Случалось, лошадь под него давали, провожатых с ним посылали, одно слово: с почетом и встречали, и провожали. Новинский представлялся самому Петру Первому, на Волге, когда Царь плыл из верховых городов в Астрахань. Царь удивился и спросил, каким побытом он, один-одинехонек, прошел через орду бусурманскую? — «Бородушка помогла», ответил Новинский. — «Как так?» спрашивает Царь и пуще прежнего дивуется. — «Так и так, говорить Новинский: по бородушке меня везде с почетом встречали, с честью провожали».

— «Исполать же тебе, старинушка, сказал Петр Первый и ласково погладил Новинского по седой его бородушке. Значит, не всуе я пожаловал вашу братию, яицких казаков, бородой. Умеете ею пользоваться. Что хорошо, то хорошо! А как твое имя, отчество и прозвище?» — Новинский ответил. Царь с минуту подумал и сказал: «Так как провела тебя через орду басурманскую твоя почтенная борода, то будь же ты отныне навеки не Новинский, а Бородин».

Царское слово свято: и стал после того Новинский прозываться Бородиным; от него уж весь нынешний род Бородиных; они твердо памятуют прадеда, которому сам Царь воздал по его заслугам.

II.
Яицкая Линия.

Казаки яицкие также долго стояли на страже русских земель. Нужно сказать, что в царствование Императора Петра I и его наследников русское царство расширилось на той окраине, о которой у нас идет речь. Русские люди охотно садились на новые земли по рекам Белой, Лику, Сакмаре, и далее на восток за Уральские горы. Кроме добровольных поселенцов, высылались ссыльные; сюда же, как сказано раньше, бежали крепостные люди, бродяги и все, кому не жилось на Руси покойно. Многие помещики, прослышав про богатства края, стали скупать земли у башкир и татар; переселяясь сами, они переводили и своих крепостных. Среди привольных башкирских степей возникли хутора, поселки, впоследствии — села и города. В каких-нибудь 40-60 лет край обрусел и мало чем отличался от прочих, искони русских земель. Для защиты от набегов кочевых орд, а равно и для управления краем, было приступлено к устройству пограничных крепостей от Самары до Татищевой и далее по рр. Сакмаре и Яику до Орской; наконец, был основан Оренбург, куда перешла вся меловая торговля с киргизами и со всеми народами Средней Азии. Оренбургская губерния была открыта в 1744 году, и первым её губернатором назначен Неплюев, памятный тем добром, которое он сделал для яицких казаков. По его просьбе Сенат предоставил в пользу казаков все точение реки от яицкого городка вплоть до Гурьева и этот последний с его рыбными ловлями. Тогда же были построены крепости Кулагинская и Калмыковская, а между яицким городком и Гурьевым протянулась на 500 верст целая укрепленная Линия, состоявшая из форпостов, реданок и третей, расположенных вперемежку. Форпосты это маленькие крепостцы, а реданки и трети не что иное, как малые редутцы, или укрепленные караульные домики: небольшой двор, огороженный плетнем и окопанный рвом, по середине которого стояла плетеная, вымазанная глиной изба с вышкой для помещения часового. Вот такие-то укрепления стояли непрерывной цепью: по правому берегу Яика от Бударинского форпоста до Гурьева, а по левому берегу от Бударинского форпоста вверх до Илецких дач, впереди Линии, откуда и её название Передовая Линия. Дальше начинались форпосты илецких казаков, выходцев из яицких. На реданках проживало обыкновенно от 5—8 казаков, на обязанности которых лежали разъезды и наблюдение вдоль Линии. Против ворот каждой реданки или трети торчали воткнутые в землю жерди, обмотанные сеном, камышом или же паклей: это маяки. Как только часовой с вышки замечал в степи появление всадника, он поджигал маяк, и тревога распространялась по всей Линии. Главным врагом яицких казаков в ту пору были киргизы, враг, сильный, неутомимый.

Многочисленные орды киргизов вытеснили калмыков и разбили свои войлочные кибитки на всем пространстве степей от пределов Сибири до Сыр-Дарьи, моря Каспийского и Яика. Толпы этих не знавших устали наездников на своих некрасивых поджарых лошадках, в высоких малахаях, вооруженные длиннейшими пиками, осторожно прокрадывались к берегам Яика, быстро переправлялись на другую сторону, еще быстрее кидались на русские селения, угоняли скот, лошадей, арканили людей.

Их ватажки, или «батыри», жадные как степные волки, отлично знали все ходы и выходы, умели подстеречь добычу, исчезнуть с нею бесследно; погоня за ними по необозримой степи, где нет ни бугра, ни кустика, редко бывала удачной. Еще на памяти старожилов наездничал киргизский батырь по прозванию Сырым. Богатырского роста, широкий в плечах, силы необычайной, Сырым прославился своею удалью, лихими наездами. Равного ему по было в степи. Такую же он подобрал себе шайку, ставшую грозой целой дистанция от Гурьева до Калмыковской. В несколько часов исчезали русские поселки; стада перегонялись в степь, население попадало в Хиву на невольничий рынок. Сам Сырым не был вором: он никогда не брал себе добычи, а все награбленное делил между джигитами. Он только мстил русским, которых ненавидел, как истый азият. Казаки тоже не оставались в долгу: не один уже его джигит попал на пику, но сам он был неуловим как молния. Однажды шапка Сырыма переправилась у Зеленовского форпоста, в том, самом месте, которое называется «Разбойной лукой»" Казаки в ту пору были в отлучке, чем киргизы, как нельзя лучше, воспользовались: они ограбили форпост до-чиста; не пощадили ни жен, ни детей, а затем поспешно переправились на левую сторону. Сырым, отправив добычу вперед, прилег отдохнуть; лошадей приказал стреножить.

В Зеленовском форпосте проживал казак Илья Скоробогатов, человек степенный, всеми уважаемый. Он поплатился более других: у него убили родную дочь, ранили сына и угнали любимого коня. Подобрав себе 8 казаков, самых надежных друзей, Скоробогатов пустился с ними в погоню; другими путями поскакало еще несколько таких же партий. Казаки вообще имели обыкновение преследовать мелкими партиями, с тем расчётом, что не та, так другая могла потрафить на след. На этот раз посчастливило Скоробогатову: его казаки наскочили на спящего Сырыма. Они прежде всего растревожили киргизских лошадей, потом набросились на джигитов: 10 чел. убили; пять, в том числе и сам Сырым, очутились в плену. Теперь Скоробогатов стоял лицом к лицу со своим заклятым врагом. Другой на его месте не задумался бы с ним расправиться по казацкому обычаю: взвел бы разбойника на «мар» (холм), всадил пулю в его широкий жирный лоб, и делу конец — пусть пропадает как собака. Скоробогатов поступил не так. Видит «батырь», что дело его дрянь, — или надо помирать, или идти в полон, — и говорит: «И только потому сдаюсь, что по могу себя умертвить; твое счастье!» — «И правда, ответил ему Скоробогатов: такому батырю, как ты, стыдно сдаваться живому. Не хочешь ли прикончить с собой? Вот тебе мой пистолет: не даст осечки, не бойсь!» — Промолчал Сырым, ни слова не ответил. Видно плен позорный показался ему краше смерти невольной. Он слышал кругом насмешки, укоры, но ничто его не смущало. — «Я сдаюсь», сказал он, наконец.

Скоробогатов вскипел от гнева. Хвастлив и малодушен показался ему киргизский наездник: «Ты не батырь, а негодяй и трус!» С этими словами он схватил нож, отрезал ему ухо, толкнул в шею и крикнул: «Пошел прочь, чтоб глаза мои не видали тебя! я никогда не убивал трусов и безоружных: скройся, подлая тварь!» — Таким образом, Сырым за все свои злодейства поплатился одним ухом. Затая злобу, он бросил разбойничье ремесло и перешел в Букеевскую орду, где стал мирно кочевать со своим аулом.

Смертельная вражда с киргизами не ослабевала, пока они не ослабели сами, перестали быть опасны. С ними нельзя было ни вести дружбу, ни заключить мирный уговор. Дружба с одним родом навлекала вражду прочих. Яицкие казаки почти целое столетие вели постоянную, ожесточенную борьбу с этим народом. За каждый набег они вымещали набегом же, грабеж — грабежом, и таким образом обезопасили свою землю и оградили от истребления мирные поселения по сю сторону Урала. В постоянной и тревожной борьбе казаки закалялись из поколения в поколение; деды и отцы передавали в наследие своим сыновьям и внукам, вместе с прочим имуществом, испытанное оружие, свои сноровки в бою, свои приметы — весь свой боевой опыт, добытый в частых встречах и схватках с врагом. Так вырос целый народ, сильный, крепкий духом, воинственный, способный к самозащите.

Яицкие казаки, кроме того, что обороняли свою границу, ходили в степь против кочевников, содержали разъезды но Сибирской Линии и, наконец, должны были участвовать с прочими войсками против общих врагов' отечества. Являлись они на службу обыкновенно, как кому .было удобнее или выгоднее: одни выезжали с пиками и пистолетами, другие с ятаганами и винтовками, третьи — с ружьем и саблей, словом, брали то, что сохранялось от отцов. На Линии казаки одевались совсем по домашнему: оружие надевали сверх коротких стеганых халатов, самых пестрых м ярких; шапки носили высокие, с малиновым верхом, в роде киргизского малахая. Старые казаки славились стрельбой. В 1809 году отряд Кульнева переходил но льду в Швецию, через Ботнический залив. Глубокий снег покрывал ледяную равнину. Шведские егеря засели на берегу, за камнями, за деревьями и безнаказанно палили по нашим, увязавшим в снегу. Чтобы их оттуда выбить, нужна была пехота, а отряд-то весь состоял из конницы: гусары, донцы, уральская сотня. Кульнев выдвинул бородачей-уральцов, которые шли сзади со своими длинными винтовками и «турками». Уральцы спешились, сбросили с себя верхную одежду, шапки, перевязали головы платками и, благословясь, без шума, без крика, рассыпались но лесу и также засели за камни и деревья. Шведы слышат только выстрелы, да видят, как падают товарищи, по сами не знают, в кого целить. Каждый выстрел меткой уральской винтовки находил виновного. Дрогнул неприятель и очистил лес. Наши вступили в Швецию. — Саблю казаки прежде не жаловали, а больше надеялись на ружье да на пику. Смолоду они стреляли гусей, лебедей, уток, сайгаков, кабанов — все пулькой; так же они подстерегали и неприятеля, лежа на земле. Как истые сыны степей, казаки всегда славились ездой. Самую дикую лошадь уралец выезжает в 2—3 подели. Подойдет к ной впервые, погладит, ухватит за уши, даст подержать кому-нибудь, накинет седло, сядет, а там дело пойдет своим чередом. Сколько бы лошадь ни носила, сколько бы ни била — задом ли, передом, все равно, когда-нибудь да уходится. Лошади у них киргизские, некрасивые, постатейные, а на езду нет лучше: с малой передышкой такая лошадь пробегает до ста верст. И проследовать казаки мастера. «Коли бежит неприятель, поучают старики, так разве в земли», уйдет; покидать его нельзя, гони его со свету долой: да не оглянется и не увидит, что ты за ним бежишь один. И бить тоже надо, покуда бежит: опамятуется, да остановится, того гляди упрется, м вся твоя работа пропала". — Киргизы, еще в пору своей силы и славы, никогда но решались штурмовать те ничтожные укрепления, которые составляли Яицкую Линию. Бывали случаи, что киргизы нападали шайками, человек по сто, и какой-нибудь десяток казаков успевал отсидеться в своей реданке, лишь благодаря меткой стрельбе из винтовок. Самое большое, что успевали хищники, — уничтожить маяки, прежде чем казаки успеют дать сигнал. Современен и киргизы утратили воинский дух: они обратились в простых разбойников. Лет 60 тому назад пикетные Красноярского форпоста, в надежде, что киргизы не сунутся в половодье, вернулись втихомолку домой. Красноярцы в это время были «на севрюгах», между своим и Харкинским форпостами; но так как день случился праздничный, станичники отдыхали, расположившись артелями вдоль берега; телеги стояли поодаль, на косогоре; на шестах колыхались сети; лошади гуляли в лугах без надзора. Во многих местах дымились или уже пылали костры. Кто варил из налимов уху, кто стряпал осетриные пельмени, кто жарил севрюжину или пек в горячей золе осетров; иные, наевшись досыта, лежали, грелись на солнышке. Вдруг раздался крик: «Ай, ай! Киргизы, киргизы!.. Лошадей наших гонят киргизы!» — Рыболовы засуетились: каждый хватал, что было под рукой — ружье ли, весло, топор; поднялась суматоха, или, как говорят казаки, «ватарба». — Человек около 20 киргиз подкрадись перелесками к берегу, переплыли реку повыше стана и пустились ловить лошадей. Как ни ловко и проворно они все это проделали, однако штука все-таки не удалась. Лошади паслись пе табуном, а «по гривам», да еще спутанные; пока киргазы колесили за ними, чтобы сбить в один табун, казаки успели принять свои меры: одни бросились с винтовками в луга; другие сели в бударки и пустились, что было мочи, вверх по Уралу к тому месту, где киргизам надо бы переправляться; те же, которые остались, преимущественно старики, огородились телегами. Между тем, хищники, завидя наших с винтовками, кинулись как угорелые в реку, но тут со страху наткнулись на плывших ни бударках. «Индо Яикушка застонал, как пошли наши глушить нехристей шестами да чекушами»: около десятка их пошло ко дну, остальные выкарабкались на бухарскую сторону, под защиту конных, прискакавших к месту драки. Осыпанные, в свою очередь, стрелами, казаки отчалили обратно.

Почти в то же время вь Красноярском форпосте затрещала на вышке у часового трещотка, вслед за которой раздались тревожные крики: «Киргизы! Киргизы!» Казаки, сколько было их в наличности, седлали лошадей,, надевали оружие и собирались вокруг своего приказного Ефремова! Когда набралось «храброй братии» человек 30, Ефремов махнул с ними за Яик; второпях он забыл даже оповестить соседние станицы — Калмыковскую и Харкинскую. Выбравшись в степь, Ефремов сделал смотр команде, причём оказалось, что только один казак, по имени Нефед, выехал неисправным: лошадь под ним была тяжела на бегу, — маштак, годный лишь для воза. Нефеду велели вернуться, как он ни напрашивался. — «Ну, ребята, молись!» сказал Ефремов. Сняв шапку, он, перекрестился сам, казаки сделали то же. — «С Богом!». Припав к луке, с пиками на перевес, понеслись казаки на облачко пыли. Они скакали молча, кругом расстилалась безбрежная степь; лишь конский топот глухо отдаются в ушах. По временам Ефремов давал приказ: «сдержи!» или же: «припусти!» смотря по надобности. Скачут казаки 10, 16, скачут 20 перст. Вот облачко стало редеть; сначала обозначилась точка, из точки выросло пятнышко, все больше, больше, и вот, наконец, стили приметны отдельные всадники, киргизские наездники. Когда беглецы очутились в полуверсте, Ефремов скомандовал: «Ну, пущай, чья возмог!» Но этой команде казаки закричали, «загайкали», и вытянулись в лепту; самые резвые уже настигали киргизов; они уже несутся на хвостах их лошадей. Два киргизских «батыря», отделяясь по временам от партии, один вправо, другой влево, описываю дуги и быстро, с пронзительным воплем, наскакивали на казаков, угрожая им своими длинными пиками. Пока казак придержит лошадь, чтобы дать отпор, батырь круто повернет назад, исчезнет и снова за свое. «Вправо забирай, ребятушки!» покрикивает Ефремов, скакавший сзади. Дело-то в том, что справа налево ловчее бить пикой, почему выгоднее иметь противника с левой стороны.

Чтобы облегчить лошадей, киргизы сбрасывали с себя верхнюю одежду, выкидывали из-под себя седельные подушки, наметы, а иные даже скидывали седла. Ефремов с удовольствием заметил, что киргизские аргамаки видимо притомлялись, тогда как его копь чем больше скакал, тем больше прибавлял бегу. Он продвинулся вперед и сказал Семену Азовскову: «Ты, Сема, бери себе голубого, а я возьму красного». Азовсков, рослый и сильный казак, припал почти к гриве своего игренего, набрал воздуха в могучую груд и, но говоря ни слова, ринулся на «голубого» — то был киргизский батырь, одетый в голубой чапан. Сметил батырь, что ему не уйти, повернул круто аргамака и со всем усердием ткнул Семена пикой. Обливаясь кровью, казак опрокинулся назад: пика угодила ему в лоб, под левую бровь. Ловок и бесстрашен был Сема Азовсков, а не успел отбит удара, опоздал! Слепились они теперь с киргизом в рукопашную: крутились-крутились, и оба разом свалились на-земь. Тут как орлы наскакали казаки, вмиг прикололи голубого. Тот богатырь, что был в красном чапане, бросился было на помощь товарищу, но за ним уже следил Ефремов и на ходу пронизал его пикой. Остановились казаки, перевязали Азовскову рану — бедняге было очень плохо — и, давши ему оправиться, поскакали дальше. Между тем, киргизы разделились на две партии: одна партия взяла вправо, другая — влево; всей командой казаки повернули за последней. Начинают нагонять опять. «Вот, думают, скоро будет работа!» Только они это подумали, киргизы скрылись в лощину. Подъехали казаки к лощине — что за чудо? — вся лощина занята неприятелем, сотни на четыре, если не больше, и множество значков. — «Слезай, ребята!» прогремел голос Ефремова. В одно мгновение казаки попадали с лошадей, сомкнули их в кучку, переплели поводьями, а сами взялись за винтовки. Как коршуны вылетели ордынцы, издавая пронзительные крики; знаменосцы держали высоко свои значки, прочие изготовились разить пиками, торчавшими из-под мышек. Казаки, прижавшись к лошадям, выпалили с колена мороз ружье, и тотчас 10, по то 16 всадников опрокинулись навзничь. Азиатская прыть сразу пропала. Завидя кровь, киргизы растерялись, удалились, после чего только самые храбрые джигиты решались подъезжать поближе, а остальные лишь кричали да попу кивали. Меткие пули, между тем, свое дело делали. Вот свалился самый главный, до сих пор неуязвимый «батырь», надоедавший казакам хуже, чем оса. Много пуль в него попало, а он все гарцовал да гарцовал в своем панцире, прикрытом халатом, пока казак Трифон Михалин не изловчился да не попал ему в лоб: не вздохнул батырь. Тут киргизы окончательно присмирели, отъехали еще дальше и стали пускать стрелы, а у кого были ружья — пощелкивать, пулями. Ни пули их, ни стрелы не делали вреда казакам, но лошади пугались, могли расстроить их защиту. Кроме того, истомленные дальней ездой, казаки сидели в осаде часов 5 или 6. Сначала они посматривали назад, в свою сторону, не покажется ли выручка; но ничего не видя, кроме голубого неба и серой земли, бросили и смотреть. Солнце скоро скрылось, наступала ночь, надо было спасаться, пока еще но стемнело. Поднялись казки и тесной кучкой, шаг за шагом, стали подвигаться к Яику, по временам отстреливаясь и ведя за собой связанных «по шеям» лошадей. Киргизы расступились-было в надежде, что казаки пойдут наутёк; но они слишком опытны, чтобы поддаться на такую грубую уловку, и продолжали тихо отступать, по прибавляя шагу. Прошли таким образом с версту. — «Наши, наши!» закричали несколько голосов сразу, завидя перед собой всадника. Красноярцы запрыгали от радости и разом грянули «ура!» да так громко, что киргизы остановились в ожидании атаки. — «Постойте, братцы, радоваться, сказал сурово Ефремов: всмотритесь-ка вы хорошенько, кто это?» — казаки вгляделись и ахнули от удивления: в одиноком всаднике они скоро признали Нефеда, того самого, которого покинули на берегу Яика. Ему, как забракованному, стало стыдно; казаки засмеяли бы его самого и весь его род до седьмого колена, и вот он по следам товарищей поплелся на своем маштаке.

Навстречу Нефеду отделилась кучка киргизов; он повернул было в сторону, но маштак еле переступал с ноги на ногу. Тогда Нефед пал на колени, выстрелил и в то же мгновение был окружен. Ему связали назад руки, посадили опять на лошадь и повели в толпу. По пути Нефед что-то кричал. — «Прощай, прощай, товарищ!» отвечали казаки. Больше они его не видели. Однако бедняга сослужил добрую службу. Он объяснил киргизам, что вслед за ним скачут соседние станицы, а что сам он ехал от них только передовым. Киргизы съехались вместе, верно на совещание, потом, разделившись по кучкам, скрылись в разные стороны.

С честью, со славой возвращались красноярцы домой, и радость их омрачалась лишь потерей двух добрых, товарищей: Сема Азовсков на третий день отдал Богу душу. А месяца через два пришел к жене Нефеда мирный киргиз с известием, что тело её мужа лежит в степи, в таком-то месте. Послали команду, которая действительно нашла полусгнивший труп. После уже узнали, что ордынцы отдали пленника брату того самого киргиза, которого Нефед смертельно ранил. Пока раненый был жив, Нефеда не трогали, а когда тот от погори крови умер, его брат зарезал Нефеда, как овцу, и выкинул на съедение волкам. Горько взрыдала вдова, когда внесли в осиротелую светлицу лишенный человеческого образа труп её верного друга и кормильца, бедного Нефеда.

III.
Пугачевская смута.

Между благодетельными распоряжениями высшего военного начальства были и такие, которые вызывали неудовольствия среди казаков, возбуждали между ними ропот. Вожаками непокорных всегда являлись старые казаки, особенно сведущие в Св. Писании, или начетчики. Они не хотели признавать никаких перемен, «новшеств», хотя бы то было полезно для них самих и необходимо для блага государства. Они желали жить по старине, по заветам и обрядам до-Петровской Руси, что было общим желанием людей «старой веры». А среди яицких казаков старая вера, до-Никоновская, была в большом почете. На Дону, Яике и южном Поволжье находили верное, убежище ревнители старины, которым грозила опасность в Москве. Их укрывали в скитах я монастырях Иргизских, Камыш-Самарских, Узенских, на прибрежных островах моря, — одним словом там, куда не мог проникнуть самый ретивый сыщик. Но только раскольники, но и подданные, люди всякого звания находили себе здесь место по недостатку рабочих рук. Еще Петр Великий признал необходимым выделить казачье сословие, для чего велел произвести перепись всех наличных казаков. Многим это не понравилось. Они утверждали, что счисление народа — тяжкий грех, который навлек гнев Божий и на Давида. Однако их перепиcали, разделили на сотни, на десятки и положили жалованье: полторы тысячи на все войско, которого оказалось 3,200 чел., да по осьмине хлеба на каждого. Кроме того, Царь отменил выбор войскового атамана и стал назначать на эту важную должность по своему усмотрению из наиболее падежных каиков. Года за три до воцарения Императрицы Екатерины последовало утверждение ненавистного казакам «штата»: это было новое положение, по которому многие дела отходили теперь к оренбургскому губернатору, тогда как прежде решение их зависело от войска. Но это все ничего, если бы в самом войске не было злоупотреблений, вооруживших казаков даже на сопротивление властям. Между ними издавна стала обозначаться так называемая «старшинская» партия, аз людей богатых, именитых, отцы и деды которых занимали разные почетные должности; из этой же партии назначались войсковые атаманы, есаулы и вообще все правящие в разных случаях. Они же собирали с казаков деньги для уплаты в казну за пользование гурьевским учугом, по при этом, не забывая себя, требовали вчетверо больше, чем следовало; отчета же не отдавали по несколько лет. Войсковой атаман сам держал на откупе десятинную пошлину, почему тянул сторону старшин, а если кто очень домогался отчета, того брали под караул и наказывали. Взаимные пререкания и жалобы тянулись несколько лет, пока две партия не озлобилась на другую до того, что между ними возгорелась неугасимая вражда. Когда эти жалобы дошли до Императрицы, она повелела разобрать их и навсегда прекратить.

На Яик выехали два следователя: генерал-майор Траубевберг, командующий войсками в Оренбургской губернии, и капитан Дурново; один со старшинской стороны, другой с войсковой. Почему-то они медлили, не приступали к делу, а, между тем, ненавистные казакам старшины продолжали шествовать. Возник ропот, волнение. В ночь на 13 января 1772 года, улицы и площади Яицкого городка наполнились вооруженными казаками; старшинская партия пристала к регулярной команде, бывшей на ту пору в Яицке. На рассвете огромная толпа в несколько тысяч приблизилась к дому Дурново и выслала депутатов с требованием, чтобы дело их было решено в тот же день. Дурново отвечал, что все уладить через неделю. Толпа, разразившись криками, бросилась разбирать забор; в соборной церкви загудел набат, но которому выступила процессия с иконами и хоругвями впереди. Под прикрытием святыни, казаки всею толпой матча стали напирать. Впереди шли те же депутаты, повторяя свою просьбу повершить их дело. Еще два раза Дурново дал такой же ответь, наконец, приказал выпалить. Рассвирепевшие, обрызганные кровью товарищей, казаки овладели пушками, смяли драгун и ворвались в дом. Траубенбергь был убит, Дурново избить до полусмерти; войсковою атамана Тамбовцева вытащили полуживого на двор, где изрезала на куски; большинство казаков старшинской партии также поплатились головами; остальных взяли под стражу, а дома их и имущество до-чиста разграбили. — Через четыре месяца явились войска.

Жестоко поплатились тогда казаки: тюремные избы, гауптвахты, подвалы домов были набиты арестантами; их вешали, четвертовали, отрезали носы и уши или, по наказании плетьми, отправляли в Сибирь на поселение. По окончании казней приступили к водворению нового порядка. Круги казацкие были уничтожены, звание атамана упразднено, а вместо того и другого учреждено комендантское управление; в городе поставлен гарнизон. Уцелевшие от погрома старые казаки бежали в степи, где прятались но скитам или в отдаленных хуторах. Они разносили повсюду молву, что наступили последние времена яицкому войску; они говорили о казнях товарищей, о гибели привилегий. «Прежние наши обряды вовсе опровержены, и открылся штат, которого, мы вовсе не желаем; вместо войскового атамана нами командует полковник Симонов, из регулярных». Так они жаловались Императрице. Ропот и озлобление были в самом разгаре, когда разошелся зловещий слух о появлении в войске Императора Петра Федоровича.

Покойный Государь даровал при жизни различные вольности дворянству. Народ стал ожидать себе того же. Когда же Петр Федорович скончался, пошли суеверные толки, что он не умер, но скрылся в потаенном месте. Его образ стал излюбленным, особенно среди раскольников, которые уверяли, что он бессмертен. По их толкованию Государь живет и поныне, за Нерчинскими горами, но придеть время, когда он объявится во всей силе, с бесчисленным воинством, восстановит на земле истинную веру и будет царствовать с «верными» по заветам прародителей. В приволжском и при-уральском крае эти слухи стояли тверже, чем в других местах крещеной Руси, почему среди казачьего сословия и проявлялись самозванцы. Явился один — скоро исчез, потом явился другой. Это был донской казак Емельян Пугачев, человек безграмотный, трусливый, но смышленый, продувной и даже дерзкий; на язык бойкий, под-час то хвастливый, то любивший напускать на себя сиротство. Ни в его осанке, ни в обхождении ничего не было властного, ничего такого, что напоминало бы родовитость или знатность происхождения. Приземистый мужичок, с лукавыми глазками, черной всклокоченной бородкой, ничуть не был похож на истых, природных атаманов Дона и Поволжья, каковы, например, Ермак Тимофеевич или Стенька Разин — ни тени их богатырства или удали. Проживая по хуторам и уметам, Пугачев соблазнял простодушных казаков такими речами: «Я даю вам обещание жаловать ваше войско, как и Донское, по 12 рублей жалованья и по 12 четвертей хлеба; жалую вас рекою Яиком и всеми притоками, рыбными ловлями и землею, угодьями, сенными покосами, безданно-беспошлинно; я распространю соль на все четыре стороны, вези, кто куда хочет, и буду вас жаловать так, как и прежние государи, а вы мне за то послужите верой и правдой». Неверующим в его достоинство Пугачев показывал какие-то знаки на теле, которые он называл царскими: «Примечайте, друзья мои, говорил он однажды, как царей узнают», причём он отодвинул волосы на левом вместе, казаки заметили как бы пятно от золотухи, но знака разглядеть не могли.

— «Все ли цари с такими знаками родятся, спросил казак Шигаев, или это после, Божьим изволением, делается?»

— «Не ваше это дело, мои друга, простым людям ведать этого не подобает», хитро увернулся бродяга. — «Теперь верим, сказали присутствующие, и признаем в вас великого Государя Петра Федоровича». Тут находились Чика, он же Зарубин, Караваев, Шигаев и Мясников.

Однако между первыми сообщниками Пугачева не все были так просты, чтобы поверить его розсказням. Однажды Чина, оставшись наедине с Пугачевым, спросил у него: «Скажи мне, батюшка, сущую правду про себя, точный ли ты Государь? Нас здесь только двоечко, а Бараваев-то мне все рассказал о тебе, какой ты человек». — «Что ж он тебе сказал?» — «Сказал, что ты донской казак». — «Врешь, дурак», воскликнул Пугачев. — «Мне большой нужды петь,. донской ты казак или нет, а если мы приняли тебя за Государя, значить тому так и быть». — «Если так, ответил Пугачев, то смотри же держи в тайне. Я подлинно донской казак Емельян Иванов. Я был на Дону, и по всем тамошним городкам везде молва есть, что Государь Петр ІІІ жив и здравствует. Под его именем я могу взять и Москву. Не потаил я о себе, кто я таков: сказывал Караваеву, Шигеову, также и Пьянову». Чика, несмотря на клятву, рассказал Мясникову. — «Нам какое дело, Государь он или петь, ответил Мясников, мы из грязи сумеем сделать князя. Если он не завладеет Московским царством, так мы на Яике сделаем свое царство». — Так же думали и прочие сообщники самозванца. Им нужен быль человек, неизвестный никому в войске, который бы вернул казакам их прежние права и привилегии. До остального им дела не было: пусть его морочит русский народ.

16-го сентября, на хуторе братьев Толкачевых собралась толпа в 30 или 40 человек, в числе которых находились беглые русские, казаки, калмыки. В толпу вошел незнакомый человек и объявил о себе так: «Я вам истинный государь, послужите мне верой и правдой. Бог за мою пряную к нему старую веру вручает мне царство по-прежнему, и я намерен восстановить вашу вольность и благоденство. Я вас не оставлю, и вы будете у меня первые люди». Все присутствующие пали на колени: «Рады тебе, батюшка, служить до последней капли крови! Не токмо мы, но и отцы паши царей не видывали, а теперь Бог привел нам тебя, государя, видеть». Пугачев приказал принести образ я привел всех к присяге, после чего распустил по домам, наказав собираться в поход. На утро свита Пугачева ужо возросла до 80 человек. В её присутствии казак Почиталин прочел манифест, в котором повторялись уже известные обещания самозванца. Во все время чтения казаки стояли с поднятыми вверх руками. Развернули знамена с нашитыми восьмиконечными крестами, прикрепили их к копьям в, сев на коней, двинулись степью. Во все ближайшие хутора были разосланы гонцы скликать людей. Так началось восстание, известное под именем «Пугачевщины».

Вся Линия от Яицкого городка поднялась в ту пору поголовно: казаки вооружались, готовили запасы, шили знамена, рассылали вестовщиков с наказом постоять за царя Петра Федоровича и за казацкия вольности. По первым слухам о самозванце, о том, что мятежники памерепы овладеть яицким городком, полковник Симонов выслал оренбургских казаков схватить Пугачева. Разъезды скоро вернулись и донесли, что самозванца уже там нет, где его искали, верно сбежал. А он в это время стоял пород яицким городком; уже его лазутчики шныряли между, казаками, уговаривали их выйти навстречу с хлебом-солью, по обычаю. В распоряжении Симонова находилось всего около тысячи человек команды, в том числе сотня оренбургских казаков. Выступить из города он но решался, потому что казаки могли но впустить его обратно. Симонов выслал небольшой отряд с пушками к Чоганскому мосту. От пугачевской шайки отделился один из казаков и, держа над головой бумагу, подал старшине Окутину, сказав при этом: «Вот вам указ от государя, прочтите его всем». — «У пас есть Государыня, ответил Окупить, а Государя Петра Федоровича давно нет на свете». Окутин передал бумагу капиталу Крылову, отцу известного баснописца Ивана Андреевича Крылова. Тут казаки подняли шум и в числе 50 человек ускакали к самозванцу; между ними находились: Андрей Овчинников, Дмитрий Лысов, Фофанов и др. — «Пропало теперь все яицкое войско!» сказал Крылов.

Отряд отступил в город, где казаки волновались так сильно, что Симонов пригрозил поджечь со всех сторон их дома ц поступить с ними, их женами и детьми, как с сущими злодеями. Не имея конницы, он по мог истребить шайку Пугачева, которая, наоборот, имела все способы уклониться от боя. На другой день она двинулась вверх по Чегану, вдаль Линии. Место её стоянки обозначилось повешенными трупами 11-ти казаков из старшинской партии: то были первые жертвы наступившей Пугачевщины.

Яицкие форпосты, состоявшие из Плетневых шалашей, обнесенных земляным валом, со своим ничтожным числом защитников, — где 25, где 30 казаков, — не могли оказать серьезного сопротивления самозванцу. Его путь походил на торжественное шествие: крепости сдавались одна за другою, частью по измене гарнизона, частью по бессилию. Пугачев забирал пушки, присоединял казаков, которые с каждым днем увеличивали его силу. У поста Рубежного самозванец приказал собрать круг, и казаки вольными голосами избрали Андрея Овчинникова атаманом, Лысова — полковником, Антошина — есаулом, несколько других — хорунжими. Выбранные целовали самозванцу руку, после чего Иван Почиталин прочитал казакам присягу. На третий день похода Пугачев торжественно вступал в Илецкий городок, житоли которого встретили его с хлебом-солью. Это были самые закоренелые раскольники, ставшие с той поры вернейшими сподвижниками самозванца. Он взял отсюда псе годные пушки и пошел дальше. В Нижне-Озерной майорь Харлов, сам, с фитилем в руках, бегал от одного орудия к другому, пока мятежники не отбили ворота и не ворвались в крепость: вместе с майором изрубили несколько офицеров и солдат. На пути стояла теперь Татищева, главный оплот Яицкой Линии. Гарнизон Татищевой состоял из тысячи человек, при 13 пушках. Мятежники подожгли стоги с сеном под самой крепостной оградой; от стогов загорелись сараи, от них бревенчатая ограда и дома обывателей. Защитники `бросились тушить пожар, а в это время казаки перелезли через палисад, в крепость. Схвативши тучного коменданта, полковника Елагина, злодеи разложили его и содрали с живого кожу; бригадиру Билову отрубили голову, офицеров всех перевешали. Красавица дочь Елагина, оставшаяся вдовою после Харлова, попала было в табор Пугачева, но, в угоду своей буйной вольнице, он приказал ее расстрелять вместе с семилетним братом. При первом же натиске в крепость солдаты побросали ружья, Их вывели в поле, заставили присягнуть и после присяги всем пленным остригли волосы: теперь они должны были называться «государевы казаки». В Татищевой Пугачев захватил большие деньги, провиант, соль, вино и,, что всего важнее, пушки, лучшие по всей Линии. Отселе Пугачев являлся не простым разбойником, а грозным врагом, перед которым помогла, устоять ни одна из попутных крепостей или городков. Из Татищевой они мог идти или к Оренбургу, или к Казани. Избери Пугачев последний путь, Бог знает, чем бы кончилась его затея, но сам он плохо смекал, а яицкие казаки которые вели его, куда хотели, думали, что Оренбургь важнее, как главный город края; в случае неудачи им сподручнее было бежать в Золотую Мечеть, Персию или Турцию.

К Покрову, т. е. через 12 дней после появления Лугачова, мятеж охватил весь край, от моря до Башкирии. Главная толпа состояла уже из трех тысяч пеших и конных с 20-ю пушками; от неё отделялись мелкие партии поднимавшие на ноги башкир и мирных поселенцев. Мятежники вступили в сношения с зауральской ордой Нурали-хана; заволновался край между Оренбургом и Уфой. Всех прельщали обещания Пугачева: наградить крестом и бородой, реками и лугами, деньгами и провиантом, свинцом и порохом, вечной вольностью. — На 4-й день после Покрова Оренбург был уже в осаде.

Гарнизон Оренбурга, всего-то силою в три тысячи, почти на половину составляли гарнизонные солдаты, люди престарелые и к тому же плохо вооруженные; собственно же регулярных считалось 170 человек; затем — казаки, рекруты, отставные солдаты и обыватели, вооруженные кое-как, чем попало. Имея противника такого деятельного, как пугачевская шайка, нельзя было и думать о действиях решительных, т. е. наступательных; оставалось одно — запереться и ждать помощи. Но помощь не могла так скоро явиться. Войска Императрицы двигались порознь, с дальних концов. Никто не знал, когда их можно ожидать, а тут, на беду, Оренбург не был обеспечен продовольствием. Зато во время продолжительной и бедственной для города осады, силы мятежников значительно возросли, класть самозванца окрепла; его именем распоряжались самозванные полковники — в одну сторону до Уфы, в другую до Бузулука, также взятых в осаду. Местопребыванием Пугачеву служила слобода Борда, в 7 верстах от Оренбурга. Сам он жил в доме казака Ситникова, известном под именем «государева дворца». Стены светлицы были обиты шумихой, украшены зеркалами; на видном месте висел портрет Наследника Павла Петровича, вывезенный из помещичьей усадьбы. На крыльце постоянно находился караул из 26-ти человек самых преданных яицких казаков; они составляли гвардию Пугачева и конвой. Как этот конвой, так и все полчище самозванца подчинялось Андрею Овчинникову; он же командовал полком яицких казаком; Иван Творогов — Илецким, Тимофой Падуров — Оренбургским, Хлопуша, ссыльно-каторжный, — полком заводских крестьян. «Я грамоте не знаю, а потому управлять мне людьми не способно», говорил он Пугачеву, когда тот назначил его полковником. — «У нас и дубина служить вместо грамоты», ответил Пугачев: «а вот, если что украдешь, то и за алтын удавлю».

Калмыки, татары и башкиры также имели своих начальников; артиллерией управлял солдат Калмыков, под руководством казака Чумакова. Полки делились на роты, по 100 человек в каждой, под начальством сотников, есаулов и хорунжих. Всех должностных лиц выбирали яицкие казаки, для чего обыкновенно собирался круг, и если выбираемый был «не но их мысли», казаки кричали: «Не годен, по годен!» Как велико было это сбродное войско, никто доподлинно не знал, потому что люди ежедневно прибывали и убывали; нужно полагать, что к концу года Пугачев имел не менее 15 тысяч и 86 пушек. Все это ополчение было почти безоружно: пехота выходила в бой или с валками, к которым прикреплялся штык; или просто с дубьем, не то — с плетью;, ружья были в редкость; чаще попадались шпаги, сабли; башкиры стреляли своим обычаем, из луков. «Буде сделается какая тревога, за неимением барабанов и труб, собирали народ атаманы, сотники и десятники; иногда и сам самозванец бегал под окнами яицких казаков, скликая их в поло». — Каждый полк помещался особо, в своих землянках, имел свое знамя из толковой материи, с изображением креста или вышитым лихом Спасителя, иногда — святителя Николая. Ежедневно полки высылались на сторожевую службу, которая, впрочем, исполнялась крайне небрежно. Сам Пугачев почти не вмешивался в управление. Все распоряжения делала так называемая военная коллегия, состоявшая из четырех судей; главным её заправилой был Шигаев. Коллегия выдавала указы, чинила суд и расправу, распоряжалась по хозяйственной части, — все это без ведома Пугачева. Он держался далеко,. при всяком удобном случае напускать на себя важность, точно того требовало его высокое звание. Просителей принимал он не иначе, как сидя в кресле и имея по бокам двух казаков: одного с булавой, другого с топором. Все приходящие кланялись в землю, после чего целовали ему руку. Всегда одетый в казачье платье, Пугачев в торжественных случаях надевал шаровары малинового бархата, голубой шелковый бешмет, черную мерлушечью шапку с бархатным дном и белую рубаху с косым воротом; с боку прицеплял саблю, за поясом торчала пара пистолетов. Ходил он не иначе, как поддерживаемый двумя татарками. При таком парадном шествии, яицкие казаки пели нарочито сложенную песню, а писарь Иван Васильев подыгрывал, на скрипке. Невежество самозванца было так велико, что он дерзал на святотатство. Однажды, присутствуя в церкви Георгия Победоносца, Пугачев, после божественной службы, сел на престол, желая тем уверить присутствующих, что он истинный государь. «Вот, детушки, 12 лет, как я уже не сиживал на престоле». — Однако нашлись люди, которые отозвались на это неодобрительно: «Если бы и подлинный он был Царь, говорили они между собой, то не пригоже ему сидеть в церкви на престоле.» — К таким речам самозванец был чуток и без церемонии вешал за малейшее сомнение в его личности. Дмитрий Лывов, один из его полковников, проговорился как-то с-пьяна: «Знаю, откуда проявился наш Государь!» На другой же день он был повешен. Пугачевские шпионы шныряли день и ночь между населением Борды, прислушиваясь к толкам. Это не мешало казакам жить весело, разгульно: они ели и пили всласть, потому что все лучшое из добычи попадало прямо в их руки. Среди же детального сборища происходили ежедневно драки, буйства, насилия и всякие другие безобразия. Слобода Берда обратилась в вертеп, где были забыты и божеские, и человеческие законы. Ежедневные казни стали любимым зрелищем пресыщенной кровью толпы. Нагие и обезобряженные трупы заполняли все соседние овраги; никто не помышлял о том, что их нужно убрать. Иногда сам Пугачев, окруженный своей гвардией, присутствовал на этих казнях. От безделья казаки устраивали скачки или стрельбу в цель, причём тешился и самозванный «батюшка»: то он пробивал кольчугу, набитую сеном, то на всем скаку попадал в шапку поднятую на копья. Присутствуя на подобных забавах, он зорко высматривал лучших скакунов, отбирал их у хозяев и отправлял в свою конюшню, чтобы иметь под рукою на случай бегства. Пугачев иначе не выезжал под Оренбург, как одетый в простое казачье платье и имея за собой 5—6 заводных лошадей; под выстрелами же не быль ни разу.

Прошло 4 месяца блокады. Хлеб у жителей давно вышел; его выдавали из казенных магазинов, но так как приходилось довольствовать все городское население, то запасы истощались быстро. Лошадей кормили хворостом, для рубки которого высылались особые команды, часто целиком попадавшие в Берду. Положение гарнизона и жителей с каждым дном все ухудшалось. Никто не знал, что творится в стане самозванца, где войска Императрицы, все сидели как в потемках. Самым лучшим концом этой томительной осады был бы штурм: отбивши мятежников, гарнизон перешел бы в наступление и захватил в Борде продовольствие. Однако, Пугачев понимал, что с таким ополчением как у него, взять Оренбург невозможно, почему он считал за лучшее извести его голодом. Кроме того, в это время он помышлял о взятии Яицкого городка, куда уже отправил часть своих сил.

Между тем Симонов не дремал. Как только пугачевцы двинулись на Линию, он взялся за лопаты и окружил окопами лучшую часть города, где помещались, между прочим, соборная церковь, войсковая канцелярия, гауптвахта и тюрьмы. На колокольню втащили две 3-х-фунтовые пушки, при которых засели лучшие стрелки. По окончании всех работ, Симонов перевоз внутрь укрепления провиант, порох, дрова, и. наконец, разместил своих солдат большою частью по землянкам. Весь гарнизон этого ретраншемента состоял из тысячи драгун и казаков. По первому слуху о приближении шайки Симонов приказал ударить в набат, а по этому шпалу все яицкие казаки должны были перейти из городка в укрепление. Однако их явилось только 70. Накануне Нового года Толкачов с вооруженной толпой шумно явился из-под Оренбурга; в этот же день ворота ретраншемента затворились: началась осада, прославившая его доблестных защитников. Мятежники, засевши в высокие избы, или забравшись под кровли, били на выбор пехоту, стоявшую по валам. Симонов приказал стрелять калеными ядрами. Последние хотя пробивали насквозь городские постройки, но уходили в снег и потухали, не причиняя вреда. Тогда между солдатами вызвались три охотника: они выскочили из укрепления и подожгли ближайшие постройки. Вечером гарнизон сделал вылазку и еще зажегь несколько строений. Так они делали подряд несколько дней, пока перед ретраншаментом не очистилась площадь до 100 саж. ширины, в глубине которой виднелись улицы, заваленные у входов. Казаки делали завалы из толстых бревен; в избах пробивали бойницы, в различных местах насыпали батареи. Тем не менее, Толкачев палисад в Берду, что ему нужна помощь, а пуще всего пушки. Пугачев сейчас же выслал Овчинникова с 50-ю казаками, 3 пушки, единорог, вскоре выехал и сам. После обычной встречи Пугачев осмотрел укрепление и приказал вести подкоп под одну из фланговых батарей, наиболее вредившую казакам. Главным мастером выбрали мордвина Якова Кубаря. Работу вели тихо, без шума, делали частые отдушины, сажени на 3—4 одна от другой; освещали галерею сальными и восковыми свечами. Когда прошли 50 саж., работа была прекращена; вкатили бочку с порохом и прикрыли ое тряпицей. Никому из этих минеров не пришло в голову, что горн нужно забить. 20 января, за 3 часа до рассвета, Пугачев, спустившись с Кубарем в мину, сам поставил свечу на середину бочонка. Когда свеча догорела, последовал взрыв: обрушилась часть рва, причём последний засыпало на половину землей. Еще не успел рассеяться дым, как огромная толпа мятежников, среди которой шли казачки, одетые в бешметы, бросилась на штурм. Часть мятежников спустилась в ров, откуда пыталась взобраться на вал; их встретили штыками, а но остальным ударили несколько раз картечью. Толпа быстро очистила площадь, потом, засев в домах, открыла безвредную стрельбу. Те же, которые спустились в ров, старались подкопать насыпь, рубили заплотные столбы, пытались вскарабкаться наверх. Тогда поручик Толстопятов сделать вылазку, выбил их оттуда, и они, попавши также под картечь, почти все были перебиты. Штурм продолжался 10 часов и обошелся Пугачеву дорого: в 400 человек убитыми и ранеными; защитники же потеряли только 15 человек. После такой неудачи казахи пристрелили Кубаря и шли искать другого минера. Опять согнали рабочих. Галерею повели на этот раз не прямо, а коленами. Самозванец сам следил за работой; он не давал отдыха ни днем, ни ночью, ни в будни, ни в праздники, кроне дня своей свадьбы, которая происходила как раз в это время. Казака уверили самозванца, что если он женится, то «войско яицкое будет к нему более прилежно». Сосватала дочь казака Кузнецова, девицу хорошую, постоянную, но как отец, так и сама невеста, вовсе не были довольны этой честью: девичье сердце чуяло, что её суженый не царь, а вор и самозванец. Под венцом Устинья горько плакала, несмотря на то, что ее величали «благоверной императрицей».

— «Именно ли ты Государь?» спросила Устинья, оставшись наедине с Пугачевым. «Я потому сомневаюсь, что ты женился на простой казачке. Ты меня обманул и заел мою молодость: ты человек старый, а я молодешенька».

— «Я бороду обрею, тогда буду помоложе».

— «Без бороды тебя казаки любить не будут», ответила несчастная.

В полночь на 19-е февраля явился в укрепление малолеток Иван Неулыбин и объявил, что казаки подвели под соборную колокольню подкоп. Едва успели вывезти часть пороха, как колокольня вздрогнула, потом «с удивительною тихостью» начала валиться на ретраншемент. На самом верху спало 3 человека; их снесло на землю, не разбудив; пушку с лафетом составило вниз". Однако 45 человек все-таки поплатились жизнью. Тотчас после взрыва загрохотали в крепости пушки, так что казаки не решились двинуться на приступ, только слышались понукания старшин: «На слом! На слом, атаманы-молодцы!» Крики продолжались до самого утра. На другой день Пугачев уехал в Берду, поручив атаману Каргину осаду городка и охранение Устиньи. Хотя старшины являлись к ней на поклон, а Каргин ходил ежедневно с докладом, Устинья не вмешивалась в их дела и вела жизнь затворницы, обездоленной в расцвете красоты и молодости. Теперь казаки повели подкопы по дну Старицы, или старого русла, чтобы ворваться в крепость разом в нескольких местах. Осажденные в ответь стали буравить землю, удвоили караулы. Несмотря на все тягости мучительной осады, несмотря на соблазнительные увещания казаков, Уезжавших на переговоры, они оставались верны присяге. Запертые тесной кучкой на краю крещеного мира, они не знали, что творится на Руси, где войска Императрицы, когда можно ожидать от них помощи? Только надежда — этот лучший спутник жизни — поддерживала бодрость и мужество екатерининских солдат, голодных, удрученных, но не входивших в сделку с явными изменниками.

IV.
Подвиги екатерининских войск и забвение вин казачьих.

Стояла глубокая зима, в поле вьюжило, все дороги занесло сугробами снега. Люди и лошади утопали в заносах, и горе путнику, которому приходилось сворачивать в сторону; он там оставался погибать без помощи. Люди и природа одинаково ожесточились. Воровские шайки, как стаи волков, рыскала по снежным пустыням, отыскивая добычу, упиваясь кровью и терзанием замученных жертв. Знатность, богатство, честь, красота, невинность, доброе имя — все, что украшает человека, подвергалось поруганию, насилию, искоренению. Ни предсмертный трепет невинных жертв, ни вопли, ни укоры или проклятия, ничто не трогаю ожесточенные сердца. Запустели села и деревни, города превратились в вертепы пьянства и разгула. Весь край, обширный, хлебородный, пылал как в огне, и свои не могли распознать чужих: все спуталось, нашло на всех умопомрачение: не знали, где правда, где ложь. Войска Императрицы, углубляясь в край мятежа, подвигались чрезвычайно медленно, с большим трудом, с опаской. Впереди обыкновенно шли лыжники, за ними конница, и потом уже, по протоптанным следам, пехота; транспорты с продовольствием подвигались еще медленнее, причём задерживали движение отрядов. От Самары шел отряд генерала Мансурова, от берегов Камы, через Бугульму, отряд князя Галицына. Сближаясь к Оренбургу, они соединилось в Бугуруслане; дальше на их пути лежала Татищева. Пугачев понимал, что из-за этой крепости придется выдержать смертельный бой. Здесь каждый клочок земли был облит кровью её защитников, каждый камень вопиял о мщении. Все помнили, как полгода тому назад мятежники, в опьянении успеха, сдирали с коменданта кожу, секли головы и вешали защитников. Пугачев забрал сюда изь-под Оренбурга все, что у него было лучшего, поручив осаду Шигаеву. В числе 8-ми тысяч собранного войска, находилось около двух тысяч казаков и столько же заводских мужиков, превращенных в пехоту; остальное — разный сброд.

В разрушенным стенам крепости мятежники присыпали снежные валы, облили их водой, отчего они обледенели и окрепли. Самозванец сам расставил пушки, назначил прислугу, даже приказал сделать промеры и обозначил колышками расстояния от крепости. Защитникам было строжайше приказано, чтобы в тот день, когда Голицыну прийти к крепости, люди всячески скрывались, наблюдали тишину, ничем не выдавая своего присутствия, и к пушкам отнюдь не приступали, пока Галицын не подойдет на выстрел.

За три для до Благовещенья выступил из Перевалоцкой авангард екатерининских войск под начальством Бибикова, имея впереди Чугуевских казаков. Последние подъезжали к крепости, кружились, выглядывали — она показалась им позанятой. Стоявший за воротами Овчинников выслал бабу с хлебом-солью. Она должна была сказать, что население просит князя Голицына вступить и занять крепость. Однако хитрость не удалась: казака, подъехавши близко к воротам, заметили тащу вооруженных людей. Они бросились уходить; Пугачев, Овчинников и еще несколько человек пустились в погоню. Одного казака, исколотого копьями, им удалось схватить, но он успел только сказать, что у Голицына 6 тысяч пехоты и 70 пушек, после чего умер. Между тем, авангард занял прилегавшую высоту, с которой крепость открывалась как на ладони. Князь Голицын, осмотревши местность, выслал вправо Мансурова с тремя батальонами, а влево генерала Фреймана с тремя батальонами гренадер и владимирцев; колонна Бибикова, где находилось 2 батальона пехоты и 3 эскадрона конницы, должна была наблюдать правый фланг против обхода. Войска подходили к крепости, а злодеи, засевши в своем гнезде, притаились так тихо, что не сделали ни одного выстрела, не выслали ни одной партии, чтобы наждать на себя и не терят напрасно ядер.

Спустившись в овраг, войска Императрицы перестроились в боевой порядок: в 1-й линии стала пехота, во 2-й конница, Изюмские и 2 эскадрона Бахмутских гусар, 2 эскадрона драгун, Архангелогородские карабинеры и две роты Чугуевцев. Как только поставили на высотах батареи, из крепости открылся огонь: 30 пушек загрохотали в ответ. Ядра, рыская по полю, со свистом взметали столбы снежной пыли, рыли мерзлую землю, прыгали по обледеневшему валу точно мячи. Более трех часов гремела канонада; Голицын видел, что ею дела не решить. Он подал сигнал к атаке: батальоны пошли на приступ, подвигаясь уступами с левого фланга. Генерал Фрейман шел во главе владимирцев и гренадер. Мятежники сделали вылазку; их семиорудийная батарея, поставленная на пригорке, поражала пашу пехоту убийственным огнем. Атака была так стремительна, что два батальона левого крыла остановились, расстроились. «Братцы-солдаты, что вы делаете? кричали казаки. Вы идете убивать свою братию-христиан, защитников Государя Императора Петра III, который сам здесь находится!» Минута быта опасная, тем более, что новые толпы конницы подваливали к месту решительного боя. Голицын поспешно переводить сюда с правого фланга пехоту Мансурова, а ему поручает конницу. Мятежники не уступают ни шагу, дерутся отчаянно. Уже вся пехота правого фланга вступила в дело, а успех не обозначился; в резерве оставался всего один батальон. Голицын посылает этот последний батальон. Бибиков получает приказание ударить своими егерями и лыжниками во фланг, а Мансуров — двинуть конницу. В минуту последнего напряжения сил, когда резерв подвигался грозным строем штыков, сам Голицын, молодой и статный красавец, устремился в битву с приподнятой шпагой: «Вперед гренадеры! Вперед, за мной!» Генерал Фрейман, схватив знамя, тоже протискался вперед, среди ожесточенной свалки. Гренадеры, как бы пристыженные, опередили своего генерала, заняли высоту, на которой только что стояли казачьи пушки, и вся линия перешла в решительное наступление. Пугачевская конница сробела, стала укрываться. Уже сгущались сумерки короткого зимнего дня, надо было спешить прикончить. С высоты валов обдавали солдат картечью, по лыжники и егеря уже спустились в ров, уже карабкались на крутые, обледенелые окопы. Когда поднялись и гренадеры, на скользком гребне закипела штыковая работа; наконец мятежников сбили; они засели в домах, и долго еще под покровом темной ночи пехота выбивала их оттуда, а артиллерия очищала улицы картечью. Многие в отчаянии бросались с крутой стремнины в Яик, где и «кончали свой живот». Мансуров заблаговременно выслал часть конницы с приказанием перехватить обе дороги — в Илецк и Оренбург; но Пугачев уже успел проскочить с четырьмя из своих сообщников; чугуевцы гнали его версты три, однако но догнали. Более 6 часов продолжался этот бой, и князь Голицын удивился, что «встретил в непросвещенных людях такое искусство и дерзость». По дорогам валялось около тысячи убитых, да в крепости осталось 1300 трупов. 1кя артиллерия самозванца, состоявшая из 36 пушок, досталась победителям, потерявшим в этом деле 20 офицеров и 600 нижних чинов, убитыми и ранеными. Все уцелевшие «от первого штаба до последнего солдата» получили от Императрицы но в зачет третное жалованье, генералам Фрейману и Мансурову она пожаловала ордена, князю Голицыну поместья.

Прискакав сам-четыре в Борду, самозванец поспешил собрать к себе на совет наиболее ему близких. Речь шла о том, что теперь предпринять? Решили идти в Яицкий городок, а пешие толпы распустить по домам. Шигаев приказал выкатить несколько бочек водки; народ набросился с криками, с шумом; произошла свалка, которая увеличилась еще более, когда Шигаев стал кидать горстями медные деньги. Тем временем шли сборы к походу. С 12 пушками, с яицкими казаками и двумя тысячами остального ополчения Пугачев покинул Борду. Таким образом Голицын своим подвигом освободил Оренбург из шестимесячной осады. Но Пугачев не пошел на Яик; сделав кружный обход к Сакмарскому городку, мятежники заняли проходы перед д. Каргалы. Их оттуда выбили, и мятежники обратились в «наглый бег». Полковник Хорват с Изюмскими гусарами и Архангелогородскими карабинерами гнал их около 7 верст. Гусары на плечах беглецов ворвались в Сакмарский городок, так что самозванец не успел зацепиться и здесь. Подхватя заводных лошадей, он поскакал на Тагил. Только тут Пугачев опомнился, стал считать своих сообщников: Максим Шигаев, секретарь Иван Почиталин, писарь Максим Горшков, Тимофой Падуров и множество других близких ему людей попали в руки гусар. С Пугачевым оставалось теперь не более 500 чел., с которыми онь скрылся до поры до времени в Башкирию.

Дней за десять до Благовещенья из Яицкого городка был пущен бумажный змей с привязанным к нему пакетом. Как только змей стал над ретраншементом, казаки обрезали нитку и конверт упал на землю. От имени Пугачева они уговаривали Симонова не производить напрасно кровопролития, а лучше покориться; в противном же случае угрожали «зверояростной местью». Защитники в ответь выпустили несколько гранат. Тем не менее, положение гарнизона становилось безнадежным: продовольствия оставалось не более как дней на десять. Уменьшивши дачу, солдатам выдавали по ¼ фунта муки, без крупы, без соли, не смотря на трудную службу, на изнурительные работы. Половина защитников стояла под ружьем, другая половина могла дремать сидя. Холод и голод изводили людей, а тут надо было еще копать слуховой ров. О вылазках в ту пору уже не думали, потому что казаки усилили завалы и зорко следили за тем, что делается в укреплении. Кроме того они пускали в ход другие средства: посылали увещательные письма, выкрикивали, что все войска разбиты, что Уфа, Казань, Самара — взяты, а Оренбург возьмут на днях. Многие жены солдат оставались в городке; казаки уговаривали их склонить своих мужей к измене, а коменданта посадить в воду. В ретраншемент подсылались беглые солдаты, погонщики, казаки…

Наконец защитники съели все, что было припасено. Тогда вспомнили, что в начале осады были брошены на лед три убитых лошади: их притащили и грызли кости уже обглоданные собаками. Нашли какую-то мягкую глину, без песку: стали варить из неё нечто в роде киселя. Кошки, собаки, падаль, ремни, кожа — все, что только можно было жевать, глотали несчастные, утоляя мучительный голод. Люди стали пухнуть, умирать. Женщины, терзаемые голодом, издавали жалобные вопли, раздиравшие душу. Схватив полуживых младенцев, они бегали из крепости и, валяясь в ногах у казаков, умоляли дать кусок хлеба, приютить в городке; их прогоняли обратно, исключая казачек. Старые солдаты ходили молча, бледные, с воспаленными глазами, пошатываясь; от истощения они падали и умирали без стона, без звука. Тоска грызла сердце, отчаяние овладевало умами, мелкая надежда исчезла. Подсыльщики и беглецы заговорили громче, смелее; измена и ропот проникли мало-помалу в сердца самых закаленных… Но на страже долга стояли начальники офицеры. Они старались воскресить в подчиненных надежду на помощь; они ободряли страдальцев и уверяли, что лучше предать себя на волю Божью, чем служить вору и разбойнику. И увещания подействовали: за все время осады перебежало только 3 человека. Наступила Страстная; осажденные уже 16 дней питались глиняным киселем. Им оставалось одно из двух: или умереть от голоду, или умереть на вылазке.

14 апреля караульные с церкви заметили, что большие толпы казаков выходят из города, провожаемые женским населением. Это известие впервые ободрило страдальцев, точно они «съели по куску хлеба».

Медленно, в самую распутицу, подвигался по Яицкой Линии генерал Мансуров. Илецкий городок, крепости Озерная, Рассыпная, свидетели первых успеховь самозванца, уже были оставлены мятежниками. Тела убитых под Татищевой весло половодьем вниз по Яику. В Озерной старая казачка бродила дни и ночи над Яиком, пригребала клюкой плывущие трупы, при том приговаривала: «Не ты ли мой Степушка? Не твои ли черны кудри свежа вода моет?» И, видя незнакомое лицо, она тихо отталкивала труп и шла дальше. Все эти крепости Мансуров занял без сопротивления. На р. Быковой, в тесном проходе, его поджидал Овчинников с пятью сотнями казаков и полусотнею калмыков, при пяти пушках. Под прикрытием своей батареи, Мансуров переправил сначала 3 эскадрона гусар под начальством Бедряги, потом атамана Бородина с верными казаками, дальше батальон гренадер и егерей. Бедряга один решил все дело. Он ринулся в атаку и погнал мятежников, которые потеряли тогда 100 убитых, все пушки и 4 хорунки; Овчинников и Перфильев бежали в степь: они после присоединились к Пугачеву, а Дехтерев был захвачен к плен.

В тот же день вечером толпа казаковь въехала в городок: раздался ударь набата, по которому все казаки собрались в круг. Выслушав последние вести, круг постановил связать атаманов: Каргина, Толкачева, еще 7 человек более виновных и представить их Симонову. Большая толпа народа двинулась к ретраншементу. Там приняли ее за штурмовую колонну и выпалили из пушок. В ответь раздались крики: «Сдаемся! Покоряемся милосердой матушке Императрице!» Пальба тотчас стихла. Казаки сдавши пленных, объявили, что к дому Устиньи, приставлен караул. Голодающий гарнизон прежде всего подкрепился пищей, доставленной теми же казаками, а на утро 16-го апреля и Мансуров вступил через те самые ворота, которые не отпирались с Нового года. Радость освобожденных трудно описать: те которые от голода и болезней давно не поднимались, были мгновенно исцелены; все разом заговорили, забегали, благодарили Бога, взаимно поздравляли. Офицеры братски обнимались с солдатами — беда всех сравняла, всех сделала братьями. Защитников ожидали щедрые награды: псе они получили годовое жалованье; атаман Оренбургского войска Могутов и старшина яицкого войска Бородин получили, кроме чинов, золотые медали да по тысяче рублей денег.

Более виновные казаки разбежались; все беглые беспаспортные бродяга скрылись. На долю генерала Мансурова выпало очистить край, восстановить прежний порядок. Пугачев, как известно, вынырнул еще раз. Похозяйничав на заводах, он погромил Казань и, только разбитый Михельсоном, укрылся на Яик, где сами казаки его выдали. Пугачев был страшен не своим войском, не пушками, а тем, что к нему склонялось население деревень, поселков, заводов. Он обещал темному люду самое заманчивое — своеволие: делай, что хочешь, лишь бы признавал его государем. Главною заботою властей после усмирения мятежа, стало умиротворение края залитого кровью, зараженного своеволием. Особенно печальную память оставил после себя мятеж среди казаков, где он возгорелся и где прикончился. «От самого зачатия войска, говорят старожилы, не было на Лике такого кровопролития, такой смуты, такого безначалия. И добро бы какой неприятель напал, а то свои замутились, заколобродили, брат на брата, сыпь на отца восстал! — Были на Яике братья Горбуновы: один брать, младший, в крепости был, на валу стоял, значит, руку Государыни держал, а другой брать, старший, на приступ шел и лестницу нес, значит, держал руку самозванца. Младший кричит с вала „Братец родимый! Но подходи! Убью!“ — А старший брат, что с лестницей-то, ему в ответ: „Я то дам убью! Постой, взлезу на вал, подеру тебе вихор, вперед не будешь стращать старшего брата“. Сказал его и подставил лестницу с валу. Но лишь только занес ногу на первую ступеньку, младший брат с валу — бац в кого из пищали! И покатился старший брат в ров. И в поле то же самое бывало: съедутся лошади и заржут — узнают друг дружку. По лошадям и воины узнавали своих семейных. Отец, бывало, кричит сыну: „Эй, сынок! Иди на нашу сторону! Не то убью!“ А сын отцу в ответ: „Эй, батюшка, иди на нашу сторону! Не то убью!“ — А тут подскочит какой-нибудь полковник, да и гаркнет: „В поле съезжаться, родней не считаться! Бей!“ И хватит, выстрелит кто-нибудь из пищали — либо отец в сына, либо сын в отца! Такое-то было кровопролитие за грехи отцов»…

Следует сказать, что не все казаки участвовали в мятеже, лишь некоторая часть: многие были на стороне верного слуги царского Мартемьяна Бородина, а много было и таких, которые не приставали ни к той, ни к другой стороне, не зная, где правда. Мартемьян Михайлович Бородин, старый и умный человек, пользовался в войске большим почетом и уважением; не будь его, все казаки поднялись бы за Пугачева. Бородин часто появлялся среди бунтовщиков и без страха обличал самозванца. Однажды он был обезоружен и связан; один из мятежников уже замахнулся на него топором: «Хочешь покориться батюшке нашему Петру Федоровичу? Говори, не то убью!» — «Ах ты, разбойник!» закричал на него Бородин: «как ты осмелился мне это сказать? Сто раз умру, а не покорюсь обманщику, не поверую в него: он плут, бродяга!…» Уже топор коснулся его головы, но руку злодея вовремя удержали: Бородин должен был предстать на суд самозванца. Запертый в избу, они в ту же ночь был освобожден своими друзьями.

Как бы то ни было, казаки совсем разорились во время пугачевской смуты; промыслы почти прекратились, а тут к довершению бед, киргизы участили свои набега. Они, по обычаю, грабили станицы, травили луга, отгоняли лошадей, уводили в плен женщин, детей. Сам султан поощрял хищников: его ближайшие родичи водили в набег партии. Ото бедствие продолжалось до тех пор, пока но вступил в управление казачьими войсками Потемкин. Прежде всего была решена участь виновных; вместе с Пугаевым казнили в Москве и главных его сообщников: сотника Перфильева, казаков Максима Шигаева, Падурова и Василия Торпова; Ивану Зарубину отсекли в Уфе голову; 14 человек после наказания сослали в Сибирь, а девять, выдавших самозванца, получили прощенье. В Оренбурге судилось 216 казаков, большая часть которых также получила прощенье, и только 18 челов. отправлены на службу или на поселение. Заботясь более, всего о водворении мира и тишины в Яицком войске, Потемкин отправил на Яик публичный манифест, в котором благодарил всех казаков, оставшихся верными: «достойная их служба, писал он, праведно воздана будет вознаграждением, о котором я, по долгу моего над войском сим начальства, с душевным, удовольствием перед освященным престолом Её Императорского Величества ходатайствовать не престану». Первым его ходатайством было: «истребление из памяти» и предание вечному забвению всего последовавшего на Яике. Указом 15 января 1775 года повелено: «Войско именовать Уральским, и впредь Яицким не называть; равно Яицкому городку называться отныне Уральск». Вместе с этим, вины казаков были преданы вечному забвению; комендантство упразднено, все дела которого опят перешли к атаману. При атамане полагалось быть нескольким старшинам, из наиболее заслуженных и почтенных стариков. Для укрощения киргизов но Линии собирались сильные конные отряды, в тысячу человек и более, с пушками. Они проникали в глубь степей; вторгалось в самые кочевья орды; брали заложников из семейств, которые познатнее родом, отбивали конские табуны впредь до возвращения пленных или угнанной скотины. Для усиления же самой Линии был отправлен на Урал Пермский пехотный полк; его расположили по форпостам от Уральска до Гурьева. Управление Потемкина было благодетельно и для хозяйства: он разграничил уральские воды от астраханских, оставил за казаками права пользования солью с Узенских озер. С той поры началось мирное расселение казаков, как в северный хлебной полосе Урала, так и по рекам Чегану, Деркулу, Узеням, по Общему Сырту. Нельзя скрыть, что уральцы и после того несколько раз выходили из повиновения установленным властям, причём дело доходило даже до кровопролития, но, тем не менее, они являются верными сподвижниками наших войск — на Линии, в Киргизской степи, на прочих окраинах, наконец, в заграничных походах времен Императора Александра. Особенно велика польза, приносимая ими в походах степных, в разных экспедициях, снаряжаемых для изучения края. Никто лучше уральца не знает степи, не выследит хищника и не в состоянии преследовать его до полного изнеможения. Этого мало. При завоевании Туркестана бывали случаи, что храбрость и стойкость уральцев спасали весь край, выручали наши войска, о чём будет рассказано в своем месте. Вот почему, не смотря на появление ослушников, паши Государи до последнего времени ценили доблести и боевую службу уральцев, доблести, присущие им искони, унаследованные от отцов и дедов. Особенно, любил и баловал удальцов преемник великой Императрицы Павел Петрович. Он назначил в гвардию одну сотню уральских казаков, которая должна была находиться в Петербурге, при Его особе; казаки сменялись каждые три года. Другая милость была оказана всем казачьим войскам: их чины Государь сравнял с армейскими, тогда как прежде чин майора или полковника давался как особое отличие. В памяти старожилов сохранился следующий случай благосклонности Императора. Однажды он присутствовал на разводе, где в числе прочих войск стояли уральцы в своих малиновых кафтанах, в таких же высоких остроконечных шапках, опушенных у кого бобром, у кого куницей или выдрой. Впереди могучих бородачей стоял, повесив голову, старшина Севрюгин.

— «Севрюгов, что ты приуныл?» спросил его Император, обходя ряды.

— «Как мне не приуныть, надежда-Государь! Ведь они, детки-то ваши, не дают мне покоя, все уши прожужжали: „Всех де батюшка-Царь наградил, а пас, грешных, забыл“.

— „Как, что? Уж не опят ли обижают вас на кухне ухой?“ — Государь вспомнил, как уральцы однажды жаловались, им им мало дают ухи (щербы).

— „Ах, надежа-Царь, совсем не то: у всех харунки есть, а у нас харунки нет… Вот, если б милость была, Ваше Царское Величество!..“

— „Вот вам хорунка! Служите хорошенько!“ сказал Государь, причём передал Севрюгину знамя, стоявшего рядом с ними, взвода преображенцев. — С радостью, с благоговением приняли казаки из рук Царя священную хоругвь, как завет любви и полного забвения вил.

V. Уральцы у себя дома.

Уральских, собственно служилых, казаков считается 15 тысяч: почти на 8 донцов приходится один уралец. Последние, как и донцы, живут станицами, или селами, от 100 до 200 томов каждая, расположенными по правому берегу Урала. Всех станиц 20, в том числе две Илецких. Река Урал — „Золотое дно, серебряна покрышка“ — кормит, поит, одевает, обувать. Он течет по необозримой степи, бесплодной, солонцеватой. Только низменные места, по берегам притоков до самой реки, обильны луговой травой. На каждого казака приходится по 427 дес. земли, но земледелием они занимаются мало, живут больше от своих стад, пропитываются рыболовством. Так повелось издавна.

Уралец ростом не велик, зато плотен, широк в плечах; вообще, народ они красивый, здоровый, кроме того, живой, деловитый и гостеприимный. От них пахнет старинною Русью. На службе они кротки, послушны, в бою храбры, в походах выносливы на удивленье. Морозов уралец не боится, потому что мороз „крепить“; жары тоже не боится: пар костей не ломит; а воды или сырости — еще того меньше, потому что сызмала привык по своему промыслу возиться в воде. В своих привычках казаки наблюдают простоту. Они по целым годам по пробуют ни осетрины, ни севрюжины или белужины — товар, этот дорог: „Не по рылу“, говорят. Хозяйки варят, дома черную рыбу, и то по временам, когда разрешается лов. В постные дли хлебают пустые щи да кашицу; в скоромные режут баранов, едят каймак, т. е. упаренное густое молоко; в поход берут пшеничные хлебцы с запеченными яйцами: „кокурками“ называются. И в своих обычаях казаки наблюдают святую старину. Старью казаки никогда у себя не божатся, говорят: „ой-ой“, „ни-ни“; не скажут, „спасибо“, а „спаси тя Христос“. Входя в. избу, останавливаются на пороге и говорят: „Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас!“ как, это принято в монастырях или скитах. Затем, выжидают ответного „Аминь!“ При встрече с незнакомым, спрашивают: „Чьи вы?“ — Наши имена редко встречаются на Урале: там дают имя того святого, которого празднуют за седьмицу до рождения. Этот обычай строго соблюдается. Если казак походом, или в какое другое время нарушает дедовский обычай, то утешает себя тем, что родительницы замолят, его грех. Так называется все женское население. Казачки строго хранят свято-отеческие предания. Они отлично знают церковную службу, хозяйничают, ткут, шелковые поярки, шьют сарафаны, вяжут чулки; других работ нет: все, ведь, кроме рыбы и скота, покупное. Девушки у них стыдливы и скромны; развлекаются в повинных забавах. Так, например, любимое их развлечение „синчик“, или первый лед, на котором можно скользить в нарядных башмачках, выставив вперед ножку; при этом, они шумят, кричать, хохочут до упаду. Девушкам приданого не дают; напротив, жених должен по уговору выдать родителям невесты „кладку“, т. е. денежную помощь, в размере от 60 до 200 рублей смотря по состоянию. В старину справляли сороку, т. е. женский головной убор, который заменял девичью поднизь. Бывали сороки в 10—15 тысяч. Там все девки бесприданницы, и этот хороший обычай ведется с той поры, когда казаков было больше, чем невесть. И дети казаков растут так же, как росли их деды и отцы. С десяти годов она пасут табуны или ездят на рыбную ловлю. Следуя берегом, мальчуган выставит какой-нибудь отметный знак и перекликается с отцом, чтобы тот мог во всякое время найти свою повозку или сани. И голодать приучаются мальчишки с детства. Летом жуют от жажды свинцовую пульку: это холодить; зимой закусывают снежком. Солодковый корень, водяные орехи („челим“), лебеда, птичьи яйца, даже земляной хлеб — вот чем пропитывается казачонок по несколько дней сряду, попадая в беду. Но зато мальчуган всегда должен быть опоясан; который же распояшется или потеряет пояс, того мать больно прибьет: так ходят только татарчата.

Самый большой праздник в Уральске, когда вступают полки, возвратившиеся с дальнего похода. Родительницы выехали навстречу из всех низовых станиц, усеяли всю дорогу от города верст на 10; вынесли узелки, мешочки, скляницы, штофчики, сулемы, — все это, чтобы накормить, напоить голодных. Вон, в стороне от всех стоить древняя старушка, повязанная черным китайчатым платком, держит в руках узелок и бутылочку, кланяется низехонько, спрашиваеть: „Подгорнов, родные мои, где Маркиан?“ — Сзади, матушка, сзади!» — Идеть вторая сотня. — «Где же Маркиан Елисеевич Подгорнов, спаси вас Христос и помилуй, где Подгорнов?» — «Сзади!» говорять. Идет 3-я сотни: тот же привет, тот же ответь. Идет и последняя сотня, прошел последний взвод, а ответь все тот же: «Сзади, бабушка!» Когда и обоз проходил, то казаки, кивая назад головою, говорили: «Там, сзади, родная!» Тут только старуха догадалась, что осиротела навеки. Она ударилась оземь, завопила страшным голосом и билась, пока казаки не подняли ее бережно и не свели домой.

Службу уральцы отправляют не по очереди, a «подмогой», что считают для себя более выгодным, потому что бедный казак может поправиться. Войсковое правление ежегодно делает денежную раскладку, сколько причитается на каждого казака «подможных»; оно же их собирает и выдает поступающим на службу по охоте, «охотникам». Те, которые идут в армейские полки, получают меньше, примерно 200 р., в гвардейский эскадрон больше, например, 250 рублей. Если казак по бедности не может внести подножных, он остается в «нетчиках», а года через 2 или 3, когда за ним накопится этих «нетчиковых» денег, его зачисляют прямо на службу, причём вычитают из его подмоги всю накопившуюся недоимку. Однако, ни один казак, будучи в служилом возрасте, т. е. между 21 и 35-ю годами, не может постоянно откупаться от службы; он обязан прослужить, по крайней мере, хотя один год. Богатые казаки поступают в уральскую учебную сотню, где они отбывают службу в один год, на своих харчах и квартире, а все остальные идут на 3 года в полки. Это так называемые «обязательные», обязаны прослужить. В случае призыва всего войска, поднимаются все казаки, способные носить оружие, кроме отставных.

Уральцы по преимуществу народ промысловый и ведут свое дело не порознь, а сообща, всем войском. Точно также и земля принадлежит тому войску, наделов нет; даже луга находятся в общем пользовании. Войсковое правление назначает день, когда начаться покосу, чаще всего на 1 июня. Каждый казак выбирает себе любое местечко, и в ночь они уже все на своих местах. Как только покажется солнышко, подастся знак, по которому казаки начинают обкашивать свои участки. Вся трудность заключается в том, чтобы но захватить больше своих сил. Работают шибко, отрываются только затем, чтобы испить воды, потому что к закату солнца дело кончается, каждый должен обкосить свой участок. Если бы кто надумал косить раньше урочного дни, того вовсе лишают покоса. Такое же правило и насчет рыбной ловли, все равно, хоть бы он поймал одну рыбу, У них три поры улова: зимний, весенний и осенний.

Урал замерз; снежная пелена покрыла необозримую степь. В воздухе тихо, морозно. За 8 верст от Уральска, в назначенный день, собрались все казаки, каждый с длинным багром, подбагрешником и пешней; у каждого лошадь, сани, под присмотром кого-либо из семейных. Казаки стоять у берега и ждут сигнала: они намечают в ото время места. Морозный воздух вздрогнул: грянула сигнальная пушка. В тот же мне все бросаются стремглав на реку; каждый пробивает прорубь, поддевает багром рыбу и, чтобы она не сорвалась, подхватывает ее малым багром, или подбагрешником. Почти каждый удар дает добычу, особенно в хорошем месте. Поглядите, вон дюжий казак: даже упарился, несмотря на то, что в одной рубахе! В три маха он просек лед, забагрил рыбу и теперь кричит, точно его режут: «Ой, братцы, помогите! Не вытащу белуги, сила не берет… Скоро, скоро!» — По этому зову бросился к нему один из артельных, живо подбагрил, помог вытащить рыбу на лед. Казаки всегда действуют артелью, человека по 3—4, по 5—6, иногда и больше; вся выручка делится между ними поровну. Хорошие места, или «ятови», где красная рыба зимует, заменяются еще с осени, когда рыба ложится. Тысячи рыболовов толкутся на таком месте, в кусочки искрошат лед, иной раза три в воде по шею побывають — ничего! Другой изловчится на на комочке льда приспособится, так и плывет к берегу; рыба у него привязана к ногам, в руках и зубах рыболовная снасть. Покончив на том месте, артели спускаются вниз по реке, продолжая ловлю таким же порядком. Летняя и осенняя ловли продолжаются по шести недель и, само собой разумеется, на лодках. Опять целое войско вышло, точно на войну. На тесной и быстрой реке толпятся тысячи бударок, негде яблоку упасть, не то что вынуть сети. Казаки плавают попарно, вытаскивают рыбу, «чекушат» (оглушают) и сваливают в бударки. Тут, кажется, все друг друг передушат, передавят и до вечера не доживут: крик, шум, брань, суматоха на воде, как в самой жаркой рукопашной. Бударки трещат, казаки, стоя в них, чуть не клюют носом воды — вот все потонуть! — ничуть не бывало. Все живы, здоровы, разойдутся, а с рассветом опять то же самое начнут на следующем рубеже, — и так вплоть до низовых станиц. Саратовские и московские купцы следят с берега да готовят денежки: по вечерам бывает обыкновенно разделка. — Это осенний лов.

И на летний лов есть свои законы, свои правила, от которых прежде, бывало, никто не смел отступать, под страхом строгой кары. Старые казаки, все равно как истые охотники, оживляются, когда речь зайдет о рыбе: у них глаза разгораются, брови двигаются, высокий лоб сияет. У такого не дрогнула бы рука приколоть всякого, кто вздумал бы напоить скот из Урала во время хода рыбы. «Рыба тот же зверь, шума и людей боится: уйдет, а там ищи ее!»

И море не страшно казаку. Он хаживал по нём с детства, не только из Гурьева в Астрахань, но и дальше, в глубь, куда казаки пускаются часто на бударках за лебедями; от них в пользу идет пух, перья. Как истые моряки, казаки умеют лавировать, бороться с бурями, приспособлять снасти. Особенно славятся гурьевцы. Этот ни за что не расстанется с мором, с которым он сроднился, без которого жить не может; от моря гурьевец богатеет. Как бы в отместку за все благодеяния, сердитое море нередко лишает казака последней копейки, делает его нищим, пускает но миру; мало того, подчас оно втянет ею в середину и там, на просторе, играет его жизнью. Морской зимний промысел носит название «аханного», от слова «ахан», сеть.

На льду Урала, в виду своих домов, собралось все население Гурьева — казаки, семейные, работники-киргизы. Идет тихий говор, прощаются матери с сыновьями, жены с мужьями; разлука долгая, дальняя: кто знает, что может случиться? В животе и смерти Бог волен. — Атаман подал знак. Промышленники перекрестились: «Прощайте, родные, молитесь Богу!» и расселись по саням. Взвились, полетели добрые кони; загудеть под санями лед, раздались веселые, удалые песни. Примерно через час аханники в устье Урала; это от Гурьева 14 верст. Тут, в виду пустынного моря, они останавливаются, чтобы запастись топливом, поздороваться с батюшкой «Синим морем» да выпить про его бурную милость чарку водки. Отсюда казаки, погуторив разъезжаются в разные стороны: одни едут вправо, другие влево, а третьи, самые зажиточные — прямо в открытое море, искать добычи в глуби. У них и снасти лучше, у них лошадей и работников больше. Впереди едет вожак; он ведет за собой всех прочих, выверяя пут по компасу, который у него, как и у всех рыболовов, всегда за пазухой. Устье Урала, сейчас шумное, опустело; осталось лишь трое саней: то старик Чиров, сидя на облучке пригорюнился. Он забыл взять с собою образ Николая Угодника, который сопровождал его и на Аральском море, и в Киргизской степи, и на Мангишлаке — везде, где старик побывал на своем долгом веку. Этот образ спас жизнь его родителю, когда под Анапой турок выстрелил в него из пищали почти в упор; басурманская пуля, попав в образ, разлепешилась. Жутко стало старику, и он услал за образом кириза-работника.

Далеко от берегов остановились казаки шумным табором; по средине табора разбила кибитку. Из неё скоро вышел атаман и, по старинному обычаю, предложил бросить жребий, кому каким участком владеть. Билеты положили в шапку, прикрыли платком, после чего каждый казак подходить по-очереди и вынимал жребий: какой номер, такой, значит, ему достался и участок. В минуту сделали во льду прорубь и воткнули туда сноп камыша. От этой точки в глубь моря провела по компасу две линии, или два «бакена», обозначив их вехами, — один правее, другой левее; по ним уж располагаются казаки, как кому выпало по жребию. В середине же, между бакенами, никто не может поставить свою сеть, потому что этим путем идет в Урал рыба. В бакенах тоже свой порядок: казаку положено ставить 50 сетей, офицеру 100, генералу 150. Здесь опасности нет, и снасть сохраняется в целости; на глуби же можно погибнуть к один час, в одну минуту. Чтобы собраться на глубь, казак должен обзавестись не менее как четырьмя лошадьми. В Гурьеве есть семейства, которые выезжают на 20—30-ти лошадях. Казаки едут верст за 60 от берега. Тут артели расстаются, каждая выбирает себе любое местечко, иные уезжают еще дальше. На избранном месте ставят войлочные кибитки, «кошары»; их окружают санями, к саням привязывают лошадей, укрытых попонами. И поди, и лошади одинаково приучены переносить все невзгоды среди пустынного моря, где гуляют-бушуют суровые ветры, кружатся снежные вихри, где небо и земля скрываются из глаз на многие дни. Лошади, вместо воды, довольствуются снегом или мелко-истолченным льдом. С утра до вечера промышленники ходят по рядам своих аханов, подтянутых под ледяной корой, и пересматривают, не запуталась ли где рыба. Если попадет, например, белуга в 20 или 25 пудов, то уж вытаскивают ее лошадью. Такие белуги, впрочем, теперь в редкость, а прожде попадались и в 50 пудов. Казаку, выехавшему на десяти лошадях, надо поймать 500 пудов рыбы, чтобы хорошо заработать.

Прошло 6 недель, как аханщики покинули свои дома. На вольных водах они рыбачили на глубине четырех сажен; дальше, по совету атамана, не заходили, по рыба ловилась тут плохо, в бакенах лучше. Они уже помышляли, выбрав аханы, ехать домой, как вдруг в половине февраля сильным южным ветром взломало лед, почти вплоть до устьев Урала; не успели еще аханщики опомниться, как ветер завернул от севера, и их разнесло, рассеяло по морю на льдинах. Более двухсот человек казаков и киргизов уплыли тогда от родных берегов. Это было в 1843 году. Ахнули гурьевцы, когда узнали об этом беспримерном относе. Не было семьи, где бы не тосковали по своим родичам. О помощи и думать нечего: дожди шли каждый день, лед на Урале совсем пропал; правда, у морского берега еще держался, но такой рыхлый, что по нём не ступить. Аханщики бедовали ужасно. Вот плывет небольшая артель Затворникова, молодого казака 22-х лет; с ним 4 киргиза, 2 казачьих подростка да двое русских рабочих. Льдина им попалась тонкая и после двух недель до того искрошилась, так измельчала, что стала погружаться; аханщики стояли на ней по щиколодку в воде. В такой крайности Затворников столкнул 5 лошадей. Бедные животные не сразу утонули. Плавая возле льдины, они вскидывали на нее ноги и жалобно ржали. Затворников в сердцах схватив полено, стал бить своих лошадей по головам — и жалость, и злоба разом им овладели. Но это мало помогло: льдина час от часу исчезала, вешнее солнце уже в ту пору жарко пригревало. Затворников бодрился сам и ободрял своих горемычных товарищей, которые выли навзрыд или, припав ко льдине, лежали точно мертвые; киргизы, сидя съежившись, по временам вздыхали, повторяя шёпотом «Алла! Алла!»

Наступила ночь, 20-я но счету; хлеба оставалось всею 2 мешка. Когда рассвело, у Затворникова защемило на сердце; он почуял, что это последний день в его жизни: солнце выходило румяное, горячее; стаи птиц вились около исчезающей льдины; по временам ее окружали тюлени, глядевшие с завистью: им так хотелось погреться на солнышке. Кругом — чисто, как зеркало, ни льдинки, ни какой другой приметы; аханщиков несло в неведомую глубь. Затворников сдвинул все сани, связал их веревками, в надежде хоть сколько-нибудь продержаться на таком ненадежном плоту. Последний овес, какой еще оставался, он рассыпал и подпустил к нему лошадей, чтобы они насытились вдоволь перед концом жизни. Бедные твари понюхали овес, но есть не стали. Передернуло Затворникова. «Ну, думает, близко смерть… успеть бы покаяться?»… Вдруг у него в глазах что-то мелькнуло, точно черное пятнышко; всматривается — оно все ближе, ближе… Наконец, он ясно различает троих людей и лошадь — тоже плывут на льдине. — «Видно такие же горемыки!» подумал Затворников, махнув в ту сторону рукой. Действительно, то был казак Курбетев, с мальчиком и киргизом. Судьба свела страдальцев и — к счастью Затворникова, потому что он сейчас же перешел на льдину Курбетева, которая была гораздо крепче. Мало этого, Курбетев сейчас же надоумил делать бурдюки. В несколько часов лошадей не стало: на место их явились бурдюки. Аханщики надули их воздухом, на подобие пузырей, потом подвязали их под сани, по 2 бурдюка на каждые. Едва успели сладить с этой работой, как льдина Курбетева изломалась на мелкие кусочки. Тогда аханщики расселись по саням, взялись за оглобли, за лошадиные лопатки, служившие им вместо весел, и повернули лицом в родимую сторону. По временам они выходили на встречные льдины, где отдыхали или пополняли бурдюки воздухом, после чего слова садились на свои плоты! Однажды навстречу их попалась льдина, на которой стояли сани с привязанной лошадью. Аханщики, придержавши льдину, хотели было снять их, но к удивлению своему увидели, что на дне саней сидит скрючившись человек, стиснув в окоченелых руках медную икону. Снявши с мертвеца шапку, в нём узнали казака Чирова, того самого, который кручинился, что позабыл образ Угодника. Застигнутый върасплох и отбитый от людей, старик, верно, умер с голоду. «Царство тебе небесное, добрый старик!» сказали аханщики, перекрестивши труп. На их глазах льдина Чирова столкнулась с другой, немного побольше: сначала пошла ко дну лошадь, потом сани с покойником. Морская пучина скрыла их навеки.

Судьба артелей была разная, Блуждая по морю изо-днях-день, то под дождем, то под жгучими лучами солнца, аханщики подавали о себе знаки. Днем они поднимали вверх шесты, на которых развевалась рогожа или кошма, а ночью делали маяки с огнем, для чего на самый конец шеста втыкали тюленью шкуру с жиром, немного пониже — пук зажженой мочалы. Жир таял и каплями падал на мочалу, отчего последняя еще больше разгоралась, но горела плавно, медленно, все равно как светльня. От нечего делать, аханщики били на льдинах тюленей, заготовляли бурдюки, весла; остальное время лежали по своим кошарам или выглядывали астраханцев. Эти добрые люди уже не раз выручали из беды казаков, свозили их на своих промысловых судах или в Астрахань, или в Гурьев, смотря куда ближе.

Еще пять дней плавала артель Затворникова и Курбетева. Ветер кружил по морю их утлые плоты, мало повинующиеся жалкому подобию весел. Наконец, на шестой день паши аханщики повстречали судно тюленьих промышленников. Астраханцы немедленно доставили их в Гурьев. — «Слава Богу», говорили обрадованные гурьевцы: «уж коли Затворников выплелся, так другие и подавно должны выехать».,

VI. Трехдневный бой под Инаном.

Заслуги уральцев, их труды и кровь, пролитая в степях Средней Азии, не были забыты. 6 мая 1884 года, в памятный для России день совершеннолетия Августейшего атамана всех казачьих войск, уральцам было пожаловано «Общее войсковое георгиевское знамя». В Царской грамоте были подробно прописаны все их заслуги:

«Почти трехвековая отлично-усердная служба и непоколебимая преданность Престолу и Отечеству верно-любезного Нам Уральского казачьего войска всегда вызывало особое Монаршее к нему благоволение в Бозе почивших предков Наших. Начав первую боевую службу свою, как показывают исторические документы, в 1591 году, участием в походе Царских войск против шамхала Тарковского, Уральское войско с той поры служило живым оплотом государства, охраняя значительную часть границы его от набегов кочевых народов и, вместе с тем, принимало участие и во внешних войнах, являя всегда пример самоотвержения и воинской доблести при исполнении своего служебного долга; при завоевании же Туркестанского края и водворении в нём порядка, оно, с самых первых тагов туда Наших войск, несло непрерывные труды и ознаменовало себя в многочисленных боях, в особенности же в 1864 году, в деле против коканцев под Иналом, подвигами отваги и мужества». В заключение грамоты было сказано: «Да послужит священная сия хоругвь символом неизменной преданности вернолюбезного Нам Уральского войска Престолу и Государству на грядущие времена, и да осенить она храбрых сынов Урала на высокие подвиги чести и славы при защите отечества».

По завету Петра Первого русские люди подвигались в глубь Средней Азии с двух сторон: от Урала и со стороны Сибири. Шли вперед не потому, чтобы жаждали новых земель, а в силу необходимости: того требовали выгоды торговли, обережение границы от разбойничьих наездов тамошних народов. Наши караваны подвергались разграблению русские промышленники и казаки — не десятками или сотнями, а тысячами — томились в неволе: их продавали на рынках хивинского ханства, как рабочую скотину. Но прежде чем добраться до Хивы, главного разбойничьего гнезда, пришлось втянуться в долгую войну, построить на берегу Каспия укрепления, овладеть течением Сыр-Дарьи, штурмовать коканские и бухарские крепости. Завоевание Туркестана будет рассказано особо. Здесь же пока припомним, что на рубеже этой многолюдной и обширной страны остановились несколько Оренбургских и Сибирских линейных батальонов. Суровые, опаленные зноем лица старых николаевских солдат, ясно говорили, что они прошли тяжелую школу труда, лишений, что они не мало настрадались в непривычной для них стране. Десятки лет подвигались шаг за шагом линейцы в киргизских степях, прожигаемые палящими лучами солнца или шли навстречу зимним буранам. Трудно сказать, чем они больше поработали — штыком ли, лопатой или топором? Сегодня линейцы лежали в канаве, с ружьем на прицепке, а завтра копали землю, насыпали брустверы, рубили деревья. Им приходилось то взбираться по зыбкой лестнице на высокие стены коканской крепости, то месить глину, делать кирпич, выводить стены, класть своды. На пустынных берегах Сыр-Дарьи или Каспийского моря появились пароходные пристани, церкви, госпитали, казармы, сады — все это построено руками линейцев; каждый камень, каждая щепотка земли — дело их рук. Зато каких-нибудь семь линейных батальонов по только покорили, а обстроили пограничную линию от Урала до китайской границы. Рядом с линейным солдатом шел казак, этот его вернейший друг, окрещеный именем «Гаврилыча». Сколько раз запасливый и сметливый Гаврилыч выручал линейца из беды? Сегодня он поделится с ним хлебушком, завтра даст испить водицы, послезавтра подвезет усталую «крупу» на своей лошадке. он берег его сон, очищал ему путь, добывал баранту, рядом с ним ковырял землю, стоял на калу. Кроме того, что уральцы составляли гарнизоны дальних степных укреплений, они, как уже сказано, наряжались во все экспедиции для исследования края, они гонялись но степям за разбойничьими шайками; уральцы же составляли почетный конвой киргизских султанов, наших друзей. И первый подвига в Туркестанском крае, подвига, прогремевший на всю Среднюю Азию, совершен уральскими казаками. Это было в 1864 году, когда наши взяли города Туркестан и Чемкент; от Ташкента же, но малочисленности сил, пришлось отступят. На усиление передового отряда была послана из форта Перовский уральская сотня, под начальством есаула Серова. 1-го декабря Серов вступил в Туркестан, а через три дня его уже отправили на розыск. Прошел слух, что за городом появилась шайка в несколько сот человек; надо было ее разогнать, потому что как раз в это время выряжался транспорт в Чемкент.

На праздник Варвары, после полудня, Серов выступал из города со своею сотней. В ней находился сотник Абрамичев, 5 урядников, 98 казаков и 4 артиллериста при горном единороге. От встречных киргизов казаки узнали, что сел. Икан, отстоящее в 20 верстах от города, уже занято неприятелем, но в каком именно числе, киргизам неизвестно. Стало уже темнеть, когда сотня подходила к Икану, правее которого горели огни. Серов остановился и послать киргиза Ахмета узнать, что это за огни? Киргиз скоро вернулся с ответом: «Неприятеля так же много, как камыша в озере». Тогда Серов отвел свою сотню несколько назад, занял канавку, которую раньше наметил, и приказал спешиться. Казаки живо развьючили верблюдов, окружили себя завалами из мешков с провиантом и фуражек, лошадей уложили в середину, а сами залегли но краям. Между тем, коканцы сверху их заметили. Но успели еще казаки приладиться, как конная толпа, приблизившись «тихим молчанием», вдруг, с визгом и оглушительным криком кинулась в атаку. Уральцы дали залп, артиллеристы угостили карточью, что сразу поубавило азиатский пыл. Много убитых, раненых осталось на месте. Оправившись, коканцы с криками: «Алла! Алла!» налетели вторично — опять их отбили с такой же потерей. Еще раза 2—3 они повторили атаку, наконец, оставили уральцев в покое. В виду небольшой кучки казаков коканцы расположились станом, среди которого скоро запылали костры.

Опасность час-от-часу становилась очевидней: уйти ночью нельзя, бороться в открытую нет мочи, оставалось приподнять завалы да дождаться выручки. К счастью, среди уральцев находились люди бывалые, со знаками отличий, которые не раз встречались с коканцами в поле; были между ними даже севастопольцы. Такие люди не робеют, не падают духом, что бы там ни случилось, а распорядительность офицеров довершила остальное. Неприятель всю ночь палил из своих трех орудий; казаки отстреливались из единорога, пока не сломалось в нём колесо. С рассветом огонь усилился. Гранаты и ядра все чаще да чаще ложились в отряд, убитыми лошадей, ранили людей. В то же время к неприятельскому стану то и дело подбегали из Икана сарбазы: это коканская пехота, стрелявшая из ружей. Казаки больше метили в артиллеристов, снимали джигитов, подъезжавших ради удальства поближе; попадали в начальников, отличавшихся своим нарядом, лошадьми и конским убором. Многие вызывались было броситься в штыки, однако Серов не позволил. Им и в голову не приходило, что перед ними не шайка бродячая, а целая коканская армия, с пехотой, артиллерией, обозом, боевыми припасами, силой от 10 до 12 тысяч! Алимкул, правитель ханства коканского, после удачной защиты Ташкента распустил слух, что идет к себе домой, а, между тем, обошел наш передовой отряд, выдвинутый к Чемкенту, и прямо двинулся на Туркестан, в надежде его отнять. В случае удачи он мог бы наделать нам больших хлопот. Время было зимнее, глухое, никто не ожидал от коканцев такой прыти. Как же злились они теперь, что горсть «урусов» разрушила их тонкие расчёты! Атаковать отряд открыто они боялись, считали, что он гораздо больше, чем был на самом деле, и придумали плесть из хвороста щиты, чтобы, прикрываясь ими, «идти подкатом», т. е. подъезжать на двуколесных арбах. Казаки видели, как арба за арбой подвозили хворость. Они продолжали отстреливаться так же спокойно, метко, как в первую минуту боя; все 4 артиллериста полегли у своего единорога; уральцы заступили их место, причём должны были перетаскивать на руках подбитое орудие. Около 2 ч. пополудни, со стороны города, раздались орудийные выстрелы; казаки были уверены, что к ним поспешают на помощь: они участили пальбу, все чаще и чаще поглядывали назад — вот-вот покажется выручка. Здоровые встрепенулись, точно в них удвоились силы; раненые ожили: приподнимая головы, они глядели своими мутными очами туда же… Пальба то прекращалась, то снова усиливалась; сомнения не могло быть ли малейшего — это наши: они сей час появятся из-за бугра… Но пальба вдруг смолкла, еще один-другой выстрел — и прикончилась. Казаки опять остались одни.

А дело было так. По выстрелам от Икана в городе догадались, что казаки отбиваются, и на утро комендант выслал небольшой отряд, в полтораста человек, с двумя пушками, но с таким приказанием, что если неприятель окажется чересчур силен, то в бой с там не вступать, а отойти назад. В таком большом городе как Туркестан всего-то находилось 2½ роты, так что каждый защитник был на счету. Отрядец не дошел до казаков версты 3—4, как был окружен сильными толпами конных, угрожавших отрезать его от города. Тогда он повернул назад, с трудом уже пробился к Туркестану, а в 6 ч. вечера неприятель рассыпался в городских садах. В цитадели явственно слышались звуки неприятельских труб. Положение защитников многолюдного города, в виду окружавшей их измены, также становилось опасным.

Был удобный случай соблазнить казаков на уступку. Алимкул прислал записку: «Куда теперь уйдешь от меня? Отряд, высланный из Азрота, — так назывался у них Туркестан, — разбить и прогнан назад; из тысячи твоих, — Алимкул, видно, плохо считал, коли сотню принял за тысячу, — не останется ни одного; сдайся и прими нашу веру; никого не обижу!» Доблестный командир сотни не отвечал; казаки ответили за него меткой пальбой. К ночи они насыпали несколько новых завалов, подтащили убитых лошадей, верблюдов и приготовились дорого продать свою жизнь. Все думали как один, розни не было.

Наступила ночь. Серов написал записку коменданту. Бравые казаки Борисов и Аким Чернов, с киргизом Ахметом, вызвались доставить ее в город. Они надели поверх полушубков ружья, взяли по револьверу и, приняв напутствие, исчезли в темноте. То пробираясь между огней, то между коканских разъездов, избегая встречных партий, эти отважные люди появились в 9 ч., точно выходцы с того света, в городских воротах.

Пересидели в истоме уральцы другую ночь, — вот я праздник заступится. русской земли, святителя Николая! «Заступится ли он за нас грешных?» думал каждый про себя. А, между тем, казаки насчитали 16 щитов, готовых двинуться подкатом. Серов выступал из-за валов и подал знак рукой, что хочет говорить. С их стороны подошел коканец с ружьем. Серов, поглядывая. на дорогу, завязал переговоры. В этих переговорах прошло около двух часов, и, должно быть, коканцы заметили, что наш есаул хочет только оттянуть время: щиты придвинулись, трое пеших приближались незаметно, ползком. — «Ваше благородие! закричали казаки: уходите, стрелять будем!» В 7 часов утра закипел отчаянный бой. Неприятель палил жарко, наступая разом с трех сторон. Все лошади были перебиты, 37. чел. лежали уже мертвые; раненые, припав ничком к земле, молча ждали смерти; остальные выглядели по лучше мертвецов: глаза красные, воспаленные, голова как вь огне, лица черные, измученные; во рту пересохло. Они уже забыли, когда ели, жажда* мучила их ужасно. В каком-то чаду казаки отбили 4 атаки, одна за другой. Дальше держаться они были не в силах, но пробиться надеялись: отчаяние способно придать нечеловеческую силу. Заклепан свой единорог, уральцы собрались в кучку, крикнули, что было мочи, «ура!» и ринулись наудалую.

Бывали случаи, что кучка бойцов геройски умирала под напором тысячной толпы, но тут случилось нечто необычайное: горсть пеших казаков, голодных, изнуренных трехдневным боем, пробивается успешно через неприятельскую конницу. В руках у них были только ружья; была еще дерзкая отвага, готовность умереть. Это-то и устрашило коканцев, встретивших впервые мужество, несвойственное азиатам. Они не посмели напасть сразу, сокрушить одним ударом, а подвозили на крупах своих лошадей пеших сарбазов, и те уж расстреливали проходивших мимо уральцев. Но если кто-либо из последних, истекая кровью, падал на землю, то конные налетали с диким восторгом на свою жертву и спешили отрезать у несчастного голову. Часто меткая пуля снимала такого хищника в минуту его торжества, когда он поднимал свою добычу. Жутко, обидно становилось на душе за такое издевательство! Всякий шел, пока только мог влачить свои лога; раненых вели под руки до полного истощения сил. То там, то тут среди небольшой кучки шептал казак: «Прощай, товарищ!» Это значить, приходил ему конец. Сотнику Абрамичеву пуля попала в висок: он пошел под руку; другая ударила в бок: он продолжал переступать; наконец, разом две пули прострелили ему ноги. «Рубите скорее голову, не могу идти!» вскрикнуль сотник отчаянным голосом, склоняясь к земле. После едва узнали его истерзанный труп.

Тяжек был пройденный путь! Он обозначался следами крови, изломанными ружьями, обезглавленными трупами. — Зимний день кончался, начинало темнеть. Напрягая последние силы, уральцы все шли да шли… Наконец, под самым городом, они услыхали ружейные залпы, все ближе, ближе, а вот, с пригорка, бегут им навстречу с радостными криками нанш солдаты… Вздохнули казаки свободно, перекрестились: то была вторая выручка, высланная как раз во время, чтобы принять на руки уцелевших бойцов. Их уложили на подводы. Так на подводах и провезли страдальцев прямо в лазарет. «Иканская» сотня, как ее называют тонер, потеряла половину своего состава; сверх того, 36 чел. были районы, артиллеристы тоже, 4 урядника убиты. Государь Император пожаловал тогда всем иканским «героям» знаки отличия военного ордена, а есаулу Серову Георгия 4-1 степени и следующий чип.

На Урале издавна повелся обычай отправлять ежегодно в столицу, так называемый, «царский кус», состоящий из лучшей икры и больших осетров. В следующий после того наряд попали трое иканцев: урядники Борисов, Чернов и казак Агафонов. Их пожелал видеть Августейший атаман. Обласканные им и обнадеженные Царскою милостию, уральцы явились в Зимний дворец. Тут они имели счастье видеть в Бозе почившего Императора Александра Второго, — «Знаете ли вы, спросил у них ласково Государь, после того как поздоровался, что ваш единорог взять обратно в Ташкенте?» Казаки отвечали утвердительно. Его Величество, еще милостиво побеседовав, назначил их в гвардейский эскадрон и, кроме того, пожаловал уряднику Борисову серебряный темляк, Чернову — серебряную медаль на георгиевской ленте; А Сафонова же произвел в урядники.

И до сих пор в чести участники этого славного дела. В 1889 году исполнилось 25 лет со времени Иканского дела. О них вспомнил Августейший атаман, ныне благополучно царствующий Государь Император, и прислал от себя генерал-майору Серову подарок, есаулу Мизинову 300 рублей, а 16 урядникам и казакам, оставшимся в живых, по 60 р. каждому. Ко дню Св. Николая были собраны в Уральск все участники боя, вместе сь георгиевскими кавалерами. Накануне они помолились за упокой убиенных, а в день праздника, после литургии и торжественного молебствия, иканцы, с генералом Серовым во главе, и все кавалеры стали перед фронтом казачьих рядов. Тут присутствовал наказной атаман, все войсковое начальство; во фронте находилась учебная сотня и казачий № 3 полк. Атаман обошел ряды, поздравил с Царским праздником, потом сказал следующее: «25 лет тому назад уральская сотня есаула Серова покрыла себя славой к трехдневной битве под Иканом. Подвиг этот составляет украшение и гордость всего Уральского казачьего войска в ею трехвековфй жизни на службе Царю и Отечеству! Не много осталось от этой сотни после боя к живых, а к настоящему дню чисто их еще стало меньше. Воздадим же этим немногим представителям славной сотни подобающую им честь… Героям Икана, слушай, на кра-ул!» Два хора музыки заиграли войсковой марш. После того войска прошли мимо них и наказного атамана церемониальным маршем. За роскошным обедом пили их здоровье и славили все уральское войско.

Но распоряжению преосвященного Неофита, бывшего епископа Туркестанского, ежегодно совершается в городе Туркестане, за спасение которого подвизались иканцы, заупокойная служба по павшим в бою. Церковь как мать, Царь как отец, соратники, как братья единой семьи, — все одинаково чествуют живых героев и памятуют об умерших.

Кубанцы.

I. Войско «верных» черноморцев.

«Зруйновили (разрушили) Запорожье,

„Буде колись треба (нужно)“…

В один голос запели запорожцы, покидая Сечь, свое родное гнездо, внезапно окруженное русскими войсками в Духов день 1776 года^[3]. Сечь была разрушена, войсковая казна отобрана, селения и земли, лежавшие по левую сторону Днепра, причислены к Азовской губернии, a по правую — к Новороссийской, под управление князя Потемкина. Часть запорожцев ушли в Турцию, остальные разбрелись по хуторам или же осели на помещичьих землях, поступили на оброк. Казалось, все было забыто: и вековая слава, и грозное имя, наводившее трепет на врагов христианского мира; в тяжкой подневольной работе у плуга, казалось, замер воинский дух сынов Украйны, погасла доблесть стяжавшая почетное звание „лыцарей“. Так только казалось; но на самом деле посмертная песня Запорожья сбылась раньше, чем думали сами „лыцари“. Трудами Светлейшего было присоединено к русской державе целое татарское царство, Крым; турки обозлились: мир с ними висел на волоске. Кому теперь поручить обережение новых владений? Кого пустить вперед на страже прочего войска? — Потемкин вспомнил о запорожцах, этих заклятых врагах мусульманства. Он понимал, какую пользу может принести это братство, сплоченное, воинственное, незнавшее страха и к, тому же отлично знакомое с Крымом и с краем, где предвиделась воина. Князь Таврический призвал на службу рассеянных казаков. На этот раз он окружил их отеческим попечением, обласкал, как ласкают обиженных детей. Наместник обширного края, знатный вельможа, недоступный для прочих, сам входил во все нужды братчиков, устраивал их, одевал, любовно беседовал. И запорожцы радостно откликнулись на зов „вельможного папа“. Снова воскресло братство, на челе которого явились вожди достойные носить булаву Сагайдачного. Братство, вместе с новым именем „Войско верных казаков“ получило в дар от Императрицы землю на вечное владение; начальство над ним было поручено; первому кошевому атаману в русской службе, подполковнику Сидору Белому. Князь Потомкин передал ему через Суворова бывшее в Запорожье большое белое знамя, малые знамена для куреней, булаву, несколько перначей и новую печать с надписью: „Печать коша войска верных казаков“; по середине печати был вырезан воин, опоясанный саблей и державший в одной руке мушкет, в другой знамя с крестом. Казаков разделили по полкам, как и в армии; конные полки поступили под начальство Захара Чепеги, усердного помощника кошевого атамана, а пешие под начальство Антона Головатого, войскового писаря; все офицерские должности были заняты казаками, получившими армейские чины, с правом обшивать свои чекмени такими же галунами, какие носили в к ту пору на офицерских камзолах. Пеших казаков одели в зеленые черкески, конных — в синия, с откидными рукавами, с обложкой по борту из золотого или серебряного шнурка; шаровары оставлены турецкия, широкие. На вызов Потемкина откликнулись и те из „неверных“, которые поселились в турецкой земле; многие из них, особенно молодые присоединились к войску „верных“ казаков, так что в короткое время собралось без малого 3 тыс. конных и 9½ тыс. пеших. Сидор Белый поставил на скорую руку первый кош за днепровским лиманом, с кинбурнской стороны; но прочное устройство оседлости было отложено на будущее время, в виду открытия военных действий. Войско получило все способы для ведения войны. Его снабдили лодками, артиллерией, оружием, огнестрельными припасами; ему было положено жалованье, провиант. И казаки подвизались с успехом на море и на суше, пешие и конные. Первые их подвиги, как во времена запорожских походов, были совершены против турецкого флота.

В то время, когда армия Потемкина медленно подвигалась к Очакову, в виду этой крепости происходили частые схватки между турецким и нашим флотом. В гребной флотилии, состоявшей под начальством принца Нассау, находились 80 казачьих лодок, державших охрану. 16 июля Гассап-паша поднял из под Очакова весь свой флот с тем чтобы истребить нашу гребную флотилию. С трудом пробрались турки через отмели, выстроились против нашего левого фланга и открыли на всю ночь пальбу. На рассвете следующего дня грозная линия их кораблей, фрегатов и мелких судов тронулась на всех парусах. Уверенные в победе османы с презрением смотрели на наши лодки, галеры, плавучия батареи. Принц Нассау открыл огонь; правый фланг флотилии вел контр-адмирал Алексиано. Через час 70-пушечный турецкий корабль сел на мель, за ним другой, 80-ти-пушечный, под вымпелом адмирала. Гребная флотилия приблизилась, казаки дерзко бросились на-абордаж. Изумлению турок не было пределов, когда они увидели себя окруженными своими вековыми врагами. Их ненависть перешла в ярость: долго, отчаянно защищались, но казацкая. сабля взяла верх, как и в былые годы. В то же время плавучия батареи, метавшие брандскугели и каленые ядра, подожгла несколько других судов, запылавших в огне. После четырех-часового боя Гассан-паша приказал начать отступление: он потерял 2 тыс. убитых; 1½ тыс. остались в плену. В згой битве пал кошевой „верного“ войска, храбрый атаман Сидор Белый. Гребная флотилия пустилась преследовать разбитого неприятеля. Когда он проходил мимо Килбурна, Суворовская батарея осыпала флот калеными ядрами; многие суда были взорваны, другие притоплены. Тут казаки, мстя за смерть любимого кошевого, бросились на расстроенного неприятеля вторично и сократили его флот еще на половину; остальной рассеяли в жаркой погоне. Таким образом, почти весь турецкий флот, стоявший под Очаковым, был уничтожен. За такие молодецкия дела казаки, в числе прочих, получили благодарность главнокомандующего. На место Белого, по их желанию, был назначен Захар Алексеевич Чепега, которому Потемкин подарил в знак уважения дорогую саблю.

Во время осады Очакова Гассань-паша вторично появился с флотом, укрепил близ-лежащий остров Березань, снабдить оттуда крепость продовольствием и спокойно отплыть в Цареград. Укрепление сильно досаждало Потемкину.

— „Головатый, как бы взять Березань?“ сказать он однажды начальнику своего конвоя.

— „Возьмем, ваша светлость! А крест будет за то?“ спросил хитро Головатый.

— „Будет, будет, только возьми“, отвечать светлейший.

— „Чуемо“, сказал Головатый и вышел от князя, как ни в чём не бывало.

7 ноября, поутру, казаки подплыли к острову, турки встретили их жестоким огнем с береговых батарей. Мужественно выдержав этот огонь, казаки сами сделали залп, после чего бросились в воду и полезли на батареи с бы? строгою кошек. Оторопелые турки перебежали в укрепление, откуда сейчас же посыпалась картечь. Тогда казаки повернули против укрепления турецкия же пушки, втащили еще свои и открыли настоящую канонаду. Все это было проделано так быстро, так умело, что турки совершению растерялись. Завидя вдали движение наших лодок и нескольких фрегатов, они выкинули белый флаг. Победители потеряли 29 чел.; зато взяли 320 пленных, 23 орудия, 150 бочек пороху, большой запас хлеба и несколько знамен, за который Потемкин приказал выдать по 10 руб. за каждое. Фельдмаршал остался весьма доволен взятием Березани. И действительно, глядя теперь на эту скалу, не знаешь чему дивиться — дерзости сечевиков или природе турок так легко поддаваться страху? — Прежде всех явился к Потемкину Головатый и, подходя, запел: „Кресту твоему покланяемся, владыко“, после чего положил ему в ноги ключи от крепости. — „Получишь, получишь“, сказал ласково князь и надел на него Георгия.

На Николая казаки участвовали в общем штурме Очакова и находились на правом крыле, вместе с донцами. Крепкий замок Гассам, как уже известно, без труда перешел в их руки.

До какой степени вкоренилось между бывшими сечевиками братство, и с каким трудом они приспособлялись к новым порядкам, доказывает следующий случай, бывший за время осады. Один чиновный казак в чём-то провинился, а когда светлейший об этом узнал, то приказал Головатому, который сам же носил чин полковника, чтобы он от себя пожурил виновного. На другой день Головатый, являясь с рапортом, доложил, что приказание его светлости исполнено в точности: „пожурили виновного по-своему“. — „Как же вы его пожурили?“ спросил князь. — „Как пожурили? А просто: положили, та киями откатали так, что едва встал…“ — „Как! Майора? закричал светлейший: да как вы могли?..“ — „Да и правду насилу смогли, едва вчетвером повалили: не давался. Однако справились. А що за бида, що вин майор? Майорство его не причёму, воно за ним и осталось!“ — За оказанные в этом году услуги войско, кроме Высочайшего благоволения, удостоилось получить наименование „Черноморского“, название, которое оно носило со славою и честью 70 лет.

Черноморцы разделяли все труды и походы, пока не кончилась турецкая война. Конные полки открывали движение неприятеля, доставляла в опасных местах провиант и отряды, держали пикеты, разъезды, а главное — служила армии проводниками через хорошо им знакомые очаковские степа. Пешие казаки шныряли на своих лодках вдоль морского побережья или в камышах Дуная, открывали следы неприятеля, штурмовали его корабли и даже крепости. Так, при содействий черноморцев, были взяты Килия, замок Тульча, крепость Исакча. 18-го ноября 1790 года Дунайская флотилия, под начальством Рибаса, приблизилась Килийским гирлом к крепости Измаилу. Антон Головатый с 12 лансонами и казачьими лодками стал ниже крепости, а Рибас со своей флотилией выше. На другой день обе флотилии открыли канонаду по крепости и неприятельским судам, а в это время были заложены на острове Чатале, как раз против крепости, нации батареи. Перед решительным сражением Аптон Головатый получил от Рибаса на свое судно бренд-вымпел, дабы „сталь почетный командорский знак служил вождю храбрых моряков-черноморцев на казачьей флотилии честью и славой“.

Утром 20 ноября обе флотилии, под прикрытием огня своих батарей, смело подошли к крепости на картечный выстрел и открыли жестокую канонаду. В то время, когда наши отважные моряки Ахметов и Поскочин громили турецкия суда под самым бастионом, Головатый набросился на их флотилию: 90 судов погрузились в воду пли сгорели под натиском „верных“ черноморцев; турки потеряли в этот день 118 орудий; их флот перестал существовать, оставались сухопутные твердыни, которые довелось брать Суворову. В знаменитом штурме участвовало более 6 тыс. черноморцев. Во тьме ночной тихо двигались на веслах впереди прочей флотилии 145 лодок с пехотой и черноморцами; за ними следовала остальная флотилия — бригантины, шлюпки, плавучия батареи. Под градом ядер и картечи паши войска высадились на берег и тотчас принялись за разрушение неприятельских батарей; потом, в числе прочих колонн, черноморцы вступили в город, причём случайно наткнулись на Каплан-Гирея, известного татарского витязя. Окруженный татарами и турками, он накинулся на черноморцев, вмиг отнял у них две пушки и готов был раздавить слабую колонну, если бы не выручили ее 3 батальона егерей. С превеликим трудом они осилили четырехтысячное скопище, на трупах которого пал сам Каплан, его пять сыновей и лучшие наездники Крыма.

За доблестные подвиги вожди черноморцев удостоились Высочайшей награды: бригадир Чепега получил тогда Георгия 3-го класса, полковник Головатый — Владимира 3-й степени, есаул Кутина и писарь Котляревский произведены в полковники; кроме того, 500 черноморских офицеров награждены следующими чинами; всем войсковым чиновникам, наравне с офицерами армии, пожалованы золотые знаки с надписью: „за отменную храбрость“, а на другой стороне: „Измаил взять 11 декабря 1790 года“; — казакам розданы серебряные медали с вензелем Императрицы, и также с надписью: „За отличную храбрость при взятии Измаила декабря 11-го 1790“. Черноморцы, побывавши в такой передряге, довольно дешево отделались: 500 убитых и раненых.

Еще в начале этого года Потемкин получил от Императрицы следующий рескрипт: „Приемля за благо ревностные труды ваши по устроению войск казацких, которые в течении настоящей с турками войны не один раз на тверди и водах отличилися усердием и храбростью, Всемилостивейше соизволяем, чтобы вы, по главному над ними начальству, именовались великим Гетманом наших казацких Екатеринославских и Черноморских войск и пробивном всегда вам Императорскою нашею милостью благосклонны“.

Новый гетман отблагодарил черноморцев, как подобало его великому сану. Он назначил им под поселение привольную землю между реками Бугом и Днестром, по берегу Черного моря; кроме того, подарил им собственные богатые рыбные ловли на Тамани. Черноморцы начали было уже заселять вновь отведенную землю, причём основали свой кош в селении Слободзее, как случилось большое несчастье: их покровитель и защитник перед троном, великий гетман внезапно скончался, не успев испросить Высочайшей грамоты на отведенную землю. Его смерть почти совпала с окончанием войны. Торжество военной славы омрачилось горестным событием, принятым близко к сердцу. Заплакали черноморцы, напевая под бандуру:

„Устань батьку, устань Грицьку!

Великий Гетьмане!“

Не встал гетман на зов своего „верного“ и любимого войска! В память его казаки изготовили большое белое атласное знамя, которое и доныне хранится в Екаторинодарском войсковом соборе; его окружают два голубых знамени, сооруженных в том же году собственно для войска доблестным кошевым Захаром Чепегой.

Но успели черноморцы опомниться, не только что обжиться или устроить свой быт, как получили приказание готовиться к новому переселению, на Кубань. Вместе с тем прошли недобрые слухи, что казачий уряд будет вовсе уничтожен, что из них составят легкоконные полки, для охранения Кубани, куда станут посылать их по-очередно. Войско собралось на раду печальное, убитое; приговор рады был таков же: „Что будет, то будет, а будет то, что Бог даст“. Однако они тотчас же выслали есаула Гулика для осмотра пожалованной земли, а в то же время обрядили в Петербург депутатов с тем, чтобы они испросили грамоту на вечное владение. В депутаты выбрали Головатого, двух майоров и 5 казаков.

Пока есаул Гулин странствовал но диким пустырям Черноморья, Головатый с товарищами распинались в столице за судьбу своего войска. Долго они не могли получить доступ к Императрице. Вельможи пышного двора недоумеевали, как можно ввести во дворец этих полудиких людей? Гбловы у них бритые, говорят они не по-людски, точно мычат, вместо, ответа: „Эгэ“, „та ни“, „а тожь“ — таких слов, ведь, никто не поймет! Однако Головатый, благодаря старым знакомствам, добился, что прием депутации был назначен в одно из воскресений.

Наступил желанный день. Съехались во дворец придворные, чужеземные посланники, министры; съехался весь генералитет. В тронной зале чинно все ожидали выхода Императрицы. Вдруг входят в залу черноморцы: впереди Головатый в зеленом чекмене (бешмете), обшитом полковничьими галунами, в белой черкеске, широких шароварах и в красных с серебряными подковами сапогах. Весь обвешанный орденами, покручивая свои длинные усы, он сурово посмотрел на всех и стал на указанном месте. Обедня кончилась, говор в зале утих, и вот Государыня величественно вступила между двумя рядами. Медленно и с кроткой улыбкой она подошла к черноморцам. Старый запорожец оживился, его глаза заблистали радостью; он громко и ясно произнес по-русски приветствие от своего коша. Государыня ласково выслушала и подала ему руку. Головатый упал на колени, залился слезами, причём троекратно облобызал царскую руку. Государыня еще с минуту простояла, потом удалилась в свои покои. В тот же день была объявлена воля Императрицы, чтобы Головатый подал записку о нуждах войска Черноморского. Записку сейчас составили и подали куда следует. В ней Головатый изобразил жалкое положение бывших сечевиков, принужденных поспешно подниматься в далекую окраину, распродавать скот, свои убогие пожитки, а надолго ли? — про то они но ведают.

Пока записка ходила но рукам, Головатый проживал в столице. Все знаменитые вельможи наперерыв зазывали его к себе на обеды, на вечера, с жадностью слушали его рассказы про Сечь, про нравы и обычаи запорожцев. Большинство русских людей того времени признавало в них не больше как разбойников, буйных, непоседлых. Часто Головатый брал с собой бандуру и, по просьбе хозяев, певал старые казацкия песни, то заунывные, от которых щемило сердце и навертывались слезы, то разгульные, от которых кружилась голова, сами собой ходили ноги. Депутатов приглашали на все придворные празднества. Особенно ласково относился к ним Великий Князь Константин Павлович. Однажды, проходя мимо Головатого, он завертел пальцами, точно хотел завернут за ухо чуприну, причём спросил, у него, отчего это черноморцы завертывают свою чуприну за левое ухо.

— „Все знаки достоинства и отличий, ваше высочество, как-то: сабля, шпага, ордена, носятся на левом боку, то и чуприна, как знак удальства и храбрости, должна быть завернута за левое ухо“.

Императрица узнала, что Головатому хочется заглянут в её комнаты, и тотчас приказала показать депутатам весь дворец, сверху до-низу. Когда их ввели в её собственный кабинет и показали на стол, где пишет Государыня, Головатый схватил перо, благоговейно его поцеловал и положил обратно на стол.

30 июня 1792 года в Сонате быль получен Высочайший указ, в котором говорилось, что войску казачьему Черноморскому, собранному покойным генерал-фельдмаршалом князем Потемкиным из верных казаков бывшей запорожской Сечи, дана жалованная грамота на остров Фанагорию со всеми угодьями и землями между Кубанью а Азовским мором. А в грамоте, данной черноморцам, после перечисления их боевых заслуг, было оказано, что „войску Черноморскому предлежит бдение и стража пограничная от побегов народов закубанских; на производство жалованья кошевому атаману, войсковым старшинам и прочие по войску расходы повелевается отпускать по 20 тыс. рублей на год; предоставляется пользоваться свободною торговлею и вольною продажею вина на черноморских землях; равно впадающих в погрешности судить и наказывать войсковому начальству, но важных преступников отсылать к губернатору таврическому. Высочайше жалуется знамя войсковое и литавры, кроме тех знамен, булавы, перначей и войсковой печати, которые от покойного фельдмаршала, по воле Императрицы, уже войску доставлены“.

Через 2 недели депутаты прибыли в Царское Село, во дворец, принести Государыне благодарность за её великую милость к войску Черноморскому. Головатый выступил вперед и с благоговением произнес: „Всемилостивейшая Государыня! Ты нас приняла яко матерь. Мы воздвигнем грады, .населим села и сохраним безопасность пределов. Наша преданность и усердие к Тебе, любовь к отечеству пребудут вечны, чему свидетель Всемогущий Бог“. — Допустивши к руке, Императрица пожаловала Головатому золотую шпагу, я всему войску на золоченом блюде хлеб-соль с вызолоченой солонкой, украшенной двуглавым орлом; все остальные депутаты были награждены следующими чинами, в том числе и младший сыпь Головатого. Перед отъездом из столицы им вручили Высочайшую грамоту в богатом ковчеге, знамя, литавры, войсковую печать, а для кошевого саблю, усыпанную драгоценными камнями. Все это депутаты бережно уложили и повезли с собой. Между тем кошевой отрядил пятисотенный конный отряд, который встретил депутатов за 80 верст от Слободзеи.

Но праздник Успенья собралось в кош все „верное“ войско и построилось в две лавы, по обе стороны главной улицы. Около церкви стоял уже высокий помост, покрытый турецкими коврами, а на нём стол, прикрытый парчою для царских подарков. По левую сторону помоста стали полукружием старшины с булавами, знаменами и значками; но правую — духовенство в полном облачении. Кошевой Чепега и войсковой писарь ожидали на возвышении. Как только подъехали депутаты, раздались один за другим три пушечных выстрела, после чего старшины вышли навстречу с хлебом-солью от войска. Головатый, приняв хлеб-соль, пошел между лавами; перед ним несли штабь-офицеры Монарший хлеб-соль, покрытый материей; сам Головатый держать блюдо с грамотой; один из ею сыновей нес письмо кошевому, другой — жалованную саблю. Все время палили из пушок. Потом орудия замолкли, Головатый стал говорить приветствие. После краткой речи он передал кошевому по порядку все Высочайшие дары, после чего препоясал его саблей. Кошевой поцеловать хлеб-соль, а грамоты передал войсковому писарю, который сейчас же их прочел во всеуслышание. После этого Чепега приветствовал от себя все войско, собранное на тот случай. — „Ой, спасибо ж нашей матери, за её милости“, отвечали задушевно черноморцы. — Когда духовенство двинулось в церковь, штаб-офицеры понесли стол с подарками и поставили его перед иконой Спасителя. Екатеринославский архиепископ Амвросий начал божественную литургию, после которой был торжественно отслужен молебен с многолетием, при звоне колоколов, учащенной пальбе из пушек и ружей. Из церкви царские дары отнесли в дом кошевого, где Монарший хлеб разделили на 4 части: одну назначили положить в войсковую церковь, другую отправить на Тамань, товарищам, третью, разделить по полкам, а четвертую оставить на столе у кошевого. Тут же пили старшины царское здоровье. Часть гостей осталась обедать у него, другая отправилась к Головатому, неся с большой церемонией остаток царского хлеба. И тут, и так долго гуляли, по старому казацкому обычаю, как в былое время гуляли запорожцы в своей Сечи.

Еще до прибытия Головатого войско вырядило на Тамань пеших казаков, которые отплыли в числе 4 тысяч, под командой полковника Саввы Белого; через дне подели после войскового праздника выступил и кошевой с пятью полками, со всем штабом и обозом; два полка были пока оставлены на месте. В конце октября, поздней осенью, пришли казаки к границам Черноморья, на р. Ею, изнуренные долгим и трудным походом. Здесь они перезимовали, а в следующем году окончательно заняли всю кубанскую границу. Вскоре подошел и Головатый с обоими полками и с семействами переселенцев. На первых порах жутко показалось черноморцам: край новый, совсем им незнакомый; земля необитаема, со многими заросшими камышем речками и болотами. Люди, не находя нигде приюта, зарывались в земле и в этих мрачных, сырых убежищах проводили зиму и лето. Надо было приложить много труда, чтобы оживить мертвую пустыню, а черноморцы пришли, можно сказать, с голыми руками; у кого было какое хозяйство, бросили на месте, за невозможностью поднять. Но сюда явились особые люди, черпавшие силу в тесном, неразрывном братстве. Оно их выручало в былые годы, ради него они бросили родные степи, насиженные веками места. И тут оно сослужило свою службу. Черноморцы, заселили необитаемый край хуторами и куренями (станицами), возделали землю, развели сады, пчел, насыпали запруды, устроили мельницы, поставили храмы Божии, оградили Кубань пикетами и на долгие годы стали верными стражами далекой окраины. В Карасунском куге, близ Кубани, черноморское войско основало город Екатеринодар, в память своей благодетельницы. По примеру запорожского коша, здесь была построена крепость и по сечевому уставу курени, или казармы, для помещения бездомного товариства; среди крепости поставили Свято-Троицкую походную церковь, где ныне возвышается недавно отстроенная каменная; 38 станиц, разбросанных по Кубанской земле, получили название запорожских куреней, а два прибавлены вновь: Екатериновский — в честь Императрицы и Березанский — в память славного подвига. Над лиманом, известным под именем Лебяжьего, черноморцы основали обитель, преимущественно для своей же братии из казаков. В этот монастырь подошла большая часть ризницы из Покровской церкви, что была на Сечи, и из Киевского Межигорского монастыря, содержимого на сродства коша. Мирное заселение края и его обогащение подвигалось медленно, не так скоро, как сказывается. Прошли не годы, а десятки лет, пока луга покрылись стадами баранов или скота, зацвели сады, зашумели водяные мельницы, укрепились станицы, зазвонили в храмах колокола. Переселенцы явились сюда в числе 17 тыс., но многие из них не перенесли болезней, неизбежных в стране болот и частых туманов. Пока одни устраивались, другие день и ночь стояли на кордонах вдоль Кубани.

„Кубань! Кубань! Сколько на рубеже твоем провели черноморцы бессонных ночей! Сколько пролито казачьей крови на защиту края!..“ восклицает черноморец, описавший судьбы своей родины.

II. Черноморская Кордонная Линия.

По излучинам Кубани, от воронежского редута вниз до Бугаза, почти на 300 верст длиною, Чепега поставил рад кордонов, получивших название Черноморской Кордонной Линии. В верхние кордоны Чепега ставил от 50 до 60 казаков, при старшине, а в нижние — от 25 до 30 чел. Кордоны окапывались глубоким рвом, с бастионами, обсаженными колючим терновником; внутри ставили житье для людей о навесы для лошадей. Между кордонами в более опасных местах насыпали батареи и ставила пикеты. Батареи — это были те же кордоны, только вооруженные пушками; что касается „бикетов“, то они были гораздо меньше, на 8—10 защитников, и походили на круглые, точно врытые в землю корзины, окруженные небольшим ровиком. Над каждым из названных укреплений возвышались на четырех подпорках так называемая „вышка“. Посредине её камышовой крыши, подобранной кверху пучком, торчал шпиль с перекладиной. На обоих копнах перекладины качались плетеные шары, в роде коромысла с ведрами. Это вестник тревоги, „маяк“, как его называли казаки. Когда сторожевой завидит с вышки неприятеля, он кричит: „Черкесы. Бог с вами!“ — „Маячь же, побоже!“ отвечали ему внизу. Шары поднимались вверх: они „маячили“ треногу, на некотором расстоянии от укрепления врывалась в землю высокая жердь, обмотанная пенькой и сеном и известная под именем „фигуры“. Если в темную ночь ноприятель прорвал где-нибудь Линию, прежде всего загорались „фигуры“, проливая багровый свет по берегу. Учащенные выстрелы, топот коней, крики, рев быков, блеяние баранты — вот признаки ночной тревоги! И часто на зеленом холме, возле „фигуры“, стоит покачнувшись крест: то пал в одиночном бою постовой казак. На всем длинном протяжении Кордонной Линии раскинулись плавни и болота, покрытые непроглядным лесом камыша, скрывавшим в своих трущобах дикого кабана. Воздух пахнет гнилью; мириады комаров и мошек носятся тучами, не щадя ничего живого. В таком то краю проводили черноморцы жизнь, в труде, лишениях, вечной опаске. Пластуны в своих поисках за черкесом рыскали по плавням, где на каждом шагу натыкались на диких зверей, угрожавших страшными клыками. Бывали случаи, что храбрецы, обознавшись, стреляли друг в друга. А сколько было там потрачено удальства, хитрости, терпения — про то ведает лишь мать сыра-земля, сокрывшая их кости!

По ту сторону Кубани жили горские народы разного наименования: шапсуги, бжедухи, абазинцы, нахтухайцы и др. Все они признавали своим верховным повелителем турецкого султана, владевшего тогда Анапой. Аланскому паше было поручено наблюдать и управлять черкесскими народами. Однако горцы были послушны только тогда, когда паша принимал их сторону или же явно поощрял вражду к русским. Во всех остальных случаях они делали, что хотели. До переселения войска закубанские горцы привыкли пользоваться лугами и пашнями по сю сторону Кубани, даже временно здесь проживали. С прибытием русских черкесы собрали свой хлеб, забрали хозяйство и ушли без всякой вражды. Первое время соседи жили как будто в ладу. Черкесские князья частенько наезжали в Екатеринодар, где всегда находили радушную встречу. Они толковали, как бы лучше сохранить мир, „кунакались“, пили, ели, после чего возвращались довольные к себе в горы. Многие князья напрашивались в русское подданство, клялись соблюдать верность, бывали даже случаи переселения целого племени, только все это продолжалось не долго. Отчасти природное хищничество, старая привычка пощипать соседа, отчасти подстрекательства турок вызывали частые набеги закубанцев, отчего жизнь в Черномории рано сложилась на военную ногу. Особые вооруженные отряды охраняли всю ночь станицы; все находившиеся в пути еще до солнечного заката собирались под защиту ближайшего кордона; пограничные поселенцы ходили не иначо, как вооруженные с головы до ног. В темные ненастные ночи, пробираясь между нашими секретами, черкесы воровали скот, уводили пленных, увечили, мучили несчастные жертвы. Бывали примеры, что, подрезав! пленным жилы, бросали их в плавнях на съедение комаров, а кого уводили в горы, того ожидало мучительное рабство. Кордонная служба с каждым годом становилась все труднее и труднее: более опасные кордоны пришлось усилить до 200 защитников; во многих местах насыпали новые батареи, увеличили число пикетов. С первым светом дня сторожевой поднимался на вышку, откуда зорко глядел на Кубань. Когда же наступали сумерки, спешенные казаки расходились с постов и украдкой залегали берег в опасных местах, по 2—3 чел. вместе. Это „залога“. Казаки, оставшиеся на постах, держали лошадей в седле, чтобы по первому выстрелу скакать сломя голову, куда призывает опасность. Кроме того, вдоль Линии, по прибрежным тропинкам, или „стежкам“, сновали конные разъезды. Стежки прокладывались по местам скрытным, между кустарником, камышом. Разъездах делали частую смену, потому что горцы имели обыкновение подстерегать на засадах. Перекинут через стежку аркан либо лозу, пропустят мимо себя разъезд, потом гикнут и гонят на аркань, отчего всадник с лошадью падают на землю. После таких случаев казаки стали ездить гуськом на далеком расстоянии друг от друза. Последний разъезд снимал залогу, но в сильные туканы залога не снималась вовсе, разъезда ходили до полудня. Зимой, когда Кубань покрывалась льдом и можно было ожидать нападения в больших размерах, пешие залоги заменялись усиленными разъездами.

Ни темень, ни вьюга, ни стужа — ничто не избавляло казаков от трудностей кордонной службы. На кордоне хоть бывало жилье, сходились люди, дымилась труба — можно отогреться, отвести в беседе душу. Но вот вернулся из поиска казак на свой пикет, где нет другого приюта, кроне шалаша: разведет огонек, подсядет мрачный, с тяжелой думой, с морщинами на лбу. Он голоден, устал, продрог. Хорошо еще, если подойдет кот да замурлычит, тогда морщины на лбу расправятся, вспомнит родную семью, ему станет легче, он гладит кота по шерстке… Черноморцы умели держаться против неприятеля даже в этих корзинах, которые назывались „бикетами“. Приказный Сура с десятью товарищами долго отбивался от скопища шапсугов, пробиравшегося на разгром Полтавского куреня. Казаки не обращали внимания на обычное приглашение горцев: „Эй, Иван, гайда за Кубань!“ и меткими залпами осаживали толпу при каждом её натиске. Они не только отбились, но спасли Полтавский курень. После того черкесы перестали нападать на пикеты, а, пускаясь в набег, оставляли небольшие партии для наблюдения, чтобы казака не могли оповестить соседние кордоны.

На первых порах своего водворения черноморцы имели право только защищаться, прогонять хищников обратно, но самим ходить в горы для наказания или возвращения своего добра строго запрещалось. Как Императрица, так и её ближайшие преемники, Императоры Павел, Александр I, желали тишины, поддержания соседской дружбы. Однако кротост и уступчивость не повели ни к чему, дерзость горцев только возрастала: азиаты повинуются лишь страху, уважают только силу. Едва было снято запрещение, связывавшее нас но рукам и по ногам, началась война, война беспощадная: черноморцы мстят за каждый набег; они вносят меч и огонь в горные аулы, в неприступные лесные трущобы, казнят хищников, возвращают добычу, предают пламени их запасы и селитьбы, после чего отходят к себе за Кубань. На короткое время водворялась тишина, черноморцы отдыхали. Теперь горцы, в свою очередь, собираются в силы, переходят целыми отрядами Кубань, нападают на станицы, на кордоны, где творят то же самое; встретившись с казаками, грудь с грудью, бьются на смерть. И так — из года в год, десятки лет тревожной боевой жизни, пока черкесы не покинули Кавказ. Для усиления Линии назначались егерские палки. Соединенные дружины егерей и черноморцев много раз водил преемник Чепеги атаман Бурсак; имя его стало грозой в горах Кавказа.

Однажды, по весле 1809 года, вышковой Новогригорьевского кордона заметил, будто в плавне что-то зашумело, о чём дать знать постовому начальнику сотнику Пахитонову. Последний тотчас выступил на встречу черкесам и сделал уже несколько пушечных выстрелов, оповещая тем соседние станицы, но потом, переговоря с вышковымь, вернулся на пост. Черкесов переправилось около 2 тыс., а казаков и солдат считалось только сто. Несмотря на свою малочисленность, защитники так удачно отбивались картечью, что неприятель продержался не более получаса, после чего отступил, потерявши около сотни раненых и много убитых. Пахитонов со своей слабой командой пустился проследовать; сначала горцы отступали, потом, получив из-за Кубани подкрепление, дружно, как один, бросились в шашки. Пахитонов был район, казаки и артиллерийская прислуга перебиты. Из артиллеристов осталось только двое: одному пуля угодила в сумку с зарядами, отчего произошел взрыв, растерзавший канонира; другой лишился чувств. Лишь только артиллерия замолкла, горцы обскакали фланга и теперь уже смело врубились к ряды. Они отбили пушку, секли казаков, вязали пленных. Правда, около 2-х сотен черкесов пало на штыках и пиках, но наших-то уцелело всего 25 человек, успевших добежать до кордона. Пахитонов остался под стенами; команду принял штабс-капитан Фетисов. Все уцелевшие засели теперь с ружьями в самых опасных местах; они еще надеялись отстоять свое последнее убежище. Тогда черкесы перебросили в кордон кучи зажженного навоза, от которого загорелись постройки, и пожар распространился по всему кордону. При виде такой беды, Фетисов собрал свою команду и объявил следующее: „Братцы! Теперь все равно погибать — от огня ли, от неприятеля. Спасайтесь, кто куда потрафит!“ Растворили калитки, бросились из кордона, но лишь трем казакам да двум солдатам удалось как-то в дыму проскочить к обрыву, откуда они бросились прямо в Кубань. Все прочие попали в неволю. Новогеоргиевский пост был разграблен и сожжен. Черкесы разнесли по горам весть о взятии кордона, с пушкой, с артиллерийскими запасами и уже мечтали разорить всю Черноморию. Чтобы посбавить у них спеси, ровно через месяц пятитысячный отряд под начальством атамана Бурсака перешел на тот берег у Александровского поста. Тут находились конные и пешие полки черноморцев при 6 орудиях, батальон егерей и гарнизонная рота. На пути к речкам Шедукке и Матте атаман сжег несколько аулов изменника Баты, много раз клявшегося в преданности России. Жители удалились в горы. Сначала черкесы вовсе не показывались, но дальше, пользуясь лесной местностью, стали появляться партиями, около 500 чел. каждая. Бурсак шел вперед, пролагая путь пушечными выстрелами. Он без пощады разорял аулы и жег все протоны. Когда отряд уперся в дремучие, непроходимые леса, атаман остановился на ночлег. Горны собралось уже в числе двух тысяч; их удерживали на должном расстоянии лишь пушечным огнем. На другой день Бурсак опять вступил в землю Баты. 18 аулов поплатились ю гибель Новогригорьевского поста. Множоство хуторов, пасек, запасы хлеба, сена — все было истреблено, до основания. Черкесы потеряли в схватках более 600 убитых и до 800 раненых. Отряд возвращался обремененный добычей; казаки гнали стада, быков, тысячи баранов.

В том же году прибыл в Черноморию Новороссийский губернатор Дюк-де-Ришелье, известный устроитель города Одессы. Он надеялся привлечь на свою сторону горцев мирными переговорами, для чего были вызваны в Екатеринодар все знатнейшие закубанские владельцы. Генерал уговаривал их жить в дружбе с черноморцами, угощал, дарил ценными подарками, деньгами, и князья на все соглашались, пока ели и пили; вернувшись же за Кубань, ничего не исполнили. Мало того, некоторые из них подобрали 3 сотни самых отчаянных головорезов, прокрались возле Петровского поста, где неподалеку засели в топких болотах ждать проезда генерала Конечно, приманкою служил богатый выкуп за щедрого вельможу. К счастью, постовой начальник, есаул Иваненко, вовремя проведал их коварный умысел. С командой отборных казаков, с пушкой, он подошел к месту засады и после залпа бросится на „ура!“ Черкесы сразу побежали. Отважный сотник ринулся в погоню, причём захватил в плен четырех наездников. Все 60 казаков получили от Государя по серебряному рублю, а Ивановке дала крест. В память этого события насыпали в том месте батарою, названную но имени генерала Емануиловскою.

В начале следующего 1810 года, вблизи Ольгина поста, вторгнулись в пределы Черномории 4 тысячи горцев под начальством самых именитых князей. Они разделились по значкам на четыре партии; пешие стали по кордонам, конные понеслись грабить станицы. Полковник Тихонский разослал во все концы гонцов с вестью об опасности и в то же время вырядил особого гонца к атаману. Этому последнему только и удалось добраться, потому что все дороги оказалась перехвачены. Однако в Ивановской станице майор Бахманов успел собрать жителей и свою небольшую регулярную команду. Горцы бросились поджигать дома; Бахманов дружным ударом в штыки заставил их ретироваться и даже преследовал огнем.

Между тем, Тиховский, видя, что предстоит разорение всего края, поспешно выступил против остального скопища со всей своей командой; к нему присоединился есаул Гаджанов, прискакавший на помощь с Ново-Екатериннтского поста. Черкесы тотчас же атаковали небольшой конный отряд, состоявший всего-то из 200 всадников. Тиховский, не в первый раз встречавший врагов грудью, спешился; бывшее с ним орудие дало подряд 3 картечных выстрела. Черкесы, не ждавшие такого отпора, стали поспешно подбирать убитых, с намерением уходить, но в это время перебежали Кубань пешие резервы. Бой закипел снова, упорный, кровопролитный. Пешие черкесы то изводили огнем, то кидались в шашки, силясь раздавить кучку казаков. Последние чередовались через ружье: убийственным метким огнем они сокращали число врагов; картечь рвала толпу на куски. Прошел час, другой, третий — казалось, никакие силы то могли разорвать тесное кольцо людей, готовых умереть. На исходе четвертого черкесы утомились, потеряли много убитых; надежда на успех пропала. Они вторично приступали к уборке тел, как тут подскакала к ним на помощь конная партия, отбитая майором Бахмановьш. У черноморцев опустились руки. Артиллерийские снаряды вышли, патроны были на исходе; почти половина казаков лежали ничком, без движения, остальные теряли силы; кто молча истекал кровью, кто громко призывал смерть. Несмотря на то, слабые остатки жизни вызвали последний подвиг. Полковник Тиховский при помощи Гаджанова поднялся с трудом на ноги, одушевил казаков и ударил с ними „в ратища“. Черкесы, выдержав отчаянный напор, приняли их в шашки. Тогда весь израненный, собрав последние силы, Тиховский ринулся с уцелевшими казаками на пролом. Разрубленный горцами, он пал на поле чести, рядом с ним его верные сподвижники, заплатившие своею жизнью за спасение края. Их оказалось 140, кроме двух хорунжих и четырех есаулов. Есаул Гадзранов с 16 казаками, пользуясь темнотою ночи, успели скрыться, но большая их часть перемерла идоле, от рань; все же остальные, с пушкой, уведены в горы. Кроме того, из станиц было увлечено тогда 60 пленных, захвачено 2 тыс. рогатого скота, 1½ тыс. овец, сотня лошадей. Но и черкесам не дешево обошелся этот набег: оно покинули на месте более 500 убитых, а сколько увезли с собой, осталось неизвестным. На место кровавого побоища прискакал из Мышастовской станицы есаул Голубь, но все уж было кончено: месяц освещал изрубленные трупы, тихо струилась по талому льду человеческая кровь, смешиваясь с грязью, а там, к стороне реки, раздавался глухой конский топот, прерываемый по временам ревом упрямых быков, подгоняемых ударами шашек. Нынче, это место украшено памятником.

Жестоко отомстил Бурсак за кровь черноморскую, за разрушение мирных селитьб. Ровно через 4 недели он был уж за Кубанью, в земле черченейцев и абадзехов. Заняв оба берега реки Суп, он отправил отсюда одну колонну вправо, другую сам повел влево. В 6 часов утра обе колонны вступили в дело. Застигнутые врасплох, горцы защищалось отчаянно; те же, которые не успели вооружиться, спасались в брод через речку. Ожесточились казаки. Они рубили врагов, невзирая ни на пол, ни на возраст. Бурсаку едва удалось спасти в пылавших аулах 14 мужчин и 24 женщины. Медная посуда, турецкия ткали, бумажный холст, оружие, рогатый скот, овцы, лошади — были забраны казаками; все остальное предано беспощадному огню. Когда казаки вьючили добычу, кругом все пылало, горцы бежали в леса. Потеря казаков в этом деле была ничтожная, а добыча велика. Из неё Бурсак выбрал богатый лук со стрелами в колчане и отличное ружье в подарок Дюк-де-Ришелье.

16 лет атаманствовал Федор Яковлевич Бурсак. Много добра он сделал родному краю, который любил как отец и устроил как мудрый хозяин. Богатырского роста, величавый и степенный, Бурсак, несмотря на свои преклонные годы, казался лет на 20 моложе, еще когда он гнул подковы и свалил однажды разъяренного быка. Подобно всем именитым украинцам того века, атаман жил в простоте, строго соблюдая обычаи старо-казацкого быта, особенно по части гостеприимства. Герцог Ришелье при посещении Екатеринодара должен был два раза садиться за стол, причём гости, особенно французы, непривыкшие к малорусскому хлебосольству, высиживали за обедом и га ужином по три часа. По обычаю, гостей обносила каждым кушаньем три раза; по третьему разу хозяин возглашал: „Во славу Святые Троицы!“ В эту минуту раздавались один за другим три пушечных выстрела, за которыми следовало громовое „ура“: то кричали казаки, выстроенные перед домом атамана. На сон грядущий гости, по примеру хозяина, выпивали по 3 стакана чаю и по столько же рому. Однажды за обедом герцог спросил: „Атаман, сколько у вас детей?“ — Бурсак меньше всего думал о делах домашних. — „Трофим, спросил он у казака, стоявшего за его стулом: сколько у меня детей?“ — „Одиннадцать диток, пане атамане“, ответил казак. — „Все мальчики?“ продолжал допрашивать Ришелье, едва удерживая смех. — „Трофим, сколько у меня дочерей?“ — „Четверо дивчат, батьку“, отвечал невозмутимо седой черноморец. Атаман получил прозвище Бурсака потому, что обучался в Киевской бурсе. Своими частыми походами за Кубань он таки принудил горцов просить мира. Правда, мир был не прочен, не долго он продолжился, но все же казаки имели время хоть вздохнуть, сберечь лишнего кормильца семье. А люди в ту пору были дороги: обширный край еще пустовал. В закубанских походах участвовали почти все казаки, способные носить оружие; по хуторам и станицам оставались лишь малолетки с мамками да сестренками. Богатая земля лежала втуне. В 1820 году на помощь черноморцам явилось 26 тыс. малороссийских казаков. Эти бедняка пришли с пустыми руками, голодные и заморенные. Но в самое короткое время черноморцы собрали в их пользу большой по тогдашнему времени капитал, поделились хлебом, скотом, лошадьми, овцами, всем, что сами имели, что только могли уделить из своих скудных достатков. Часть переселенцвп осела на Кордонной Линии, которая по приказанию Ермолова стала в ту пору заселяться станицами. Здесь и земли были лучше, тут ловилась рыба, водился зверь и птица. Так как переселенцы подучали на 2 года льготу, то многие из черноморцев охотно выселялись на Линию. Чтобы лучше обезопасить эти селитьбы от нечаянных набегов, поселенцам разрешили рубить на той стороне лес, из которого они ставили свои первые постройки.

Дела на Кордонной Линии заметно улучшились с назначением ей начальником донского войска генерала Власова. Бдительный неутомимый и отважный, он напомнил черноморцам времена первых кошевых — Чепеги, Бурсака, когда враг чуял казацкую силу и с трепетом ждал расправы за каждую учиненную им на Линии пакость. Дошло до сведения Власова, что турецкий султан прислал в Анапу судно с товарами и деньгами. Горские князья разгласили в горах, что у них есть султанский фирман, призывающий всех правоверных на борьбу с гяурами, что в Анапу назначен новый паша с войсками, и что война уже объявлена. За Кубанью охотно верили самым нелепым слухам, особенно буйные головы. Огромное скопище придвинулось к Кубани. На другой день после Покрова 1821 г. передовые прискакали на Петровский пост с известием, что неприятель подошел к Давыдовке. Власов, который случился в это время на посту, собрал все, что было под рукой: 600 конных и 6б пеших казаков. Поздно вечером, в бурную осеннюю погоду, Власов выступил с отрядов, выследил переправу и пропустил партию мимо. Горцы пошли на хутора, стоявшие за 15—30 верст. Как только направление неприятеля обозначилось, Власов послал вслед ему сначала одну небольшую команду, потом другую, под начальством есаула Залеского. Казаки повели дело отлично, занявши неприятеля ружейной пальбой. Тут подоспела на помощь еще одна сотня с орудием из Славянского поста. Власов послал и ее вслед черкесам. Только что грянула от них пушка, как к ту же минуту запылали по Линии маяки, раздались перекатом выстрелы, означавшие тревогу. Горцы, не погашая в чём дело, оторопели. В темноте, на далеком расстоянии и га спиной пылали огни, палили пушки, трещали ружья. Шапсуги совсем струсили. Напрасно старшины пытались их уговорить. Они повернули назад к Кубани, но тут ждала их облава: прямо в лицо выпалила им картечью пушка, поставленная при дороге; они отхлынули влево — тут с двумя орудиями встретил их Власов: опять залп картечи. Тогда горцы, потеряв надежду пробиться, бросились врассыпную. Власов несся наперерез, двинув главный отряд слева, так что горцах оставалось спасаться в прогнойный Калауский лиман. Покуда было можно, казаки гнали их, рубили шашками, пронизывали пиками; те, которым удалось скрыться, погибли большею частью в болоте, вместе с лошадьми. По собственному сознанию шапсугов, они потеряли более тысячи воинов и 20 князей. Казакам досталось в добычу 600 лошадей, множество прекрасного оружия, 2 значка. И по сю пору жители находят в болотах черкесские шашки и панцири. Император Александр I пожаловал Власову орден св. Владимира 2-го класса; а войско черноморское поднесло ему оправленную в золото саблю, на клинке которой была изображена Калауская битва. Войсковой старшина Журавский, начальник Петровского поста, и есаул Залеский получили также Владимирские кресты.

С тех пор прошло 76 лет; замолк гром оружия на Кубани, край умиротворился, но многие горцы и доныне вспоминають в заунывной песне Калаускую битву. Упавшие духом черноморцы ободрились. Власов жил, точнее сказать, скитался по Кордонной Линии. Едва он узнавал о сборище, то не дожидал, пока оно явится, сам переходил Кубань и вызывал его на бой или предавал пламени аулы беспокойных. Бывали случаи, что партия уходила от него и натыкалась на него вторично. Русские отряды бороздили в ненастную осень и в суровую зиму по Закубанскому краю. В пылавших селениях черкесы гибли сотнями — или от огня, или от казацкого оружия; нередко женщины, предпочитая смерть неволе, бросались в бурные потока. Кроме множества пленных, преимущественно из племени абадзехов и шапсугов, войска загоняли целыми тысячами стада, вывозили пенное имущество, состоявшее из дорогой посуды, шелковых одежд, турецких материй, нарядного оружия, богатой конской сбруи, щегольской одежды, панцирей, превосходных аргамаков — все его шло на поправление домашнего хозяйства обедневших казаков. Власов всю военную добычу отдавал казакам. Однажды он разыскал в ауле медную шестифутовую пушку турецкого изделия; она хранится поныне, как диковинка, в войсковом арсенале; другой раз вывели из неволи черноморца, сидевшего в цепях, в глубокой яме. Судьба пленных братьев особенно кручинила казацкое сердце.

Несмотря на все попечения Власова о благоденствии черноморского войска, оно мало поправлялось. Тяжелая служба на Кордонной Линии, вечные тревоги и опасения за свои стада ж табуны, за нажитое добро, наконец, пленение отцов, матерей, братьев и сестер, горькая доля которых рыла хорошо известна, все взятое вместе, не красило жизнь черноморца, не могло его обогатить. Особенно тяжела была служба в отрядах, которые по несколько месяцев блуждали от одного поста к другому, проводили дни и почи под открытом небом, — вечно хмурым и неприветливым, то обливавшим их дождем, то обсыпавшим мокрым снегом. Постовые казаки могли хоть обогреться у своих печурок, а отрядные должны были довольствоваться скудными бивачными огнями; да и то не всегда, смотря по вестям. В особенно тревожные месяцы лазутчики то и дело шныряли, причём подавали вести, не всегда верные, а чаще всего сбивчивые, отчего отряды понапрасну только вязли в непролазной грязи. Зато черноморцы в ежедневных схватках, в частых поисках освоились с врагом, узнали его нрав, привычки, во многом стали ему подражать. Здесь они имели перед собой лучшую конницу в мире, легкую, подвижную, в блестящих кольчугах, с превосходным оружием, на арабско-персидских конях. Черкес, можно сказать, рожден для войны. Ради доброго оружия, он не пожалеет ни золота, ни серебра, ни любимой дочери. Чтобы добыть булатный клинок, он разрывает прахе отцов; чтобы добыть хорошую винтовку, он продаст за море красавицу-дочку. Сберечь родовое оружие у них то же, что у нас сберечь доброе имя. Хотя черкес обвешан оружием с головы до ног, у него все прилажено, ни что не бренчит, не болтается. Сам он чуток как зверь, ходит по земле неслышно; его конь не ржет в засаде. Седло у черкеса легкое, никогда не испортит спины, хот бы лежало целую неделю. Кони их отлично выезжены, легки, выносливы и добронравны. Никто, кроме арабов, не ухаживает так за лошадью и никто так не школит ее, как черкесы. Конюшни у них не такие, как, у нас, с окнами, с широкими воротами, нет: его самые темные закуты, чтобы лошадь приучалась видеть ночью лучше, чем видит кошка.

Песни и сказания, переходя из поколений в поколения, разжигали страсть к набегам. Пеших хищников, которые, пробираются за добычей ползком, украдкой, черкесы называют „псипхадзе“, что значить по-русски „водяные псы“. Когда же горец выехал из аула на добром коне, с зарядом в ружье, с куском сыра в сумке и с арканом в тороках, он — „хеджрет“, что влачить „беглец“, бездомовннк. Казацкия войны много расплодили таких бездомовников, которые „свинцом засевали, подковой косили, шашкой жали“; для хеджрета жизнь копейка, голова наживное дело.

По одежде ото последние бедняки, по оружию — первые богачи. Самая вожделенная награда для хеджрета, если красавица, дочь хозяина, на большом пиру подаст ему руку и поведет в танец. За такую ласку, особенно за сложенную в честь его песню, он пойдет куда угодно: он не моргнет глазом под русской картечью, не дрогнет перед грозным штыком.

Только несколько дней в году, во время ледохода, Кубань служила преградой для набега. В полую воду черкесы переправлялись на бурдюках, при .чём пешие подвязывали их под мышки, а конные к передним лопаткам. Встречая русских на открытых равнинах, они бросались в шашки, но у себя умели отлично скрываться за деревьями, за камнями. И горе, бывало, нашим, когда попадали в дремучие леса, в мрачные ущелья: как из-под земли вырастали черкесы, бросаясь в рукопашную с кинжалом в одной руке, с шашкою в другой. Едва отряд выходил на поляну, они мгновенно исчезали: „вырастают несеяные, пропадают некошеные“, говорили про них казаки. Хеджреты никогда не сдавались в плен, предпочитая смерть.

Ловкость черкесов, их лихое наездничество, славились на Кавказе издавна, почему сынам Запорожья, привыкшим иметь дело с татарами, надо было поступиться многим, в горной войне непригодным, чтобы не остаться в накладе. Пешие казаки скоро приспособились; из Черноморской пехоты выделился особой разряд воинов, изучивших, своего врага до тонкости: это были пластуны. Конница же не так скоро могла потягаться, прежде всего потому, что степные Татарские кони во многом уступали черкесским; потом, вооружение и снаряжение черноморца было тяжелое» не так ловко пригнано, а над ратищем запорожца черкесы даже смеялись. Между тем, оно, как наследие отцов, было у них в большом уважении. Однако время и нужда взяли свое. Между Молодыми казаками стало прививаться щегольство оружием и конским убором; легкость и подвижность всадника брали явный перевес в набеге и схватке; черкесская джигитовка, мало-помалу, входила в народный обычай. Черкесская одежда, сбруя, оружие, конь — стали возбуждать зависть, явилось соревнование: Сначала обрядились офицеры и урядники; их примеру оставалось последовать казакам.

III. Полувековая служба.

Вместе с защитой своей новой родины, черноморцы дрались на разных концах Руси с её общими врагами. Не было ни одного случая, чтобы они не исполнили наряда, не пошли туда, куда их призывала державная воля. Еще при жизни блаженной памяти Императрицы Екатерины черноморце вырядили в Польшу два доброконных полка, под начальством опытных полковников Высочина и Малого; кошевой Чепега получил приказание заехать по пути в столицу. Здесь он быль допущен к руке, после чего приглашен к Царскому столу. За обедом Императрица прислала для него вина; по окончании стола, собственноручно наложила на Тарелку персиков и винограду. С разрешения Государыни Ченега осматривал все царские покои, кунсткамору, арсенал и прочие достопримечательпости как в Царском Селе, так и в Петербурге. Подобным вниманием старому запорожцу была оказана «великая честь». При отпуске Императрица благословила кошевого хлебом-солью, пожаловала саблю, украшенную алмазами, причём сказала ему на прощанье: «Бей, сынок, врагов отечества». На царской кухне черноморцам, в числе прочей провизии, спекли пирог с рыбою в аршин длиною. В августе, через 2½ месяца похода, полки пришли на Волынь, где поступили под начальство Дерфельдена. Вместе с этим генералом они прошли боем до самой Праги, частью в авангарде, частью в арьергарде; бывали в разъездах, стояли на пикетах и во всех случаях отличали себя храбростью и мужеством; в их руки часто попадали целые польские банды. Под начальством великого Суворова черноморцы участвовали в общем штурме г. Праги. За успех этого последнего дела Чепега получил генеральский чин и орден св. Владимира 2-й степени; всем офицерам Государыня пожаловала золотые знаки, а казакам — серебряные медали с надписью: «За труд и храбрость». После того казаки еще год простояли кордоном и только в декабре 1795 г. вернулись в Черноморию. Тут была объявлена война персиянам. Граф Зубов отписал кошевому, чтобы казаки были наряжены в поход самые отличные, способные отбывать не только пешую или конную службу, но привычные к морю, чтобы действовать на лодках. 26 февраля следующего года, Головатый, отслужив напутственный молебен, выступил в поход со своим тысячным отрядом. Тогдашний таврический губернатор Жегулин прислал своим любимцам черноморцам икону Спаса, 25 рублей на молебен да 200 рублей на горилку, чтоб они роспили за здоровье «милостивого батька кошевого и его», т. е. Жегулина.

В Астрахани Головатый сел на суда и отплыл в Баку. По приезде сюда главнокомандующего, графа Зубова, черноморцы, по казацкому обычаю, встретили его под развернутыми знаменами, в лавах, причём троекратно выпалили из ружей. Зубов был очень доволен. Он просил Головатого вписать его в списки черноморцев войсковым товарищем, а своего сила Платона полковым есаулом; всем участникам похода приказал выдать тройную порцию вина. Из Баку черноморцы отплыли на остров Сару против Талышинского берега, где им довелось отбывать больше морскую службу. Часть казаков под начальством Смолы ходила по Куре, доставляя в армию провиант; остальные забирали под руку Государыни персидские острова, рыбьи и тюлении промыслы, помогали штурмовать персидские крепости и в то же время оберегали Талышинское ханство от набегов татар. Однажды казаки отбили на морском поиске несколько киржим, частью пустых, частью с товарами. Сильным порывом ветра одну киржиму, под командой лейтенанта Епанчина, отбило от прочих и понесло к неприятельскому берегу. На судне находились 10 черноморцев, из них еще двое больных, и армянские купцы с товарами. С берега их заметили: около полутораста персиян выехало на верную добычу. Лейтенант Епанчин пересел с двумя матросами в лодку, посадив еще 4-х купцов, и отплыл с ними к стоявшему невдалеке нашему боту, а казаков покинул спасаться, как знают. Черноморцы не испугались, несмотря на то, что все армяне, бывшие в киржиме, залезли под палубу. Первым долгом они выбрали за старшего Игната Сову. Когда персияне выкинули на своих лодках красный флаг, Сова приказал распоясать одного армянина и поднять его пояс, также красного цвета. Персияне ответили градом пуль; казаки с своей стороны ударили из ружей, «с уговором: без промаху», причём уложили всех персидских старшин; потом стали выбивать «пидстарших панкив». Персияне сразу притихли; многие со страху попрятались за борты. Так, не солоно похлебав, повернули они к берегу. — «Еще казацкая слава не сгинула, писал Головатый, если 8 человек могли дать почувствовать персиянам, що в черноморцив за сила!»

Вскоре казаки потеряли этого любимого ими вождя, главного печальника о своих нуждах: Антон Андреевич Головатый умер в начале 1797 года. Почти в то же время все Черноморье оплакивало кончину своей благодетельницы императрицы Екатерины, до конца жизни благоволившей к войску «верных» козаков. Вслед за ней сошел в могилу и братолюбивый отец черноморской семьи, Захар Алексеевич Чепега. Несмотря на генеральский чин, он оставался верен обычаям старины, соблюдал в одежде, в обычаях ту же простоту, которой держались старые запорожцы. После Чепеги атаманы назначались уже не по выбору войска, а Высочайшей властью. Тогда же вместо прежнего войскового управления была учреждена Войсковая канцелярия, в которой, кроме атамана и старшин, должны были заседать особые лица по назначению Государя;

В тяжелую годину Отечественной войны черноморцы но отстали от других областей государства. Войсковая казна отправила 100 тыс. рублей, да более 14 тыс. было собрано доброхотных даяний. Кроме того, в конце 1811 года, выступила в поход гвардейская сотня, сформированная по Высочайшему повелению. По переходе наших войск через границу эта сотня состояла все время при особе Государя Императора; она участвовала в знаменитой атаке французской конинцы под Лейпцигом, рассказанной на стр. 117. 4-й конный полк участвовал в партизанских действиях под начальством князя Кудашева и атамана донцов Платова. Когда под городком Цейцом французы укрепили высоты своими батареями, князь Кудашев, действием артиллерии, заставил их сняться с позиции. Едва французы тронулись, конница помчалась в атаку; впереди её неслись черноморцы. Они первые ворвались в городок, спешились и пошли штурмовать фабричные постройки, откуда висевший неприятель открыл ружейный огонь. Казаки вместе с гусарами выбили французов, причём взяли в плен 36 офицеров, 1400 солдат, отбили знамена, пять пушек. По возвращения из Силезии черноморский полка отправился на родину, а гвардейская сотня вступала, в числе прочих войск, в столицу Франции.

По примеру своего отца Павла Петровича и державного брата Александра Павловича, покойный Император Николай Павлович также благоволил к войску Черноморскому. Как уже известно, он поставил во главе всех казацких сил, — а силы эти нынче не малые: 200 тысяч слишком, — своего старшего сына и Наследника Престола. Наказному атаману Бескровному удалось отнять под Анапой в числе прочего оружия богатейшую турецкую саблю, которая была отправлена Его Высочеству. В осаде этой крепости участвовало 4 черноморских полка, получивших знамена с надписью: «За отличие при взятии крепости Анапы 12 июня 1828 года». Многие из участников, уже старыми казаками, с длинными седыми усами, через 26 лет явились в рядах пластунских батальонов на защиту Севастополя^[4]. В том же, двадцать восьмом году, а открытием военных действий на берегах Дуная откликнулись братья черноморцев, бывшие сечевики.

Надо припомнить, что после разгрома Сечи часть запорожцев ушла в Турцию, где получила в дар землю и основала так называемую Задунайскую Сечь. Хотя они жили безбедно, пользуясь хорошими угодьями и большими рыбными ловлями на Дунаевце, но тоска по родине, измена христианскому знамени, грызла сердце казацкое, смущала душу христианскую, привыкшую видеть в мусульманах врагов своей веры и отчизны. Однако число запорожцев не уменьшалось, потому что их курени быстро пополнялись беглецами из Руси, особенно крепостными. Вся «запорожская регула», забытая на берегах Кубани, здесь соблюдалась во всей строгости: женатый никак не мог попасть в войско, разве обманом. Так и сделал Осип Михайлов Гладкий, покинувший на родине, в Золотоношском уезде, жену и четырех детей. В числе прочих запорожцев он усмирял сроков, восставших против турок, а за год до объявления войны русским был избран кошевым. До обычаю, султан утвердил ото избрание особым фирманом. Как только обозначилось, что турки готовятся к войне, кошевой распустил слух, что запорожцев не оставят на месте военных действий, а выселят в Египет; потом, в тайне, стал склонять к переходу в Россию сначала куренных атаманов, наконец, и остальное товариство. Большинство было согласно, но люди, за которыми на совести оставался какой-нибудь грех, а также беглые помещичьи крестьяне или бывшие военные поселяне наотрез отказались, потому что боялись стать в ответе., Тогда на сходке кошевой смело объявил, что все вины будут им отпущены. В этом он был обнадежен письмом измаильского градоначальника генерала Тучкова. В величайшей поспешности запорожцы разобрали свою походную церковь, уложили ее в лодки, и, покинув большую часть имущества, вышли Дунаевцем в море, затем через Килийское гирло поднялись к крепости Измаилу. Представленные Государю Императору, запорожцы поверглись к стопам Его Величества, находившегося в ту лору при своей армии. Государь, приняв от кошевого грамоты и регалии, жалованные турецкими султанами, произнес следующие достопамятные слова: «Бог вас простит, отчизна прощает, и я прощаю. Я знаю, что вы за люди!» — Когда Государь спросил у кошевого, женат ли он и где его семья? Гладкий отвечал, что он холост.

В это время главная квартира русской армии была сильно озабочена переправой. Неприятельский берег казался так хорошо укрепленным, что не знали, где бы лучше сделать высадку. Государь обратился за советом к Гладкому. А так как запорожцы, кроме рыбной ловли, промышляли охотой, то они тотчас припомнили, что на том берегу есть место верст на 20 поросшее камышем, в роде плавни, где турки никак не могут ожидать высадки. Там, по их словам, поперек плавни тянется земляной вал, то поднимаясь, то опускаясь под водой, а в одном месте он расширяется в площадку, на которой можно собрать целую дивизию. Кошевой просил разрешения съездить, разыскать конец вала, где он упирается в берег. Гладкий с одним из куренных атаманов побывали ночью на том берегу, прошли до широкой поляны, обсаженной деревьями, потом, сделавши на камышах заметку, вернулись и просили доложить Государю. Чтобы удостовериться в справедливости их слов, Государь послал в следующую ночь одного из своих флигель-адъютантов: все оказалось верно. Тогда войска перенесли на руках 42 запорожских лодки как раз против указанного места, и в ту же ночь началась переправа дивизии Рудзевича. Часть запорожцев подвозила солдат, а остальные были расставлены вдоль вала для указания дорога. Дивизия Рудзевича двинулась с музыкой и барабанным боем в тыл ближайшей турецкой крепости Исакчи; в то же время дунайская флотилия, под начальством Гамалея, сделала фланговую атаку. Турки, пораженные ужасом, покинули крепость, которую Рудзевич сейчас же зашит. Последний пришел в такоиі восторг, что объявил кошевому, что если он не будет сегодня полковником, то он, Рудзевич, но хочет быть генералом, отдаст свои эполеты Государю. Как тут приезжает флигель-адъютант с приказанием, чтобы кошевой на своей лодке и со своими гребцами прибыл к Государю. Осип Михайлович сел за рулевого, 12 куренных атаманов взялись за весла, и когда переехали в Измаил, Государь, оставив свою свиту, один вошел в запорожскую лодку и приказал опять грести в Исакчу. Здесь паша поднес ему ключи крепости, и здесь же Государь, вынув из чемодана полковничьи эполеты ц Георгиевский крест, собственноручно навесил их Гладкому, а 12-ти куренным пожаловал знаки отличия военного ордена. На той же лодке Государь проехал к своей флотилии поблагодарить моряков за молодецкое лето. Из запорожцев был составлен пятисотенный полк под названием «Пешего дунайского казачьего полка». Осип Михайлович Гладкий сделан командиром полка, куренные атаманы назначены за офицеров. Казакам поручили наблюдать за исправностью моста, а Гладкий на все время войны был прикомандирован к главной квартире.

Государь Императоре, покидая армию, приказал Гладкому следовать за собой. В Одессе он представил его Императрице, которая обласкала и пригласила бывшего кошевого к своему столу. По окончании войны Гладкий, но приказанию Государя, отправился на Кавказ выбрать удобные места для поселения своего войска. Пока он там ездил, пришло в столицу донесение, что кошевой имеет в Полтавской губернии жену и четырех детей. Государь, хотя и был обмануть, но нисколько не разгневался. Напротив, он велел доставить двух его детей в Петербург для воспитания на счет казны. И кошевого он встретил ласково, выслушал доклад об осмотре земли и только потом спросил, отчего Гладкий скрыл от него правду? Осин Михайлович доложил, что в присутствии всех запорожцев ему иначе нельзя было поступить: товарищи перестали бы ему верить и во всем остальном. Государь вполне его одобрил. Обласканный монаршими милостями Гладкий поспешил на родину, в Полтавскую губернию. В глубокую зиму он подъехал в бедной хате, в деревенском захолустье, где нашел в сборе всю свою семью, покинутую им 10 лет тому назад. Велика была радость бедной матери, осиротелых детей, еще больше изумление односельчан, знававших его в ту пору, когда он ходил в простой- казацкой сермяге.

Прослывшие в свое время «неверными», запорожцы были поселены на берегу Азовского моря, между Мариуполем в Бердянском, под именем Азовского казачьего войска, наказным атаманом которого считался Осип Михайлович. В проезд Государя на Кавказ через Керчь, Гладкий встречал его в числе прочих начальствующих лиц. Государь, минуя других, подошел прямо к нему и милостиво сказал: «Здравствуй, мой вождь и витязь Осип Михайлович!» — Так высоко ценил Монарх заслуги кошевого, снявшего грех со своих братьев-запорожцев!

Вообще, покойный Государь при всяком удобном случае выражал свое благоволение к войску Черноморскому. В 1844 году исполнилось 50 лет со времени водворения казаков на Тамани. Государь прислал к атому времени большое белое знамя св. Победоносца Георгия. Для торжественного приема новопожалованного знамени были собраны в Екатеринодар атаманы всех черноморских куреней. Каждого из них сопровождали малолетки и престарелые казаки, служившие еще в «славном войске Низовом Запорожском». Старики сходились порадоваться торжеству молодежи да вспомнить на закате дней славные времена матушки-царицы; подростки были призваны затем, чтобы передать своим уже внукам, как они принимали царские милости. На войсковой праздник получили приглашение мирные черкесы и даже немирные шапсуги. Стечение народа по случаю троицкой ярмарки было необычайное. Среди воинского стала, у порога атаманской ставки, вкопала старый чугунный единорог, дулом вверх; по обе стороны ставки приготовила из зеленого дерна длинные столы. По особому наряду, охотники набили к этому дню множество фазанов, уток, зайцев, кабанов, оленей, коз; рыбака наловили разных сортов рыбы; Посуду приготовили старую, казацкую, деревянную. К Николину дню все было кончено. Лагерь стал наполняться народом, валила конные а пешие, скрипела черкесские арбы. Ровно в полдень зазвонила во все колокола, что означало приезд в город владыка. К вечеру войска выстроились перед лагерем. К атаманской ставке собралась все чины войскового управления, позади которого стали в ряд 59 станичных атаманов; между ними, вперемежку, разместились старики с подростками. Снова зазвонили колокола: то выехал из города владыка, преосвященный Иеремия, проследовавший прямо в атаманскую ставку. Здесь, против дверей, помещался во весь рост портрет Государя; у его подножья лежали серебряные литавры, трубы, атаманские булавы, перначи, древнее казацкое оружие, фальконеты; на большом столе лежало распростертое новое знамя, осененное сверху старыми, времен Екатерины, Павла, Александра I. Преосвященный благословил знамя, после чего наказной атаман Завадовский вбил первый гвоздь; потом, по старшинству, молоток переходил из рук в рука, начиная с владыка и кончая присутствующими казаками. В лагере царствовала тишина: пешие батальоны держали на караул, конные полки сабли наголо, устремив взоры в атаманскую ставку, откуда глухо доносился стук молота. Прибивкой знамени закончилось торжество первого дня. Всю ночь горел в ставке огонь; знамя охранял почетный караул из урядников. На другой день, в 8 час. утра, из крепости раздались три выстрела, на которые отвечали в лагере. Это был призыв к литургии, совершаемой преосвященным. Когда началось чтение Евангелия, загорелась учащенная пальба в крепости и в лагере. Так же праздновали в былые дли и запорожцы свои большие праздники, открывая перекатную пальбу по валам Сечи. Словам любви и мира вторил гром оружия: «Во всю землю изыде вещание их». За последними тремя выстрелами, означавшими окончите литургии, войска стали за лагерем в ружье. Они расположились покоем вокруг высокого амвона; четвертую сторону каре заняли старцы, подростки и ученики войскового училища. Обширная поляна пестрела тысячами собравшегося народа; конные черкесы держались по-одаль, пешие теснились в общей толпе.

По прибытии в лагерь высшего начальства и преосвященного, знамя вынесли к войскам. Гром барабанов и звук оружия приветствовали его появление. Затем последовало освящение знамени, совершенное епископом соборне с архимандритом Дионисием и 75 священнослужителями, собранными со всего Черноморья. После многолетия войсковой атаман прочел Высочайшую грамоту, при которой пожаловало знамя. Музыка заиграла «Боже Царя храни», раздались пушечные залпы, загремело «ура», громовое, несмолкаемое; за войсками его подхватили все присутствующие, все слилось в один торжественный ответ словам Монарха; даже горские дружины гикнули в честь русского Царя. На том берегу Кубани, у аула Бжегой, стояли, внимательно вслушиваясь, хамышейцы. Они в восторге загикали, открыли пальбу и, бросившись в реку, присоединились на. своих борзых копях к ликующему войску. Утихли бурные выражения восторга, наступила тишина: архипастырь, с крестом в руках и взором, поднятым к небу, сказал краткое назидание, как следует хранить завет чести, после чего, благословив, породил его наказному атаману. Этот последний принял войсковую святыню, опустившись на колени. Затем началась присяга на верность новому, знамени; после присяги его обнесли по рядам и водрузили в жерло старого турецкого единорога. Войска вернулись в лагерь, гости сели обедать. За дерновыми столами черноморцы «времен Очакова и покорения Крыма» угощались родными запорожскими блюдами. Круговой «михалик» переходил из рук в руки между седыми сподвижниками Потемкина, Суворова, Белого, Чепеги, Головатого и Власова. Старики помолодели, вспомнили былое время. Один столетний чубатый черноморец, украшенный очаковским крестом, рассказывал, как они во тьме карабкались на неприступную Березань, как сняли часовых, переоделись сами турками и врасплох накрыли гарнизон. Другой вспомнил «батька» Харька Чепегу, как тог подплывал на челнах к стенам Хаджибея, что теперь называется Одессой, и поджигать под носом у янычар турецкие магазины; третий указывал на берегу Кубани место, где 50 лет тому назад он вбил первый кол кордонного оплота… На правом фланге лагеря роскошествовали по своим обычаям до 500 человек горцев, мирных и диких, ненадежных друзей и заклятых врагов. Они были приглашены разделить радость, черноморцев, повеселиться, позабыв на время кровавые встречи с оружием в руках. Везде, и в атаманской ставке, и за дерновыми столами, в лагере и среди горцев, было обычное радушие, изобилие во всем — везде ели, пили, славили Царя и матушку Русь святую. Угостившись добре, два седых запорожца, усатых, с роскошными чупринами, бойко и плавно отбивали «казака» под войсковую музыку; выпивши по ковшу горелки, они садились друг против друга и пели забугские песни, сложенные Головатым; потом, опять подкрепившись, лихо отбивали «гайдука» — земля дрожала, у людей захватывало дух, глядя на широкий казацкий разгул. — А знамя тихо развевалось над волнами народа, переливавшими с места на место. Молодой казак глядел на него молча, и ему чудилось что двуглавый орел расправляет свои крылья, силится подняться на те сапия горы, политые братскою кровью…

Вечером зажглись потешные огни, взлетели ракеты, за шипели бураки, заискрились огромные разноцветные литеры И, А, М — между таких же узорчатых красивых елок. Огромный вензель Государя Императора был виден на той стороне Кубани. В то время, когда в атаманской ставке черноокия казачки усердно отплясывали под бальную музыку, войсковой певческий хор в сотый раз затягивал, любимую черноморцами песню:

«Ой, годи нам журиться,

Треба перестати:

Заслужили от Царицы,

За службу заплати!»…

IV.
Пластуны.

Теперешние пластуны, может быть, и не знают, с каких времен повелась их служба и самое звание. Еще запорожцы в днепровских камышах залегали пластом, высматривая подолгу то татарский чамбул, то неприятельский разъезд. В числе 40 куреней значился Пластунский курень, товариство которого исполняло, вероятно, эту трудную и опасную службу. На Кубани пластуны явились главнейшими стражами Кордонной Линии. они были разбросаны но всем постам особыми партиями и всегда держались на самых передовых притонах, батареях, где имелись сигнальные пушки. Когда неприятель наступал слишком быстро и в больших силах, пластуны палили «на гасло», на тревогу. Подражая походке и голосу разных зверей, они умели подходить и выть по-волчьи, кричать оленем, филином, либо дикой козой, петь петухом, и по этим сигналам подавали друг другу вести, собирались в партии. От прочих казаков пластуны отличались как по виду, так и по одежде, даже в походке. Ходили неуклюже, переваливаясь, как бы нехотя; из-под нависших бровей глаза глядят сурово, лицо совсем бронзовое от загара и ветров; черкеска на пластуне истрепанная, вся в заплатах; папаха порыжелая, вытертая, хотя всегда заломленная на затылок; чевяки из кожи дикого кабана, щетиной наружу. Таков был старый пластун на Кубани, под Севастополем, на берегах Дуная. За плечами у нею сухарная сумка, в руках добрый штуцер с тесаком, на поясе разная мелочь: пороховница, пулечница, отвертка, шило, иногда котелок, иногда балалайка или скрипка. Кроме забавы, скрипка выручала зачастую из беды. Пластун Омелько Вернигора, будучи на льготе, ходил часто на охоту за Кубань. После удачной охоты он захаживал в мирные аулы и потешал молодежь игрой на скрипке, за что его угощали и подчас ссужали арбой перевезти за Кубань убитого кабана. Особенно его жаловали девушки и «баранчуки»; если он долго по навертывался, начинали по нём скучать. Охота за Кубанью была в ту пору делом опасным, требовала большой оглядки. И Омельке не раз случалось в своих дальних поисках встречаться в одиночку с немирными. Эти встречи долго сходили ему с рук: он не прятался, а черкесы делали вид, будто его но замечают. Наконец, выпала Омельке и недобрая встреча: шапсуги подстрелили его в ногу и накрыли лежачего. Затем, известное дело, засадили в яму. Сидит подстреленный пластун, думает свою думушку. Он давно бы выбрался на свет Божий, да нога болит, подстрелена. Как только дошла об этом весть в мирные аулы, черкешенки взялись за дело так горячо, что скоро пластун был выкраден их же молодежью. Такие случаи считались на Кубани делом обычным.

Был еще пластун Строкач, которого знало все Черноморье, да не только Черноморье, все черкесы его знали. Тоже ходил на охоту, только, Бог его знает, почему-то излюбил черкесские камыши; когда же вернется, бывало, домой, соседи замечают у него то новую винтовку в серебре, то шашку с дамасским клинком или кинжал новый за поясом.. Как-то он вернулся с пустыми руками, невеселый;. товарища, пристали к нему и заставили его рассказать свое горе. «Забрался я, говорит Стрекач, в черкесские плавни и вижу, что не туда попал, куда хотелось; ну, думаю, делать нечего, останусь. Только что хотел свернуть с битой дорожки в камыш, глядь: черкес бежит. Отскочил я шагов пять и схоронился в густом камыше. Сижу и думаю: что бы, например, сделал черкес, если бы на моем месте быль? Пропустил бы он меня или убил? — Убил бы, думаю, а черкеску мою взял, и над телом моим наглумился… Так меня эта думка, знаете, рассердила, что взвел я курок и стрельнул. Напугать только хотел, а он в самом деле с коня хлопнулся; конь побежал в обратную. Хотеть перехватить его — неть: шустрый такой, ушел. Он-то мне и напакостил!»

"Жалко, думаю, коня, а еще жальче черкеса: на чём он теперь поедет? Подбегаю к нему, хочу руку подать, а он не встает; зачерпнул воды — не хочет. Беда, думаю: что, тут делать? Распоясал я его, — знаете, как они перетягиваются? — снял шашку, на себя повесил, не бросать же ее? нет, не дышит, хоть ты что хочешь! Давай скорей снимать винтовку, пороховницу, кинжал; снял бурку, черкеску… Совсем, кажется, легко ему стало, а он не ворушится! Затащил я его в терновый куст, пошёл сам дальше, и так мне его жалко. Надо, думаю, ему пару сыскать: что ему одному лежать? Он мерно привык семейно жить. Прошел, атак с четверть версты, вижу, едут за мной человек 10 черкесов. Э, думаю, смерть моя пришла! Как приструнил я, как приструнил, так, я вам скажу, и лисица не догнала бы меня. А черкесы тоже, как припустят, как припустят, так в глазах и помутилось, душа замерла — не от страху, нет, ей Богу: от жалости, что один, скучно… Островок там есть, такой славный: кругом трясина и топь такая, что ни зимой, ни летом не проедешь. Шлепнул я в эту трясину, саме по пояс, дальше, увяз по шею; карабкаюсь, что есть мочи, и выбрался на островок. Ну, думаю, слава тебе Господи! Теперь еще потягаюсь! Только что успел спрятаться за куст, и черкесы вскочили в плавню. Я схватил черкеску, что с убитого у меня невзначай осталась, раскинул ее сверху, а сам перескочил в другой куст, потом дальше… Один дурный и выстрелил в черкеску. Все туда бросились, думали, угорелые, что я убить. Накинул я тогда на куст бурку, прикрыл ее папахой, да вместо того, чтобы бежать дальше, разобрала меня охота потешить себя: как шарахнул в самую кучку, аж перья посыпались. Озлобились они здорово, кинулись к моему кусту: не тут-то было — я уже сидел за дальним. Однако по всем приметам, мне бы пропадать тут надо; всего оставалось камышом шагов 200, дальше чистая поляна, негде зацепиться. Думал, что они задержатся буркой: пока расчухают, а успею перебежать чистоту, а вышло совсем другое. Сколько-то черкесов бросились к кусту, а один прямо на меня с винтовкой в руках; так и лезет, бестия, в самую гущину, без всякой опаски. Э, думаю, убить тебя не убью, а проучу, на всю жизнь будешь помнить: «А тю, дурний!» крикнул ему в ухо, сколько было силы. Как вскочит от меня черкес, как побежит, и гвинтовку свою выпустил… Я ее зараз прибрал: теперь у меня 2 заряда; черкесов же осталось только четверо: бо одного ранил, перепугал до смерти другого.

«Стали черкесы смеяться над своим товарищем, что он с переляку (испугу) и гвинтовку бросил. Смеются, аж мне весело стало. — „Ей, Иван, шалтан-болтай-гайда сарай!“ кричат мне из-за кустов. — „Чёрта з-два, озвался я по-ихнему: еще кого-нибудь убью, а меня не пидстрелите, чёртови дити!…“ Им хотелось взять меня живьем, потому чести больше; свои же могут засмеять, если узнают, что насели на одного… Передумал я это, что им стрелять не приходится, да как завихрил — в один дух перемахнул чистоту, даже сам себе удивился. Черкесы стреляли, да ничего: руки-то дрожат при скорости; кинулись догонять — не такие ноги, чтоб догнать пластуна! Вскочил я в камыш, взял вправо, влево, и лег под кочкой. А камыш там, знаете, какой? Как лес стоить, казак с пикой сховается! Послушаю — шолохтят невири: я опять прилягу, выжду; а как пройдут и полезу вслед за ними, так, чтобы не розниться от их шагов, да все в сторону, в сторону, то в одну, то в другую: двое суток вылазив, а по пийнали! тильки дуже проголодайся. Спасибо, на кордони поив борщу, то стало легше…»

В последний набег закубанцов старый пластун, уже в чаще сотника, был послан с сотней таких же молодцов на ту сторону перехватить обратный путь. Среди бела дня они прокрались кустами и заняли опушку леса, но будучи замечены постовыми горцами, сидевшими на высоких деревьях, откуда те следили за движением своей партии. Набег был неудачен; остатки разбитой партии попали под выстрелы пластунов. Это было в 1802 году, а в турецкую кампанию 77—78 годов, Строкач вызвался уже по охоте. Сказывают, что 80-ти-летний старик жив и поныне — то рыбачить на Кубани, то вырезывает из дерева ложки и чарочка: это любимое занятие всех пластунов.

Если пластун и попадет в железный ошейник хеджрета, то не долго в нём будет сидеть, выкрутится. Да пользы от него хозяину мало. Что ни спросят, один ответь: «не вмию», а на уме свое: как бы уйти! И непременно уйдет. Одного черноморца водили по всем горам: никто не хотел покупать, пока не догадались отпилить ему чуб. Это было вскоре после переселения. В более недавнее время прославился пластун Белозор. Он два раза бежал из плена; когда попался третий раз, его заковали в кандалы а, продержав некоторое время в яме, заперли в саклю, прикованного при помощи ошейника железною цепью к столбу. Полгода он провел в таком положении. На его счастье, три хозяина, которым он принадлежал, перессорились между собой, и один из них снял с пластуна свой ошейник. Пленнику полегчало; он стал теперь обдумывать свое бегство. Однажды джигиты уехали на охоту, оставив Белозора на попечение прислуги. Случай был подходящий, и пластун отлично ом воспользовался. Он начал забавлять свою стражу шутливым рассказами, смешными выходками, потом пел песни, играл и, наконец, когда сняли, с него оковы, пустился вприсядку. Это продолжалось с раннего утра до полуночи; караульщики так измаялись, что уснули как убитые; Белозор растянулся первым, по-видимому, без чувств. Но как только все утихло, он разомкнул при помощи гвоздя свои оковы и полез через окошко, дверь-то была заперта снаружи. Окошечки в саклях маленькие, Белозор в нём и застрянь; была минута, что он не мог двинуться ни вперед, ни назад… Тут бедняга понатужился и уж вылез весь изорванный, исцарапанный до крови. Наступал рассвет; Белозор быстро сообразил, что ему далеко не уйти и бежал не к Кубани, как задумал раньше, а в горы, где скрывался несколько дней, пока но обшарили все плавни.

И в знойное лето, и в суровую зиму эти терпячие люди идут безбоязненно навстречу всем бедам; чутко стерегут приближение врага, первые встречают его своими метками выстрелами, первые приносят вести на посты. Повстречавшись с неприятелем, они никогда не дадут подавить себя многолюдством. Были промеры, что 5—6 пластунов несли на своих плечах целую партию: присядут за первым кустом, приложатся и ждут, грозя верной смертью. Горцы начнут оглядываться, нет ли засады, пускаются в обход, тогда бросаются в шашки — ан там торчать лишь папахи: пластунов и след простыл. Когда горцы пытались взять Крымское укрепление, что за Кубанью, они выслали сначала партию джигитов. Бабич, в свою очередь, отрядил 40 пластунов, чтоб их отогнать. Черкесы отвели их за несколько верст, потом сразу обнаружили спои силы: оказалось большое скопище, примерно от 2 до 3 тысяч; большая его часть бросилась под укрепление, остальные окружили пластунов. Крыжановский был между ними за старшего. Он укрыл их под обрывом реченки, за большой колодой, после чего началось отсаживание. Ни силой, ни хитростью горцы не могли одолеть кучки пластунов: они били на выбор, не теряя ни одного заряда даром, не торопясь, метко, спокойно. Прошло более двух часов, пока укрепление отбилось и могло подать помощь героям "той замечательной самообороны.

Пока не было за Кубанью ваших укреплений, властуны проникали в горы, сторожили неприятельские партии, следила за их передвижениями. При этом скрывая свой собственный: след, они то «задкуют», т. е. пятятся назад, или топчатся на месте; по следам же неприятеля узнают силу партии, когда она прошла и куда направит первый ударь. В закубанских укреплениях пластуны проводили дни а ночи в поисках, оберегали наши пастбища, сенокосы, рубки дров и огороды. Нечаянные нападения стали делом невозможным. Когда начальство снабдило укрепления на случай штурма ручными гранатами, пластуны стали брать их с собой на поиски. В крайности, если не было иного спасении, они зажигали гранату, швыряли в нос шапсугом, а сами давай Бог ноги, с приговором: «Ну-то ж, ноги, та не пускайте!»

В набегах наших отрядов, громивших аулы, пластуны рыскали впереди, как ищейки, оберегали безопасность войск, намечали кратчайший путь, снимали горские пикеты. — Вот к темную непроглядную ночь, отряд перешел Кубань и повернул влево, через плавни. Кони спотыкаются, фыркают, пушки прыгают по кочкам, никак не убережешься, чтобы подойти тихо. Версты за три от аула отряд остановился, вырядили четырех пластунов осмотреть, нет ли пикетов и можно ли идти дальше. Пройдя половину пути, пластуны замечают, в кустах что-то блестит. — «Это огонек, говорил урядник, слухайте хлопци: оцей бикет бесприминно надо вничтожить. Ще трошки пидийдем, а дали полизимо. Як дам вам повистку по-шакалячему, то зразу кидайтесь и давите их». — Пластуны вошли в дремучий лес; чем дальше углублялись, нога все тише и тише становилась на сучья и кочки. За 200 шагов они поползли. Еще немного, урядник пискнул: они остановились, а он пополз дальше. Костер догорал. Подле него сидели 4 черкеса, пятый ходил на часах; два, должно быть, что-то варили, остальные вели беседу. Прошло с четверть часа, урядника нет; между тем, поднялся сильный ветер, нагнало тучи, грянул гром, засверкала молния. Черкесский огонек разгорелся пуще, а сами они, закутавшись в бурки, протяжно завыли: «Алла! Алла!» — «Пс!» отозвался урядник: «Ты, Петро, кинешься на часового и положи его от разу, а потом нам помогай; ты, Хома, на того, что подле огня лежит; а мы с тобой, Герасим, управимся с останными. С Богом!» Вынули пластуны кинжалы, полезли… Глядит Петро, а часовой такой здоровенный, что и в темной хате был бы заметен, да делать нечего: бросился, охватил его правой рукой, а левой всадил ему кинжал прямо под сердце. И не пискнул бедняга. Тогда Петр бросился к одному из спящих, всадил ему кинжал между плеч: горец заревел так, что лес дрогнул. Завязалась борьба: то горец лежал внизу, то Петр хрипел под ним. Уж рука черкеса поднялась, сверкнул кинжал, по Петр увернулся и опять очутился сверху: теперь он ждал, пока помогут товарищи. Однако черкес сразу как-то утих, кинжал сам собой выпал из рук. Когда Петр обернулся назад, то увидел, что Герасиму приходит конец: уже два раза пырнуть его кинжалом горец, замахнулся в третий… Тигром наскочил на него Петр, прикончил, а все-таки дядьку Герасима по мог воскресить! Плакать было некогда, обобрали убитых черкесов, тела затащили в кусты, кровь притоптали, как будто бикет ушел в обход. Урядник умудрился взять живьем одного черкеса; ему завязали рот и пошли дальше. На обратом пути пластуны подняли тело товарища. — Ни одна собака не залаяла: так ловко подведи они войска; обложили аул кругом, пролежали ночь, а с рассветом бросились в середину. Тут уж конец известен.

В прежнее время пластуны принимали к себе в товарищи по собственному выбору. Кроме сметки и терпения, пластун должен хорошо стрелять, потому что один потерянный выстрел губит все дело; он должен быть хорошим ходоком, что необходимо для продолжительных поисков в лесах, болотах или закубанских тонях. Впрочем, бывали случаи, что пластуны сами зазывали к себе какого-нибудь необстреленного «молодика»: значит, его отец был славший пластун, сложивший свои кости на плавне. Вообще, у пластунов свои совсем особые обычаи, поверья, приметы; они знают заговор от вражеской пули, от укушения гадюки; они умеют лечить самые опасные раны, останавливать кровь.

К своей трудной службе пластуны подготовляются в той же школе — в плавнях, в лесах, где водится в изобилии дикий кабан, олень, дикая коза, волк, лисица, барсук, выдра. На охоте за кабаном требуется подчас хитрость, подчас отвага. Однажды два пластуна, отец с сыном, залегли ночью на кабаньем следу. Только рассвело, слышат они пыхтенье, хруст: огромный черный кабан ведет свою семью к водопою. Пластуны дали знать о себе, и кабан, насторожив уши, остановился как вкопанный. Отец выстрелил норный. Раненый кабан шарахнулся было вперед, потом повернулся и покатил вслед за своим стадом. Пока старый пластун, недовольный своим выстрелом, собирался зарядить винтовку, его сыпь со всех ног махнул но горячему следу. Слышит он треск очерета, видит кровавую струйку, а кабана не замечает в густом камыше. Вдруг его что-то толкнуло в ноги и больно, будто косой, хватило по икрам. Пластун упал на-взничь и очутился на спине кабана. Тряхнул свирепый зверь спиной, одним махом располосовал черкеску с полушубком от пояса до затылка. Еще один взмах клыка, и пластуну надо бы расстаться с жизнью, но в это мгновенье раздался меткий выстрел: пуля угодила зверю в самое рыло, пониже левого глаза, причём расщепила его клык, острый как кинжал. С разинутою пастью растянулся кабан во всю свою трех-аршинную длину. «А что, хлопче, будешь теперь гнаться, да не оглядаться?» спросил отец, делая сыну перевязку. Обе его икры были прохвачены до костей. — Из такой-то выучки выходили старые пластуны. Есть и другие промыслы, где казак привыкает к тому, что его ждет на службе. Около табунов, незнакомых со стойлом, он делается наездником; около стад, угрожаемых зверем, — стрелком.

С малолетства он свыкается с невзгодами пастушеской жизни. В поисках за своим стадом изощряется распознавать места, как в ясный день или темную ночь, так и в! дождь или туман. В степном одиночестве казак учится терпению, становится чуток, зорок, что идет ему на пользу после, в одиночных караулах, засадах. — Из таких-то казаков набирают топор батальоны пластунов.

случае всеобщего призыва, черноморцы, переименованные недавно в Кубанцов, выставляют грозную силу в 74½ тыс.: такое число казаков считается в служилом возрасте. У них своя артиллерия, конница, свои пешие батальоны; они могут составить отдельный корпус, воевать своими силами. Несмотря на долгие годы мира, на то, что нынешний казак сдружился больше с плугом, стал «хлиборобом», Кубанцы сберегли заветы украинской старины, как уральцы храпят старину русскую. На Кубани еще по забыто то доброе старое время, когда черноморцы величали друг друга «братом», а кошевого «батьком»; когда «лыцари» жили под соломенной крышей, в светличках о трех окнах; когда казацкия жены и матери езжали попросту в старинных кибитках, а казаки носились на стременах. Тогда за дружеской беседой пили родную варенуху, заедали мнишками; под цымбалы отплясывали «журавля» да «метелицу»; тогда верили, что того, кто никогда не оглянулся, не возьмет ни пуля, ни сабля. Память отцов еще жива и свято чтится среди этого добродушного, престаю и гостеприимного воинства. А призывный клич войны бурлить запорожскую кровь. Подобно сподвижникам Богданка, гетмана Хмельницкого, атаманов Серка, Белого, Чепеги и многих других прославленных вождей Украйны, Запорожья и Черноморья, их внуки так же предпочитают смерть позорной неволе, так же любят и воспевают старинную доблесть.

V. «Горели, сгорели, а не сдались!»

Прошло три года, как замер звук оружия на Левом фланге Кавказской Линии: смирился Дагестан, поступилась Чечня; уже старый Шамиль жил на покое, и там, где прежде карабкались по обрывам скал или пробирались дремучим лесом, мирно проходил одинокий путник, не опасаясь засады, свободно двигался транспорт, нагруженный провиантом или срочными вещами. А на правом фланге все еще кипел бой, все еще горцы надеялись отстоять себе свободу жить, как хотят, грабить, когда вздумают. По пятам врагов кубанцы, рядом с прочими войсками, подвигались все дальше и дальше за Кубань, душили волка в его собственной, яме. Дорого отдавали нам горцы свою родную землю, еще дороже платился за нее русский солдат и казах своею собственною кровью и костьми. Как в Чечне закрепляли каждый шаг вперед постройкой укреплений, так же и за Кубанью возникали укрепления, передовые посты. Они стерегли выходы из ущелий, стояли в опасных местах, но, между тем, были не велики и слабы защитой. В числе таких постов стоял одиноко, окруженный на пушечный выстрел вековым лесом, в земле непокорных натухайцев, Липкинский пост. Его круглая насыпь возвышалась в виде холма, из-за которого сиротливо глядела единственная пушка. Пластуны Липкинского поста обитали в тесном помещении, построенном в расщелине горы, куда редко заглядывало солнышко; такое же убогое помещение занимал сотник Горбатко, одинокую жизнь которого разделяла его верная жена Марьяна.

Всех защитников на Линкинском посту считалось 34 человека, в том числе урядник Иван Молька, но каждый из них нес службу за десятерых. Этих людей нельзя было обмануть, что-нибудь от них выведать. Горбатко, известный у горцев под именем «султана», считался хитрее чёрта. Однажды натухайцы выпросили у мирных горцев арбу с быками, нарядили своего джигита в женское платье, закутали его с ног до головы в чадру и посадили с трехлетним мальчишкой; другой горец сел за кучера. В сильный дождь арба, проезжая мимо поста, как будто невзначай опрокинулась: марушка стала кричать благим матом, ребенок тоже запищал. Человек 20 пластунов выбежало с поста; один добрый человек захватил даже топор, но хитрый горец просил, чтобы его жену, приютили на время в казарме. Доложили сотнику.

Тот вышел сам, дал какое-то лекарство в пузырьке, сунул малютке 4 куска сахару, бублик, однако на пост не пустил, даже ребенка не позволил внести в казарму. К тому же и дождь перестал. Хитрость горцев, желавших выведать внутренность укрепления и число казаков, не удалась. Зато они держали защитников почти как в тюрьме, хотя, впрочем, пластуны никогда не оставались в долгу. Однажды они пробрались в горы, верст за 20, где украло корову. Мальчишка-пастух это видел и дал знать в аул. Черкесы сели на лошадей — вдогонку; ездили, ездили — нет пластунов, точно провалились сквозь землю. Горцы подумали, что они корову убили, где нибудь забросили, а сами скрылись. Вышло не так. На другой же день, на высоком шесте, среди поста, красовалась напоказ коровья голова со шкурой. Горцы сделали по ней несколько выстрелов, посмеялись, с тем и разъехались. Так проводили время заброшенные в горы пластуны Липкинского поста. Наступила осень 1862 года, теплая, чудесная. Это лучшее время на Кубани, когда и люди, и скот отдыхают после знойного лета с его жгучими ветрами. Только не радовала она наших затворников: сердце чуяло что-то недоброе. Хотя кругом было все то же, так же мрачно глядел лес, 4ю его опушке проходили партии черкесов, по временам стреляли в крепость, но со всем этим они свыклись. Невесть отчего тоска разбирала все пуще и пуще. Паня Марьяна, чтобы отвлечь свою тяжелую думку, взялась за винтовку и выучилась стрелять так хорошо, что попадала в цель за полтораста шагов. И эта утеха скоро ей прискучила; старые пластуны тоже насупились, молча готовили патроны; многие почему-то надели чистые сорочки, точно наступал праздник…

А в это самое время огромная партия натухайцев стояла в сборе у Неберджаевского ущелья. Князья и лучшие джигиты держали совет, куда направить свой удар. Одни желали бороться за Липкинский пост, другие советовали переждать и пройти прямо на станицы, третьи, напротив, старались отговорить от набега, потому что партия припоздала, упустив лучшее время. Близость Липкинского поста искушала джигитов, и хотя более опытные старшины советовали ни в каком случае не трогать пластунов, так как это дело опасное, их голоса были заглушены криками молодежи: «Долой трусов! Разве мы хуже пластунов? Мы все готовы поклясться над священным оружием, что возьмем над ними верх: долой трусов!» — Неизвестно, чем бы кончились эти споры, если бы в ту пору не раздались 2 выстрела со стороны Липкинского поста, минуты через две ударила пушка, а вскоре завыли волки.

То пластуны подавали тревожные вести: они подстрелили разъезд и заметили приближение партии. Тревога подлила масла в огонь: молодежь, всегда жадная на подвиг, заставила умолкнуть старшин. Отряд двинулся вперед.

Джигиты заскакали с двух сторон и оцепили укрепление, чтобы не выпустить ни одного пластуна; пехота разделилась на две части: одна толпа, примерно около 2 тысяч, двинулась на приступ, другая, в тысячу человек, заняла дорогу. К пешей толпе присоединились джигиты. Пластуны уже сидели за гребном, уже поджидали врагов. На 100 шагов они дали залп, повторили ого, — и сотни горцев как не бывало. Толпа с остервенением ринулась к ограде и открыла пальбу, бестолковую пальбу, потому что горцы толкали друг друга, стреляли то вверх, то вниз, по причиняя вреда, а в то же время каждая пуля из-за гребня находила себе жертву. Старшины придвинули остальную пехоту, но это только увеличило давку и беспорядок. Тогда раздалась команда: «Гайда на забор!» Сотни очажных стали сгоряча карабкаться, их подсаживали, поддерживали, по тут они натыкались на грозный штык или увесистый приклад, — трупы в страшных корчах валилась назад; их топтали свои же, среди отчаянных криков и воплей. Послышались голоса: «Бросим! Нельзя взять!» В ответ на это раздались насмешки старшин: «Что, джигиты, струсили? Не вы ли клялись оружием осилить гяуров». Тут муллы запели священные молитвы, возбуждавшие храбрость. Во второй раз ринулись отважно горцы, опять полезли на забор, опять встречали то же самое — штыки, приклады, от ударов которых трещали головы, валились трупы. В бессилии, в досаде, не зная, что делать, черкесы снова открывают бесполезный огонь. Прошло немного времени, как раздалась новая команда: «Руби забор!»

Отобрали сотню самых ловких, поставили их возле ворот и заставили рубить; убитого или уставшего заменяли другим. Из укрепления, между тем, послышался голос сотника Горбатка. Стали прислушиваться, но за стрельбой, за стуком топоров, доходили лишь отдельные слова: "Деды, отцы, Сам Бог. Штыком, штыком! Два, три, подавай!.."Только и слышался его одинокий голос; пластуны работали молча; слышен был еще женский голос: «Есть! есть!» что не мало удивляло горцев. Но вот раздался треск: упал забор, сажени на 3 шириной. Волной хлынули горцы в это отверстие и опять наткнулись на штыки: передние пали, задние навалились, притоптали пластунов, но за их спиной с приподнятой шашкой; врезался в толпу сам сотник Горбатко. Он рубил направо, налево: "Не робей, братцы! " и опять свергала его шашка, как молния в небе. Однако его подсекли: он упал на колени, чуть слышно повторяя: «Не робейте, братцы!» Рядом с ним работал могучий богатырь, с бородой по пояс, украшенный крестом. Он отбивался прикладом; когда же перебил свой приклад на голове одного черкеса, то схватил другого за шею и стал его душить руками. Сдавленные в толпе, горцы не могли его зарубить, а подсунули кинжалы, от которых богатырь-пластун свалился возле сотника. Тут со страшным криком рванулась в толпу жена сотника, Марьяна. Горцы оторопели: они еще ни разу не встречали в открытом бою «марушку». Князья кинулись было ее выручать, но Марьяна, став над трупом своего мужа, выстрелом убила одною горца, штыком проколола на смерть другого. Освирепели горцы, изрубили на куски Марьяну; князья опоздали ее выручить.

Рукопашная резня прекратилась, но небольшая команда пластунов, 7 не то 8 человек, заперлась в казарме, откуда посылала пулю за пулей: то там, то тут падали черкесы. Старшины распорядились обложить казарму хворостом и, пока его таскали, пытались вступить в переговоры. «Сдайтесь, говорили они, мы вам худого ничего не сделаем; все равно пропадете; нам жалко, что такие храбрые джигиты уйдут со света». Пластун, стоявший у дверей, отвечал, что не было еще примера, чтобы его братья сдавались: «Что хотите, то и делайте с нами, а лучше всего идите, откуда пришли: мы не будем стрелять». — «Русский воин; не сдается!» крикнул другой голос из казармы. Князья еще долго уговаривали, устрашали огнем ничего не помогло, пластуны стояли на своем. — Солнце уже показалось на вершинах гор, черкесы могли ожидать приближения страшного Бабука — так они называли генерала Бабича — почему решились прикончить разом. Несколько человек полезли на верх казармы, но в это время загорелся хворост: казарму охватило пламенем, пальба прекратилась… Дым начал душить защитников. Они издавали раздиравшие душу крики; чаще всего слышалось: «Боже мой! Боже мой!» однако ни один не выскочил, ни один не просил пощады. Они умирали в страшных муках Горцы, не видавшие ничего подобного, пришли в изумление, в сердца самых отчаянных проникла жалость к этим безвременно погибавшим людям.

Князья собрали партию и стали быстро отступать, боясь привлечь пожаром подкрепление. За пять верст от поста они остановились, сделали привал, стали считать убитых, перевязывай раненых. Муллы прочли молитву, все помолились за убитых братьев. После того эфенди, иди старший мулла, сказал следующее: «О, до какого стыда мы дожили, правоверные, если уже марушка двоих у нас убила! Случай неслыханный между храбрыми горцами! Это позор и наказание нам от Аллаха! Не означает ли он, что мы должны покориться Московии? Нет, не то: мы покинем родную землю, станем искать защиты у правоверного султана, вместе с ним мы ударим на Московию, и кровь наших братьев, отцов не пропадет даром — ею обольются гяуры!» — Мулла закрыл глаза: он горько плакал; заплакали и горцы. Когда же эфенди открыл лицо, то громко и протяжно, как бы в укор присутствующим сказал: «Горели, сгорели, а не сдались!»

«Горели, сгорели, а не сдались!», повторили хором все горцы. — У них такой обычай повторять последние слова старшего.

Терцы.

I. Гребенское войско и Терское.

Кизляро-Гребенской, Горско-Моздокский, Волгский и Сунженско-Владикавказский — вот имена четырех полков, поселенных в Терской области и известных нынче под общим названием Терцев. Эти имена наноминают трехвековую историю Терцев, их первоначальное водворение, переселении с места на место, боевые труды, пережитую славу. Уже судя по двойному названию полков можно заключить, что прежде их было гораздо больше: одно время считалось 13 полков. Эти старые полки служили как бы звеньями той цепи, которая была растянута от моря Азовского до моря Каспийского, от Бургаза до устья Терека. Черноморская Кордонная ,Линия оканчивалась урочищем «Изрядный Источник», что на Кубани; весь остальной промежуток — по верхам Кубани, по Тереку, по Сунже примерно на 700 верст, замкнула Кавказская Линия. Оплотом " грозой её стали линейные казаки, подвиги которых прогремели по всему свету. Кавказская Линия много лет служила приманкой как для тех, кто жаждал славы или отличий, так равно и для тех, кому жизнь опостыла. На равнинах по сю сторону Терека, в бурных волнах рек, в скалах Кабарды и в лесах Чечни — везде воин встречал смерть: на каждом шагу она ждала свою жертву. На смену павших бойцов являлись другие; и так из года в год, десятки, сотни лет, пока не замирился Кавказ.

Длинная Кавказская Линия замкнулась не сразу, а по частям. По мере того, как разгоралась борьба, выдвигалось то или другое звено этой цепи постов, кордонов и станиц.

На защиту Линии шли казаки разных наименований: с Дона — донские, с Волги — волжские, с Яика — яицкие, с Хопра — хоперские, из Украйны — украинские; сюда шли мирные поселяне, обвыклые в тревогах войны, и селились под ружейным огнем горцов; наконец, между защитниками Линии встречались кабардинцы, черкесы, татары, частью крещеные, частью некрещеные. Но корень и начало укреплению Линии положили искони русские люди, православные по вере. Остальные пристраивались позже, вплоть до тридцатых, даже сороковых годов нынешнего столетия..

Давно это было, более 350 лет тому назад, когда Москва наложила свою руку на Рязанскую землю: последнего рязанского князя заперли в тюрьму, его мать Аграфену услали в монастырь, в рязанские волости были посажены московские наместники. На Дону, в волости Червленый Яр, сидели до того казаки. Они оберегали Рязанскую землю от лихих татар; между делом, как водилось в старину, хаживали на Волгу, на Синее море, на промысел вольный, казачий. Когда наместники Москвы объявили, что теперь надо казакам выселяться в Суздальскую землю и служить по стрелецкому уряду, Червленый Яр зашумел, заволновался. Удалые головы не задумались покинуть насиженное место, построили струги, и как только вскрылись река, караван отплыл из Червленого с пищальной пальбой, с песнями. Знакомым путем он спустился Доном до царицынской переволоки, перетянулся на Волгу и отсюда Синим морем прошел в устье Терека. Жившие здесь татары приняли их дружелюбно, однако казаки не остались с ними, а поднявшись еще выше, осели на пустопорожних землях по правому берегу Сунжи, возле нынешней крепости Грозной. Тут они поставили свои городки: Червленый, Шадринский, Кордюковский, Старогладовский и Новогладовский; но гористому же местоположению получили название Гребенских казаков. С. женами и детьми их насчитывалось около 4 тысяч. Они скоро вошли в дружбу с соседними горскими народами — чеченцами и кабардинцами, от которых получили на первое обзаведение хлеб, скот, лошадей и даже «жен невенчальных». Запуганные татарами, горцы смотрели на этих пришельцев с Руси, знакомых с огненным боем, как на своих защитников.

Полтораста лучших людей Кабарды, или, как их тогда называли, «Пятигорских Черкас», явились в Москву просить молодого Царя Ивана Васильевича взять под свою державу вольную Кабардинскую землю. С кабардинцами находилась и станица Гребенских казаков. Тех и других Государь принял ласково, пожаловал первых русских поселенцев вольною рекою Тереком с его протоками и велел им службу служить да беречь свою кабардинскую вотчину. Когда же Царь женился на дочери кабардинского князя Темрюка, дела этой земли стали ему еще ближе к сердцу. По просьбе тестя и других кабардинских князей высланы* были на Терек воеводы «с огненным боем и многими людьми», которые построили на левом берегу реки крепкий город, названный Терком. Эта первая русская крепость на Кавказе была поставлена на удобном пути между Крымом с одной стороны, Дербентом и Шемахой с другой, почему сразу не полюбилась ни крымцам, ни туркам. Опираясь на нее, гробенцы скоро сделались хозяевами этого важного пути; они держали заставы на переправах через Сунжу и её притоки, караулили проезды через горные теснины, ездили гонцами, ходили в проводниках или в охранной страже при караванах и, наконец, били царских недругов. Когда турки и крымцы постыдно бежали из-под Астрахани в свои улусы, кабардинцы вместе с гребенцами, гнали их нещадно через голодные степи, где осталось более половины турецко-татарского полчища.

Однако Терский городок простоял не долго; по. совету с боярами Дар присудил его снести и поставит новый в устьях Терека, ближе к Астрахани. Опечалились князья Кабарды, когда угнали, что стрельцы их покидают; они упросили воевод не сносить, по крайней мере, городских стен, в которых и гасели гребенцы. Так как городок был несоразмерно велик, а защитников мало, то князья призвали с Волги еще вольную ватагу казаков; против них ополчились крымцы и ногаи. Много раз отбивались с успехом казаки от вражеских нашествий, даже им платили с лихвой, как тут подступил с большой татарской ратью сам шамхалу Тарковский, о котором уже упоминалось при исчислении походов уральцев. После многих приступов татары отвели воду от крепости. Чтобы но помереть от жажды, казаки стали копать внутри колодцы. Прошло 20 дней томительной осады, наступил праздник Св. Троицы. Казаки отпели молебен, прося у Бога дождика. К вечеру пошел проливной дождь, а на утро крепостной ров был уже полон воды. Шамхал упал духом и покинул осаду. В следующую же ночь казаки догнали его табор, многих татар перебили и вернулись с богатой добычей. Тем не менее, нашествие татарских полчищ совсем их обездолило: поля были вытоптаны, стада отогнаны порох и снаряды за время продолжительной осады израсходованы. В это время казаки прослышали, что царские воеводы поставили в устье Терека другой городок, «Новые Терки», и что там собирается новое войско. Сошлись они в круг, думали, толковали и порешили бросить свой городок. Пушки закопали в землю, частокол, надолбы и все деревянные строения сожгли, к великому неудовольствию кабардинских князей. Мамсрюк, младший брат Темрюка, подговоривши сотни три волжской вольницы, перешел с нею к Новым Теркам, а прочие гребенцы опять расселились по своим старым местам.

Русские удальцы издавна охотно посещали устье Терека, где находили обильные угодья для рыбного и звериного промысла; многие оставались тут на зимовлю, а летом ходили промышлять в море. Сюда же спасались воровские шайки от преследования царских воевод, очищавших Волгу. Кроме русских людей, в этом укромном углу находили приют выходцы из горцев и степных кочевников: кабардинцы, чеченцы, черкесы, ногаи — народ такой же отпетый, на все готовый. Когда воеводы прибыли из Астрахани, чтобы ставить тут городок, вольница явилась к ним с повинной и оказала на первых порах большую помощь. Таким поведением она выслужила свои вины, получила царское прощение; узнавши про то, часть яицких казаков также явилась с повинной. Войско еще умножилось тем, что соседний кабардинский князь, родич Темрюка, по имени Джанклиш, бил от себя челом Царю Ивану Васильевичу, да с Сунжи, как уже сказано, прибыл с дружиной вольницы Мамсрюк. Из таких-то сходцев, русских и нерусских, повелось другое войско, Терское, которое отличалось от Гребенского своим разноязычием и наклонностью к морскому промыслу. Разноплеменность Терского войска еще более увеличилась, когда с ливонских и литовских городов стали насылать сюда в большом числе пленников, что, конечно, также умножило войско. Терцы жили и управлялись по старым казацким обычаям, по наряд на службу зависел от царских. воевод. Новокрощеные и вообще все казаки нерусского происхождения подчинялись роду князей Джанклиша: его сыну Сунчалею, внуку Муцалу и правнуку Каспулату.

Русский городок под охраной казаков разросся в большой многолюдный город, украсился садами и многими общественными зданиями, как, например: караван-сараи, бани, таможенные дворы, приходские церкви, монастырь, где крестились иноверцы, гостиные дворы и т. п. В Терках заторговали шибко: сюда, съезжались купцы из Каффы, что в Крыму, из персидских городов, из нашей Астрахани. Один верблюжий караван сменялся другим; персидские «бусы-кораблики» сегодня разгружались, завтра снова нагружались. — Кроме сторожи и разведок, казаки отбывали государеву службу в дальних походах. Соединенные дружины гребенцев и терцев чаще всего водили потомки князя Джанклиша. Они любили казачью удаль и прославили ее в горах Кавказа. Кроме того, эти верные слуги царские часто вступались в распри воевод с казаками и приводили их на мир, в доброе согласие. Но хорошее для терцев старое: время продолжалось недолго; вскоре начались беды.

Кахетинский царь Александр просил у государя помощи против их старого и общего недруга шамкала Тарковского, владения которого примыкали одним боком к Тереку. Вскоре после смерти Ивана Васильевича Грозного, воевода Хворостинин получил повеление выступить из Астрахани с ратными людьми на Терек к старому городку, откуда вместе с гребенцами наступать на владения шамхала. По весне 1594 года воевода с пятитысячной ратью был уже на Тереке, где к нему присоединилось Гребенское войско. Хитрый шамхал очистил перед русскими не только переправу на Сунже, но даже уступил без боя Тарки, свою столицу. Засели в нём русские, стали его укреплять. Работали в знойное лето, на самом, солнцепеке, что с непривычки породило болезни, особенно изводила злая лихорадка; кроме того, оказался недочет в припасах. Между тем полчища шамхала облегали город все теснее и теснее, а обещанная царем Кахетии помощь не являлась. Чаще и чаще случались схватки, и как ни храбр был воевода Хворостинин, однако видел, что лето может кончиться в худую. Составили совет, на котором долго не спорили. В темную ночь, побросав все лишние тяжести, русские тайком покинули город. Шли, шли и вдруг, при свете луны, заметили, что сбились с дороги, бредут в болото. Гребенцы бросились в разные стороны и разыскали пастушка. Пока с его помощью выбрались на дорогу, наступил день. Тут налетела конница шамхала; вдали, в облаках пыли, настигали пешие. Отбиваясь от конницы, Хворостинин приказал бросить тяжелый наряд (артиллерию), все повозки, даже с ранеными и больными воинами, лишь бы поскорее отойти. Как голодные волки бросились татары на добычу, и наши ратники слышали вопли замученных. В полдень надвинулась уже вся сила басурманская. Впереди толпы шли муллы, держа над головами священные свитки, и пронзительно завывали стихами корана. Русская рать то останавливалась, причём строилась «в кольцо» и отбивалась всеми силами, то продолжала движете, угрожаемая спереди и сзади, сдавленная с боков. Только по закате солнца она добралась до Сулака, где битва сама собой стихла. Хворостинин привел на Терек едва четвертую часть; из тысячи гребенцев, вернулось 3 сотни.

Через 10 лет поход повторился. На этот раз подступила к Таркам 10-ти-тысячная рать, в которой находились оба казачьи войска, Гребецское и Терское. Воеводы напомнили русским воинам о гибели братьев в этой предательской земле и так успели их одушевить, что те поклялись перед распятием сложить свои головы. Бутурлин повел стрельцов с одной стороны, Плещеев — боярских детей и казаков с другой. Хотя город оказался уже укрепленным, но войска сразу им овладели; улицы и площади были завалены множеством убитых. Шамхал бежал в горы к аварскому хану, поручив оборону страны своему сыну Муту. Воеводы принялись вторично за городские стены; прежде всего они заложили на верхнем уступе, где стояли две высоких башни, каменную крепость. Работы шли успешно, пока не пристигла зима, а вместе с тем не повторилась та же беда — припасы были на исходе. Воеводы были вынуждены отпустить половину стрелецких полков в Астрахань. А тем временем Султан Муть не дремал. Он успел поднять на ноги весь Дагестан, собрал кумыков, пригласил ногайцев, так что в короткое время собралось под его начальством до 20-ти тысяч. С этим скопищем Муть подступил к Таркам. В ту пору защитники питались уже остатками толокна и вяленой говядины; даже казаки не могли нигде промыслить. Истощенные голодом, изнуренные трудами, русские люди все-таки оборонялись; особенно вредили неприятелю высокие башни, с которых отборные пищальники стреляли без промаха. Вдруг, одна из башен взлетела на воздух, даже горы вздрогнули, и в ту же минуту все скопище ринулось На штурм. Русские не испугались, отбили приступ. Однако лучшие стрелки и казаки погибли под развалинами башни, уничтоженной подкопом. Султан Муть также потерпел не малый урон. Зашла речь о мире. После недолгих переговоров, согласились на том, что русские отойдут беспрепятственно на Терек, больных же и раненых оставят до выздоровления в городе, на попечении шамхала; порукой в том, что их доставят в Терки, будет служить сын Мута, взятый в заложники. Шамхал утвердил договор шертью на коране, сам клялся и 10 сановников; сына отдал в аманаты.

С песнями, под грохот бубен выступила рать, направляя путь к тому же Судаку. И в стане татарском шло ликованье: то был праздник Байрама. Муллы завыли молитвенные азаны и, войдя в азарт, объявили всенародно отпущение в клятве, данной «гяурам». На радостях Муть приказал отдать сотни тузлуков, припасенных по случаю' его свадьбы с дочерью аварского хана, на угощение своих полчищ. Скрытно, как волки, стаями, двинулись татары по следам русских. Они настигли их на первом же ночлеге за р. Озень, где ратники беспечно варили кашу. Упившись бузой, наездники врезались в середину стана, так что русские не могли устроиться, не успели зарядить пищалей. За конными нахлынули пешие толпы, вооруженные длинными кинжалами. Ратные люди, стиснутые в кучи, отбивались стойко, мужественно, в плен не сдавались. Воевода Бутурлин, богатырь с длинной седой бородой, собственноручно изрубил в куски аманата, но тот был не сыпь султана, а подставной татарин, приговоренный к виселице. Прошло несколько часов страшной рукопашни, обагрившей речку кровью. Пали оба воеводы, полегла вся русская рать. Но и татарам не дешево обошлось их вероломство: сам султан был убит из первых. Раненые, покинутые в Тарках, погибли самою мучительною смертью: их таскали по улицам, над ними издевались женщины, ругались мальчишки.

Два таких похода сильно поубавили боевую силу казаков. Были и другие беды, изводившие казаков, особенно терских. Они обитали, как уже сказало, около Нового Терка, в местах низменных, болотистых, а, следовательно лихорадочных, к тому же подверженных частым наводнениям. Терпя нужду в хлебе и питаясь одной «рыбенкой», терцы год от году хирели, вымирало целыми семьями. Многие погибали на морском промысле. Не только голытьба, но люди семейные, жившие в пригородных слободах, даже гребенцы, более домовитые, соблазнялись приманкой богатой поживы. После удачного морского набега, казаки переряжались из своих сермяг и лаптей в бархатные кафтаны, в сафьяновые сапожки; щеголяли в атласных рубахах, обшитых золотым галуном, и шапках, унизанных жемчугом. Только эти богатства приходили не даром. Сердитое море много поглотило казачьих тел, да и схватки с караванами обходились не дещево, тем более, что казаки набегали на «бусы-кораблики» на своих досчаниках или в утлых челнах. Ко всем испытаниям терцев надо еще прибавить два нашествия Кубанского сераскира Казы-Гирея, погромившего их юрты; городок едва отбился. Одним словом, ко времени воцарения Петра Великого, осталось терских казаков одна ли третья часть, не больше тысячи. Чтобы прикрыть несчастный городок от татарских нападений, астраханский губернатор Петр Матвеевич Апраксин уговорил гробовских казаков переселиться из-за Сунжи на левый берег Терека, что они охотно исполнили. Повыше Сунженского устья гребенцы поставили Червленый городок, а остальные четыре по Тереку вниз, на расстоянии 80-ти верст. Таким образом 1712-й год нужно считать началом заселения Кавказской Линии, о которой было говорено раньше. Спустя 10 лет, устья Терека навестил сам Царь. Осмотрев Терки, он увидел его малолюдство, бедность казачью и приказал перевести остатки Терского войска на Аграхань. К малолюдному. Терскому войску была выселена тысяча семейных донцов. Тут, на болотистой Аграхани, зарывшись в землянки, те и другие промаялись еще 12 лет, пока все завоевания великого Царя не отошли опять же к персиянам. Терское войско водворили тогда на Тереке, при вновь построенной крепости Кизляре. Оно осело здесь таким малолюдством, что едва могло выставить на службу 600 казаков: старых терцев 200, да переселенцев, или «семейных», как их долго называли, 400 чел. Последние поставили свои три городка особо, между гребенцами и крепостью Кизляром. При окончательном устройстве Кавказской Линии, что было в 1836 году, Терско-Кизлярское войско переименовано в Кизлярский полк. Таким образом, оно составило второе звено Кавказской Линии; первым же её звеном были и остались гребенцы.

II. Как они жили и отправляли Государеву службу.

Не смотря на то, что гребенцы были искони русские люди, но плоти и духу, они, войдя в соседство и дружбу с горскими народами, позаимствовали, от них многими обычаями, особенно пригодными в воинском быту. Кабардинцы давали тогда моду в горах: им подражали черкесы, старалось подражать грубые и бедные чеченцы. Одежда кабардинца состояла из; верхнего зипуна с открытой грудиной и бешмета, обшитого галунами; деревянные патронташи, или хазыри, обделанные в кость, иногда в серебро, смотря по достаткам, носились прежде на поясе, потом уж перешли на грудь. Праздничная шапка была круглая, с узким меховым околышком и суконным верхом, также обшитым галунами; будничная же шапка — высокая из черного бараньего меха. Защитой от дождя и снега служил башлык; бурка заменяла кабардинцам плащ, служила постелью, одеялом и шатрою. Как плащ, она прикрывает все снаряжение всадника и в то же время предохраняет его от сабельных ударов; при горячим отступлении, когда нужно спрыгнуть с кручи, ее набрасывают на глаза коню. «Седелечко черкасское» даже упоминается в казацких песнях, как самая желанная и ценная добыча. Богатые князья и уорки покрывали себя доспехами московского изделия; кольчуги, шишаки, стальные поручни — все это было не по карману казакам, но одежду я все прочее снаряжение, равно выправку, ухватки лихого наездничества они скоро перевала от рыцарей Кабарды. В свою очередь, гребенцы стало примером подражания и зависти для других позднейших поселенцев Кавказской Линии. Как черноморцы прославились своим пластунством, в такую же славу вошла лихость и удаль линейцев. На них приезжали взглянуть лучшие наездники из англичан и венгерцев. Они переносились с быстротою молнии, летали со стремнин и переплывали бешеные потоки, крались как кошки в глубоких ущельях или дремучих лесах, исчезали в траве пли под бугром, лежа неподвижно со своим верным конем.

Что касается жилья, гребенцы ставили свои дома по-русски, прочло, окружая их общей оградой или городком с вышками. Зато внутреннее убранство во многом было сходно с кабардинским: в одном углу висело на стене оружие, разные доспехи; в другом стояла постель, а на самом видном месте, на полочках, блестела нарядно расставленная домашняя посуда; в красном углу, как водится, висел киот с образами. Если случались в гостях у казака кабардинцы или кумыки, образная пелена поднималась вверх, скрывая таким образом святыню. Вместо телеги гребенцы стали употреблять двухколесную арбу и ездить на быках; конь же остался для седла. Легкий кабардинский плуг и самый способ обработки земли, где пашут мелко, также целиком перешел к казакам. Кроме земледелия, трудолюбивые гребенцы издавна занимаются разведением винограда, шелковичных червей и марены, -что идет на краску. — «Где виноградная лоза, говорят на Тереке, там и женская краса, там и мужская храбрость и веселая беседушка за чапурой родительска вина». Гребенцы сбывали свои вино в Терки, а марену продавали наезжим персидским купцам. И рыбкой они пользовались: в Тереке водилась лосось, в роде нашей семги, рыба очень вкусная. Так как на правом берегу издавна рыбачили чеченцы и кумыки, то этот промысел не считался особенно доходным.

В домашнем быту терских и гребенских казаков все работы исполняла женщина, с придачей в помощь ей работника, ногайца или чеченца. Казак же знал только служебные наряды да походы, знал одни побежки, то на тревогу около своих городков, то на подмогу какому-нибудь кабардинскому князю, затевавшему усобицу; еще по душе ему была ночные наезды под ногайские табуны, а в пну пору молодецкие поиски на Синее море. Тут уж терцы давали уряд. Во времена затишья казаки ходили в «гульбу», т. е. травить зверя или стрелять птиц. Около гребенских городков, в лесах, водились дикие кабаны, козы, кошки; там, перелетали с ветки на ветку терские фазаны, плодились журавли с двумя хохликами и разная другая мелкая птица. С особенной охотой казаки ходили по наряду в кабардинские горы бить оленей и «штейнбоков», по-нашему горных козлов, которых нарочито доставляли к царскому столу. Оставаясь дома, казак в досужее время ладил плетень, чистил ружье, вязал уздечку. Всем остальным делом, включая и заботу о коне, заправляла казачка. Она седлала коня, подводила его мужу, по возвращении с похода она же первая с низким поклоном его встречала, водила коня по двору и снимала седло; но горе казаку, если его саквы оказывались пусты.

Как повелось у других казаков, войсковой круг решал все дела, касающиеся войска. Он же судил виновных. В этом случае казаки следовали мудрому правилу черноморцев, которые говорили про виноватого: «Берите его, да бийте швидче (скорее), а то видброщется (отоврется)!» Однажды на Дону посадили в воду московского воеводу Карамышева, за то, что он не скинул шапку при чтении царской грамоты, а стоял «закуся бороду». Ежегодно войско избирало вольными голосами свою старшину, или начальство: войскового атамана, которому вручалась насека, или цалица, оправленная в серебро; войскового есаула, наблюдавшего за порядком в войске, за исполнением постановлений войскового круга; войскового хорунжего, который хранил знамя и выносил его в круг пред лицом атамана, или же брал на свое попечение во время походов. Войсковой писарь, или впоследствии дьяк, в ту давнюю пору, когда мало занимались отпиской, был не великий человек. Гораздо больше значил, чем все упомянутые лица, совет почтенных казаков, отличенных по своему уму, заслугам войску или сабельным рубцам. Совершенно такое же устройство имел каждый отдельный Городок и станичный круг судил своего казака тем же завещенным от отцов обычаем. «Так установили отцы», говаривали старые казаки, против чего никто не ног прекословить.

В некоторых городках старина и её заветы соблюдались строже, в других слабее. Так жители Червленой станицы издавна отличались большим хлебосольством, приветливостью; женщины там держали себя свободнее, казаки слыли первыми наездниками. Население других городков глядело как-то суровее; от него веяло точно холодом: это мрачные постники, побывавшие в иргизских монастырях; от них исходило нарекание на червленских, что там вера не крепка. Когда гонимые на Руси расколоучители стали скрываться в самых отдаленных и глухих окраинах, они, между, прочим, излюбили Куму и Терек. Число скитов, а равно и скитников, с каждым годом умножалось. Скитами назывались маленькие уединенные крепостцы, огражденные высоким частоколом и охраняемые постами с высоких деревьев. В скиту устраивалась обыкновенно молельня, где ставили старые образа, восьмиконечные кресты; там молились двуперстным сложением, читали и пели по старопечатным книгам, ходили по солнцу. Молитва и чтение в безмолвной лесной пустыни, вид согбенного старца в клобуке и мантии, нередко в железных веригах, привлекал казаков, искавших духовного утешения. Предвещания отшельников, обрекших себя на нищету и опасности скитальческой жизни, получили силу пророчеств; простодушные казаки поверили, что спасение можно найти только в старопечатных книгах. Скоро скитники стали находить приют в самых городках, почему православные храмы закрывались и пастыри оставались без пасомых. Но казаки, чтя церковную старину, никогда не были изуверами: они староверы, но не раскольники.

Воинский уряд терцев или гребенцов ни в чём не отличался от порядков в остальных казачьих дружинах. Походные казаки, прежде чем сесть на-конь или в струги, рассчитывались на десятки, полусотни и сотни; тут же выбиралось вольными голосами походное начальство, начиная с десятника и кончая походным атаманом. Если последний приходился по душе казакам, они творили с ним чудеса храбрости. Власти такого атамана не было предела: жизнь и смерть ослушника зависели от единого его слова или единого знака. Службу казаки начинали в то время рано, по 15-му году; освобождались от неё лишь люди престарелые да калеки безногие, но бывало, что и старец древний карабкается на вышку, чтобы постеречь станицу, пока вернутся походные казаки. Малолетки, становясь в ряды, поступали как бы под опеку своих сродников. Их оберегали в походе, прикрывали своею грудью в кровавой свалке. Зато на привалах или ночлегах, когда старые казаки отдыхали, малолетки приучались к сторожевой службе; как это водилось у горцев, они оберегали коней, обходили дозором, окликали встречных.

С водворением гребенцов на левом берегу Терека один пятисотенный полк постоянно находился на Государевой службе; на него отпускалось из казны денежное и хлебное жалованье; прочие казаки отбывали службу на месте и служили по казачьему выражению «с воды да с травы» т. е. без всякого содержания. За получением денежного жалованья ежегодно выряжалась с Терека зимовая станица с войсковым атаманом. Казаки очень дорожили этим правом предстать пред царские очи, слышать себе похвалу и получить подарки. Войскового атамана жаловали по обычаю почетною саблей и серебряным ковшем; войскового есаула, писаря, сотника и казаков — когда деньгами, когда соболями. Иногда станица привозила на родину Высочайше пожалованные знамена. Уже в то далекое время прошла по Руси молва об испытанной верности к воинской доблести казаков, сидевших на Тереке. Про них, говорили, что они не знают заячьего отступления: при встрече с врагом многочисленным схватываются с коней и бьются на месте. Так у них повелось исстари и так осталось навсегда. В совместных и дальних походах с ратными людьми, казаки, в малом числе, сумели отличить себя, подать пример неслыханной в ту пору отвага. В украинских походах времен Царя Алексея Михайловича, они были под Чигирином, в нынешней Киевской губернии, где с царскими ратными людьми «людей турских и крымских побили, с Чигиринских гор окопы их, городки, обозы, налеты, пушки и знамена сбили, многие языки поймали, отчего визирь турского султана и крымский хане. Видя над собой такие промыслы к поиски, от обозов отступили и пошли в свои земли». — Так было сказано в царской грамоте, данной Каспулату Черкасскому, водившему казаков.

В малолетство Петра Великого гребенцы и терцы ходили добывать Крым; когда же Дар двинул свою рать под Азов, казаки вышли навстречу передовому корпусу Гордона к царицынской переволоке; потом, вместе с прочими войсками, разделяли труды и славу успеха. Сильно закручинился Царь, когда пришлось снова вернуть Азов в руки неверных. Он добывал море, искал выгодных путей русской торговле, а море не давалось. Тут то он надумался двинуть в Хиву воинский отряд, чтобы завязать с ней торговлю, а потом, со временем, пройти кратчайшим путем в Индию, которая сулила еще больше выгод. В 1717 году у Гурьева городка собралось 6,000 войска, в том числе Гребенский полк и часть терцев. В памяти гребенцев остался рассказ казака Ивана Демушкина, участника несчастного похода. Иван Демушкин ушел в поход молодым, .а вернулся седым как лунь старцем, глухим подслеповатым. Не знал он даже, что городок Червленый перенесен на другое место. Ползает ветхий днями старик по городищу, ищет ворот, разыскивает плетни, свою улицу и домишко, где он возрос, где он игрывал еще малым ребенком — ничего не находить, хроме заросших бурьяном покинутых- ям; ни людей, ни следов людских — все сгинуло, пропало навеки! Удрученный горем старик повернулся к реке и надрывающимся от слез голосом воскликнул:

«Скажи мне, Терек Горыныч, батюшка ты наш родимый, что сталось с нашим городком Червленым?» — Тронулся Горыныч воплем старца, поднос ему сулук чистой как слеза водицы и утешил его весточкой, что городок здравствует поныне; потом, полюбопытствовав, стал расспрашивать: «Откуда странник ты бредешь и сам ты кто таков?» — Тут Иван Демушкин присел на камешек и поведал скорбную повесть о хивинском походе.

"Ведомо тебе, Терек Горынычь, как мы води от отцов « матерей родительское благословение, как распрощалис с женами, с детьми, с братьями да сестрами в отправились к Гурьеву городку, где стоял князь Бекович-Черкасский. С того сборного места начался наш поход бесталанный, через неделю или две после Красной горки. Потянулась перед нами степь безлюдная, жары наступили нестерпимые. Идем мы песками сыпучими, воду пьем соленую и горькую, кормимся казенным сухариком, а домашние кокурки давно уж поистратили. Где графится бурьян, колючка какая, сварим кашу, а посчастливится, подстрелим сайгака, поедим печеного мяса. Недели через три кони у нас крепко исхудали, а еще. через недельку стали падать, и казенные верблюды почали валиться. На седьмой или восьмой неделе мы дошли до больших озер: сказывали яицкие казаки, река там больно перепружена. До этого места киргизы и трухмени два раза нападали, — мы их оба раза как мякину по степи развеяли. Яицкие казаки дивовались, как мы супротив длинных киргизских пик в шашки ходили, а мы как понажмем халатников да погоним по-кабардинскому, так они и пики свои по полю побросают; подберем мы ага шесты оберемками, да после на дрова порубим и каши наварим. Так-то.

У озер князь Бекович приказал делать окоп: прошел, вишь, слух, что идет на наш отряд сам хан хивинский с силой великой, басурманской. И точно, подошла орда несметная. Билась она три дня, не смогла нас одолеть, на четвертый — и след её простыть. Мы тронулись к Хиве, Тут было нам небесное видение. Солнышко пекло, пекло, да вдруг стадо примеркать; дошло до того, что остался от него один краешек. Сделались среди беда для сумерки. В отряде все притихло, на всех нашел страх. Лошади и верблюды ежатся, как бы чуют зверя. Мы крестимся, говорим про себя: „Господи Иисусе!“ а какие были в отряде татары, те раскинули по песку свои епанчи и стали делать поклонение явленному в денную пору молодому месяцу. Прошло полчаса, коли не больше, потом, солнце начало мало-помалу открываться, прогонять бесовский мрак в опять засветило во всю силу. Пошел по отряду говор, только новосельнй говор. Все старые люди, казаки, драгуны, астраханские купцы — в один голос сказали: „Сие знамение на радость магометан, а нам не к добру“.

Так оно и вышло. За один переход до Хивы хан замирился, прислал князю Бековичу подарки, просил остановить войско, а самого князя звал в гости в свой хивинский дворец. Бекович взял с собою наших гребенских казаков, 300 человек, под коими еще держались кони; и я с дядей Иовом попали в эту честь. Убрались мы в новые чекмени, надели бешметы с галуном; коней поседлали наборной сбруей, и в таком наряде въехали в Хиву. У ворот нас встретили знатные ханские вельможи, низко кланялись они князю, а нам с усмешкой говорили: „Черкес-казак якши, рака будет кушай!“ — Уж и дали они нам рака, изменники треклятые! — Повели через город, а там были заранее положены две засады. Идем мы это уличкой, но 2, по 3 рядом больше никак нельзя,, потому уличка узенькая, изгибается как змея, и задним не видать передних. Как только миновали мы первую засаду, она поднялась, запрудила уличку и бросилась на наших задних, а вторая загородила дорогу передним. Не знают наши, вперед ли действовать или назад. А в это время показалась орда с обоих боков и давай жарить с заборов, с крыш, с деревьев. Вот в какую западню мы втюрились! И не приведи Господи, какое началось там побоище: пули и камни сыпались на нас со всех сторон, даже пиками трех-саженными донимали нас сверху, знаешь, как рыбу багрят зимой на Яике. Старшины с самого начала крикнули: „С конь долой, ружье в руки!“ а потом подают голос: „В кучу, молодцы, в кучу!“ — Куда ж там в кучу, коли двум человекам обернуться негде! — Бились в растяжку, бились не на живот а на смерть, поколь ни одного человека не осталось на ногах. Раненые и те отбивались лежачие, не хотели отдаваться в полон. Под конец дела, наших раненых топтали в переполохе свои же лошади, а хивинцы их дорезали. Ни один человек не вышол из троклятой трущобы, все полегли. Не пощадили изверги и казачьих трупов, у них отрезывали головы, вздевали на пики и носили но базарам. Бековича схватили раненого, как видно не тяжело, поволокли во дворец и там вымучили у него приказ, чтобы отряд расходился пашни частями по аулам, на фатеры; а когда разошлись таким глупым порядком, в те поры одних побили, других разобрали по рукам и повернули в ясыри. После того как Бекович подписал такой приказ, с него еще живого сдирали кожу, приговаривая: „Не ходи, Давлет, в нашу землю, не отнимай у пас Акудари-реки, не ищи золотых песков“.

Я безотлучно находился с боку дяди Иова. Когда спешились, он велел мне держать коней, а сам все отстреливался. „Держи, держи, говорил: даст Бог отмахаемся, да опять на-конь и погоним их поганцев!..“ Тут покойник неладно изругадся, а меня вдруг трахнуло по голове, и я повалился без чувств лошадям под ноги. Очнулся не на радость себе, во дворе одного знатного хивинца; двор большой, вокруг меня народ, а дядина голова, смотрю, торчит на пике. На меня надели цеп как на собаку, и с того страшного дня началась моя долгая, горькая неволя. Нет злее каторги на свете, как жить в ясырях у бусурман!» — Хивинский пленник кончил свой рассказ. Когда он поднял глаза, то увидел, что по лицу Горыныча катятся дробные слезы. — «По ком ты плачешь, Терек Горыныч?» — «По гребенским моим по казаченькам. Как-то я буду ответ держать перед грозным Царем Иваном Васильевичем?» печально промолвил Горыныч.

Кроме Ивана Демушкина вернулся еще Шадринского городка казак Петр Стрелков. Последнего до самой смерти звали «хивином», и это прозвище унаследовали его дети.

III.
Кавказская Линия.

По границе Черноморья протекала Кубань, разделявшая дна враждебных стана; на Линии такое же значение имел Терек, впоследствии Сунжа и другие кавказские реки. И там, и тут казаки больше оборонялись, а горцы нападали, отчего сложилось особые привычки, особые военные сноровки. Терек заправлял всем ходом дела. Он бурлит — казак лежит; он молчит — казак не спит, точно слышит: «Не спи, казак, во тьме ночной, чеченец ходит за рекой». — На Линии жизнь была особая, тревожная. Под охраной станицы находилось не только все домашнее, но и полевое хозяйство. Как только скрывалось кавказское солнышко, все живое спешило под защиту ограды. В опустелом поле тихо и осторожно едет вооруженный, закутанный в бурки и башлыки, ночной разъезд. А там, на берегу реки, залег невидимый ночной секрет, слушает в оба, не плещет ли Горыныч? Прошла тревожная ночь, наступает рассвет. Однако же, никто не тронется из станицы, прежде чем не съедутся утренние разъезды, да не объявят, что везде тихо. Ни в какую работу, ни в какую поездку казак не отправлялся без оружия, даже отдыхал под сенью родительской винтовки. Когда казаки выходили на работу в сады, их провожали подростки и тихонько занимали посты на высоких деревьях. Внизу раздавалась девичья песня:

«В саду девушки гуляли,

Со травы цветочки рвали.

Веночки плели,

Всякая себе*…

а наверху бодрствовал братишка. Если же бдительность ослабевала, то следовал „расплох“. Подобно шакалам или гиенам вырастали из земли чеченцы, эти мастера на засады, мгновенно производили резню и хватали добычу: отгоняли скот, лошадей, уводили женщин, детей; остальное, чего пф могли взять, безжалостно разрушали, истребляли огнем. А не то, бывало, подползут темной ночью вдвоем, втроем, вырежут кинжалами прореху в плотине и выводят через нее коров либо быков, что там ближе случится. На такие проделки были особенно способны абреки. Как только ударял колокол, висевший у съезжей избы, мгновенно вскипала тревога. Для тревоги не было урочного часа; она прерывала и работу, и забаву, плач и веселье; она нарушала самые святые обряды. Однажды, при выходе новобрачных из церкви, был выхвачен молодой. По тревоге выбегал станичный резерв; погоня неслась за Терек на один перегон доброго коня. Иногда удавалось отбить и полон, и добычу, но случалось и нарезаться на засаду. Тут линейцы спешивались и бились, пока не получали подмоги или пока не бывали сами перебиты. Если отсталые в погоне завидят, что их товарищи стиснуты огромным скопищем, они никогда их не покинут: пробьются, чтобы испить вместе с братьями смертную чашу. Самые великие подвиги стали на Линии делом обычным. Был однажды такой случай. Казак Новогладковской станицы выехал с женой в свой сад на работу. Абреки, сидевшие за плетнем, выждали, когда казак стал распрягать валов, ранили его выстрелом, подхватили его самого, жену, быков и подались к Тереку. Работавший в соседнем саду Василий Докторов, услыхавши выстрел, побежал на место происшествия, оттуда, по следам крови, к берегу. Чеченцы уже успели подвязать турлуки и спуститься вместе с добычей на воду. Тогда Дохторов сделал по ним выстрел и, выхватив шашку, бросался в Терек с криком: „Сюда, братушки, за мной!“ — Чеченцы дались в обман: покинули полон, сами дальше, на-утек. Дохторов взвалил раненого товарища себе на плечи, а жене подал налыгач, которым связывают быков. С такими-то трофеями победитель торжественно вступил в станицу. Его наградили крестом.

Между станицами стояли отдельные посты, или небольшие плетеные крепостцы, с вышкой для постового казака. Днем наблюдали с вышки, на ночь выряжались секреты, как на Кубани. При больших тревогах не только все постовые казаки спешили примкнуть к резервам, но садился на-конь всякий, кто был в ту пору дома. Это случалось обыкновенно в морозные зимы, когда Терек покрывался льдом. Собираясь в больших силах на Линию, горцы всегда задавались мыслью смести казаков с лица земли и пройти до самого Дона, где, по их мнению, кончается Русь. Сборы производились тайно, по свойственная азиатам болтливость и страсть к вестям породили ремесло лазутчиков: эти ночные птицы разносили по станицам угрожающие вести, как только горцы садились на коней. Чаще всего они, впрочем, служили и нашим, и вашим.

Так же почти было и на всей Кавказской Линии: такая же тревожная жизнь, одинакие порядки. Разница лишь в том, что гребенцы поставили свои городки раньше, остальные пристроились позже. Так, в начале царствования императрицы Екатерины, в лесистом урочище Мездогу было построено небольшое укрепление, названное Моздоком, для прикрытия переселившихся сюда преданных нам кабардинцев. Вскоре форпост этот был превращен в сильную крепость, вооруженную 40 пушками; для прислуги при орудиях выселили с Дона сто семейных казаков, населивших Луковскую станицу. Так как горская команда оказалась слишком слаба и ненадежна, то тогда же перевели с Волги более 500 семей и поселили их пятью станицами между Моздоком и Гребенским войском, каждую станицу вооружили трех-фунтовыми пушками, а для артиллерийской службы вызвали еще 250 семей с Дона; под названием капониров их распределили по всем станицам по-ровну. Это линейное поселение получило название Моздокского палка. Кабардницы недружелюбно смотрели, как под носом у них строилась сильная крепость. По их проискам Шабаз-гирей, крымский калга, выступил с громадным полчищем татар и закубанских горцев, к которым пристало 500 некрасовцов. Это было в 1774 году. Половина орды вступила в Кабарду, чтобы поднять ее против новой крепости, а другая, числом до 10 т., бросилась на станицы Моздокского палка. Четыре станицы были сметены в один миг; казаки с семействами укрылись в пятую, Наурскую, которая считалась лучше укрепленной. Шесть дней татары приступали к валам и шесть дней казаки отбивались, не сходя с валов. Костры не потухали ни на минуту: старики и женщины грели смолу, кипятили воду и обливали ею сверху, когда ожесточенный враг карабкался на бруствер; если не хватало воды, защитники пожалели горячих щей, лишь бы чем-нибудь сдержать бушевавшие толпы. Стоя рядом с мужьями и братьями, моздокские казачки метали в гущу неприятеля топоры, косили его косами, катали ухватами, вилами. В то же время, подростки и ветхие старцы перетаскивали, кряхтя, чугунные пушечки, куда приказывал Савельев. Делом всей защиты заправлял Иван Дмитриевич Савельев, известный впоследствии кавказский генерал. Чтобы уберечься от сильного огня наурцов, татары поставили на арбы деревянные щиты; под их защитой, скопище двинулось на штурм, с оглушительным воем, при усиленном метании стрел. Казалось, наступал последний час геройской защиты. Неприятель вскарабкался на вал; в кровавой рукопашной все смешалось: свои и чужие, старые и малые. Последние силы напрягали наурцы. Среди вопля сражавшихся, треска и ударов оружия, они слышали ободряющие крики некрасовцев, стоявших в сторонке: „Подержитесь, братья, еще, еще немного! Сбейте его, нехристя! Сегодня же сбежит: все равно с голоду помрет — жрать ему нечего!“

Рассказывают, что казаку Перепорху удалось счастливым выстрелом из своей пушечки сорвать высокую ставку калги, причём ядро свалило на смерть его любимого племянника, юношу-красавца. Тут калга, пораженный горем, повернул свою орду вспять. — Как бы то ни было, но наурцы отбились, и хотя 4 станицы лежали в развалинах, зато уцелел Моздок, главный оплот Линии, которая, мало-помалу, обстроилась вновь. Долго еще при встрече кабардинца с обожженным лицом, линеец не пропускал случая спросит: „А что, дос (приятель), по щи ли в Науре хлебал?“ И кабардинцы никак не могли забыть того стыда, что их отбили бабы.

Из другой половины Волгских казаков, числом около 5 тысяч, был составлен Волгский полк, поселенный пятью станицами рядом с Моздокским, от Моздока до Новогеоргиевска, значит — вверх по Тереку и по верховьям Кумы, примерно верст на 200. Случилось так, что казаки этого полка были в отлучке, в дальнем походе, о чём проведали горцы и напали на одно из передовых укреплений. Тут отбились от них картечью. Тогда горцы бросились на соседнюю беззащитную станицу, в надежде сорвать на ней свою неудачу. Каково же было их удивление, когда они увидели на валах густые ряды вооруженных казаков; при первом появлении партии, выпалила даже сигнальная пушка. Горцы прошли мимо, станица уцелела. А это оказались волгские казачки: они поспешно обрядились — которая в башлык, которая в бурку и, подхватив подростков, высыпали на вал с вооружением, присвоенным женскому полу: с ухватами, кочергами, метлами и т. и. Сперва они рассчитывали только „помаячить“, но затем, если бы пришлось, могли за себя и постоять.

Остальная часть передовой Линии заикнулась частью поселенцами с Дона, частью из однодворцев Слободско-Украинской губернии. Они составили три полка, расположенные вдоль Кубани: Кавказский, примкнувший к черноморцам, Кубанский и Хоперский по соседству с Кавказским. Но этим заселение Линии не кончалось. По мере углубления, обнажались верхи рек, впадающих в Терек и Кубань; прочное их занятие заключалось в постройке укреплений и водворении станиц, населенных казаками. Тут возникли поселения Горского, двух Владикавказских, Сунженских и Лабинских полков. Горский полк водворил Ермолов между моздокцами и волгцами, причём главной их станицей назначил Екатериноградскую. А название свое полк получил оттого, что к нему была причислена горская команда, проживавшая в Моздоке; но эти „моздокские братья“ не хотели брататься с казаками; они как волки глядели больше в лес. Гораздо надежнее оказались крестьяне, переименованные в казаки, как, напр., это было в Ставропольском полку. Они быстро „оказачивались“, потому что росли на Линии и мужали среди бранных тревог, сжились и сроднились с неутомимыми и закаленными борцами за её охрану. Вообще же, заселение передовых Линий шло таким порядком, что старые линейцы то по охоте, то по жребию или станичным приговорам покидали дедовские очаги и шли в горы со своими семействами, имуществом; места их пополнялись выходцами с Руси. Окончательно упрочилась и замкнулась Кавказская Линия сравнительно недавно, в конце сороковых годов; при Барятинском полки, поселенные по Кубани с её притоками, получили общее название Кубанского войска, а полки по Тереку с его притоками — Терского войска. Таким образом, старые и славные имена Линейцев и Черноморцев были преданы забвению.

Конечно, если бы горцы оставались. теми же добрыми друзьями, какими мы знали их вначале, не было надобности выводить на Линию столько людей, тратить столько денег на сооружение крепостей. Прежде нищие, чеченцы вдруг стали алчны к золоту, вообще к легкой наживе путем грабежа; кабардинцы и без того слыли за народ воинственный: у них издавна славилось удальство и храбрость. Но тут были и другие, более важные причины, раздувшие кровавую долголетнюю борьбу на жизнь или смерть. Среди горцев по временам появлялись проповедники, которые пытались то силою своего слова, то мнимыми чудесами или похвальбой соединить доселе разрозненные и враждебные племена, возжечь в них ненависть к пришельцам, т. е. русским, и разом ополчиться против врагов Магомета. Лучше других удалось это дело Шамилю, который умел подчинить себе горцов, управлять ими всевластно, посылать на верную смерть; но пророка стали появляться гораздо раньше. Таков был, например, шейх Мансур, родом чеченец, из селения Алды, занятием пастух. Чеченцы поверили его розсказням, будто среди ночи явились к нему два всадника и приказали именем Божиим идти на проповедь. Разделив скудные достатки между бедными, Мансур стал пророчествовать, причём обещал награду тем, кто ему поверит, и грозил вечным срамом своим противникам. „Когда наступит время сражаться, говорил пророк, тогда каждый из вас получит от меня по небольшому ножу, который при каждом взмахе против христиан будет удлиняться, колоть и рубить неверных, а против магометан будет скрываться. Все жители русских селений последуют нашему закону“. Жители селения Алды, по его примеру и внушению, перестали курить табак, пить бузу, начали одеваться по-турецки и составили вокруг пророка особую стражу. Однажды он сказал своим приближенным: „Сегодня я умру, но вы меня не хороните до другого дня, и ежели я в этот срок не восстану из мертвых, то тогда погребите“. Прикинувшись мертвым, Мансур пролежал без движения целые сутки, потом восстал ко всеобщему удивлению. Рассказ о его смерти и воскресения быстро разнесся по чеченским аулам. Слава о его пророчествах и чудесах разошлась и за пределы Чечни: о нём прослышали кумыки, лезгины, кабардинцы. Мансур только этого и ждал. Он принял звание шейха и потребовал, чтобы все .вокруг него соединились, забыли вражду, прекратили между собою грабежи, воровство и строго соблюдали закон Магомета. Всем же ополчившимся на брань Мансур посулил вечное блаженство. Бывший тогда старшим начальником на Линии генерал Потемкин, двоюродный брать князя Таврического, приказал усилить посты, а полковнику Пиери двинуться с отрядом в Алды, сделать увещание чеченцам и попытаться захватить пророка.

4 июля 1785 г. Пиери выступил от Наура с полком Астраханцев, батальоном кабардинских егерей, двумя ротами Томского полка и сотней торцов. Оставив на Сунже весь обоз, он пошел дальше налегке. Дорога пролегала дремучим лесом; она была такая узенькая, что по ней могли идти рядом не более четырех человек. При всем тон, аул был захвачен врасплох и сожжен, но пророк успел скрыться. Когда отряд стал отходить к Сунже, его окружили алдынцы и жители соседних деревень. Солдаты отступали мужественно, шаг за шагом, как вдруг, на половине-дороги, полковник Пиери был убит наповал, майор Комаровский смертельно ранен. Потеря в такую минуту двух начальников совершенно расстроила отряд, тем более, что чеченцы, всегда пылкие в бою, заметили это и стали наседать сильнее. Егеря побежали первые, после чего отряд превратился в нестройную, бежавшую без оглядки толпу, которую горцы совершенно безнаказанно полосовали шашками. Немногие добежали до Сунжи, да и то не все из них переплыли на свою сторону. Первую удачу Мансура народ приписал его чудесам. Отовсюду и большими толпами стекались горцы под его знамена, а через неделю уже в разных местах начались нападения на Линию. Мансур приобрел такую власть, что стал казнить без суда и расправы. Его последователи распространяли в горах новое учение, возбуждали народ к восстанию: заволновалась Кабарда, возмутился Дагестан. В конце августа, стоявшие на пикетах гребенцы донесли Кизлярскому коменданту, что огромное скопище, примерно в 10 т., переправляется через Терек в 15 верстах, от города. Здесь были чеченцы, кабардинцы, лезгины, но, главным образом, кумыки.

По вестям лазутчиков кизлярцы давно с тревогой ожидали, что над ними разразится гроза нашествия. Город опустел, многие повыехали в Астрахань; женщины и дети бегали по улицам с плачем, старики глядела мрачно, исподлобья; даже казаки, отправленные накануне за Терек, заклинала друг друга постоять за родные станицы, а в случае, если не одолеют „пастуха-полка“, то падать спиною в Терек. — По-утру, когда за Тереком обозначились черные тучи пыли, армянские и русские священники пошли по улицам с подобным пением, окропляя христиан св. водою. В тот же день толпы рассыпалась в городских садах, грабила дома, жгли постройка, рубала фруктовые деревья; пророк не в стах был собрать и разом двинуть их на штурм. Так прошли целые сутки. Тем временем бригадир Вишняков приготовился к встрече. Защита ретраншамента, прикрывавшего Кизляр, была поручена князю Боковичу-Черкасскому с терцами; Томский полк, под начальством Лунина, стал сзади, а для защиты собственно города был составлен особый отряд в 2½ тыс., в котором, кроме пехоты, находились гребенские и терские казаки. Вечером 20 августа скопище бросилось на ретраншамент, откуда разом его скатили из всех орудий; часть его отхлынула, часть засела во рву, где впрочем, пробыла не долго, потому что всех засевших выбили терцы. На другой день горцы атаковали стоявший открыто Томский полк. Из каре встретили их батальным огнем, потом потихоньку стали отходить назад. Когда горцы бросались в шашки, полк останавливался, кидался в штыки и снова отходил. Едва он скрылся в воротах, все орудия открыли учащенный огонь, вскоре очистивший поле битвы, усеянное сотнями трупов. — Кизляр был спасен. По донесению Лунина, особенно храбро защищались терцы, бывшие под начальством князя Черкасского, и гребенцы с атаманом Сохиным.

Хотя скопище Мансура потерпело неудачу, и сам он на время скрылся в горах, но с той поры хищнические набеги не прекращались, так что небольшие русские отряды, передвигаясь с места на место, должны были охранять длинную и в ту пору еще не заселенную Линию от прорыва как больших, так и малых партий. За неимением другой конницы, особенно тяжкие труды выпадали на долю казаков, которые только и могли выследить хищников, а в случае поражения проследовать их по пятам. По приказанию Потемкина в конце октября полковник Наголь поспешно выступил из Моздока, чтобы помешать Мансуру, успевшему собрать новое скопище, увлечь кабардинцев. В отряде Нагеля находились горцы, гребенцы и донцы. Только что отряд стал подниматься в горы, как нечаянно наткнулся на горцев, занявших лес и соседние ущелья. Это было на границе Кабарды, возле Григориополиса. На рассвете 30 октября они атаковали наш отряд, но отбитые, по своему обычаю, засели опять в ущелья, откуда открыли огонь. Нагель выслал казаков с гренадерами Московского и Карабинерного полков, которые проникли в ущелья и очистили их частью штыками, частью шашками. Горцы скрылись в лес. Тогда Мансур приказал запрудить все горные речки, что заставило Нагеля переменить свою стоянку. Пророк принял это движение за отступление и уже приказал возвестить в горах полную победу. 2 ноября он двинул на русских все двадцатитысячное скопище. Казалось, он должен был раздавить наш малочисленный отряд. Справа гарцовали в своих нарядных панцирях лихие наездники Кабарды, имея во главе князя Дола; с тыла надвигалась, точно туча, огромная толпа кумыков, которую вел под священным знаменем сам пророк, шейх Мансур; слева устремились тавлинцы и с фронта приближалось главное скопище из. чеченцев. Воздух огласился гиканьем, криками, возгласами, призывающими гибель на головы русских; свистели стрелы, трещали ружья — дым стоял коромыслом, и лишь неподвижно, ощетинившись, грозным строем вросло в землю русское каре, ожидая команды.

Тавлинцы нападали отчаянно, с остервенением; прочие держались больше вдалеке, постреливая из-за кустов или камней. Дружный залп и удар в штыки рассеяли тавлинцевь. Тут пророк воспламенил кумыков. Они покатили перед собой бревенчатые щиты. И щиты не устрашили русских. Московцы, селенгинцы и гренадеры разрушили эти подвижные стены штыками, после чего вынеслись в карьер казаки с астраханскими драгунами. Они погнали кумыков, как обезумевшее стадо баранов. Пророк ускакал <один> из первых. Все свое имущество горцы покинули в ущельях, где долго потом казаки находили бурки, котелки, оружие и разную рухлядь. Большая часть приверженцев пророка искала прощения и помилования; кабардинцы смирились; однако поймать Мансура все-таки не удалось по причине поступления ненастья и холодов. Он нашел приют у закубанских народов. Как раз в ту пору турки готовились к войне. Анапский паша, в надежде, что Мансур поднимет против русских всех горцев, принял его ласково и обнадежил помощью султана. Действительно, Мансуру еще раз удалось составить ополчение среди воинственного населения Кабарды, только прокомандовал он им недолго. Генерал Текели, сменивший Потемкина, нанес ему такое поражение, что пророк удирал по вершинам снеговых гор, теряя по пути старых и малых „верных“ его знамени. При штурме крепости Апапы, когда русские уже овладели городом, пророк спрятался в погреб. Он не хотел сдаваться, пока ему не пригрозили, что взорвут его на воздух. Тогда только он вышел. Сосланный после допроса в Шлюссельбургскую крепость, Мансур умер в заточении; но семена вражды, заброшенные им в горах Кавказа, принесли свои горькие плоды.

IV.
«Левый фланг» и «Правый фланг».

Новые поселенцы, выдвинутые на Линию позже, скоро с ней освоились. Ни в чём не желая отставать, они соревнуют со старыми бойцами, как бы принявшими завет своих отцов отстоять родные берега. В мелкой хищнической войне много значат сноровки: один неосторожный шаг — и человек гибнет, один нечаянный выстрел портит задуманное дело; зазевался часовой — пылают станицы, режут людей, отгоняют стада. A походы в ненастье, в суровые зимы, встречи с неприятелем в лесах Чечни, в ущельях Кабарды или равнинах прикубанских — опять вызывали сметку, каким именно способом легче взять над ним верх. В такой боевой школе закалялись даже войска регулярные, служившие оплотом линейцам, как, напр., пехотные полки — Кабардинский и Куринский, драгунский Нижегородский, полки, выросшие на Линии, составившие себе неувядаемую славу. Из этой школы выходили генералы, больше того — главнокомандующие.

В дистанции Волгского полка стоял Патрикеевский пост. Уже две недели шныряли лазутчики с донесениями о сборе кабардинцев. Генерал Мейер, шеф Казанского полка, передвинул к Патрикеевскому посту часть своих казаков. Линейцы не пошли на пост, где горцы могли их заметить, а, разъехавшись по-волчьи, расположились невдалеке, по глубоким балкам. В полночь услыхали на посту всплески вот: то был знак, что кабардинцы переправляются. Только успела их толпа выбраться на берег, как сотник Софиев вынесся из ближайшей засады, и молча, без выстрела, ударили волгцы. Кабардинцы оторопели, храбрейшие наездники рванулись вперед, по их тут же изрубили шашками, а между тем с другой стороны неслись еще три сотни. Отбитые от брода, кабардинцы ринулись в Малку с крутого обрыва. Сколько покалечилось людей и лошадей при этом смертельном прыжке — про то ведает лишь Малка. Казаки с берега открыли пальбу по безобразной куче людей и животных, где живые топтали мертвых, а мертвые топили живых. его было в августе 1804 года, — время особенно тревожное на Правом фланге Линии.

Через месяц после описанного случая Мейер выступил на р. Золку с батальоном казанцев и четырьмя сотнями казаков. Но кабардинцы уже его упредили, успев переправиться через Малку. Отрядоц, свернувшись в каре, продолжал движение, имея за флангами волгских и моздокских казаков; донской же полк Крюкова, выехав вперед, пробирался между густыми зарослями бурьяна Кабардинцы, ничего не подозревавшие, валили густою толпой; впереди ехали знатнейшие князья в своих парадных доспехах. Казаки вдруг вынеслись из бурьяна прямо навстречу: одна сотня мчалась против шести тысяч. Донцы врезалось в середину, где находились отборные всадники; сотник Шурупов так далеко занесся с шестью казаками, что пропал без вести. После жаркой схватки кабардинцы взяли верх; они смяли, опрокинули донцов. Сам Крюков, раненый стрелой в ногу, уже попал в их руки. На помощь командиру бросился казак Упарников: его изрубили в куски; тогда прорубились сквозь толпу два урядника, Петрухин и Банников: перед их безумной отвагой неприятель спасовал. Крюков был спасен. Теперь кабардинцы обрушились на пехоту: маленькое каре очутилось в волнах конницы, запрудившей его спереди и с флангов; тыл оберегали линейцы. В одиночных схватках отличались те и другие: рубились на шашках, отбивались штыком. Фельдфебель Сумцов уложил знаменитого черкесского богатыря Ашиб-Оглу. Донцы, между тем, успела оправиться: вынесся полк Персиянова, со своим лихим командиром впереди. Тут горцы не выдержали, дали тыл; линейцы устремились по следам. Была уже темная ночь, когда разбитые кабардинцы прискакали на Малку, но переправа оказалась занятой моздокскими казаками, скакавшими напрямик. Снова закишел бой на жизнь и насмерть: кабардинцы силились овладеть переправой, линейцы их не пускали. Мейер, подойдя с пехотой, поспешно расставил ее малыми засадами и, когда все было готово, гаркнул молодецким голосом: „Казаки назад!“ — Разгоряченные боем кабардинцы увязались было за казаками, но пехота охватила их „как поводом“, со всех сторон. Размотанные залпами, они кидались как безумные то вперед, то назад; наконец, по видя иного спасения, бросились вниз, исчезая в ночном мраке. Было 10 час. ночи, бой продолжался с четырех. На поле битвы валялось более сотни тел; остальных успели подхватить. Пленные показали, что в отряде находилось от 6 до 7 тысяч, в том числе 6 мулл, много владетельных князей и узденей. Они имели намерение, отдохнувши на Золке, напасть ночью на Георгиевск, откуда пробраться на Кубань, в тыл отряду Лихачева.

На Тереке было то же самое, причём обе стороны ожесточалась с каждым годом все больше и больше. Слова „пардон“ или „аман“ там были неизвестны: бились, пока рука могла держать оружие, пока боец дышал. Однажды в темную ночь прокрались к посту 3 чеченца и дали выстрел но часовому. Донской урядник Щепакин с десятью казаками погнался за ними и, проскакавши верст 20, заметил, что у него в тылу появилась сильная конная партия. Казака бросали в добычу чеченцам своих лошадей, а сами скрылась в кусты, где успели отсидеться, не смотря на то, что на каждого из, них приходилось по 20 врагов. В другой раз небольшая партия пробралась через Терек, потом махнула к Маджарам, на берега Кумы, — конец не малый! Однако по свежей сакме ее открыли и с разных сторон началось преследование. Долго летали чеченцы, как, в заколдованном кругу, наконец когда кони обессилели, они их зарезали и засели в первой встречной яме. Окруженные линейцами, чеченцы сначала отстреливались, потом, перестрелявши все заряды, разбили о камнти свои пистолеты, ружья, переломали шашки и остались с одними кинжалами. Казаки поняло в чём дело: они бросились толпой; в глухой свалке прошло несколько минуть, раздалось 2—3 выстрела, потом все смолкло…

Где-то на Кубани 2 горца отбивались в лесу, за колодой, от целой сотни донцов полка Аханова. Подряд 12 часов они посылали, чередуясь, выстрел за выстрелом. Много донцов они уложили и неизвестно, чем бы кончилась эта история, если бы линейцам не удалось выманить разом 2 выстрела, после чего они мгновенно бросились в шашки. Возле Екатеринограда чеченцы схватили как-то ехавшего беспечно солдата, который под угрозой смерти разболтал, что станичный табун пасется под прикрытием казачат, а все старые казаки находятся в отлучке. Дело было в позднюю осень: ночи темные, длинные, так что чеченцы успели на своем берегу, покрытом густым кустарником, прорубить просеку для прогона лошадей; другая половина партии переправилась через Терок выслеживать табун. Перед светом они наехали, гикнули — лошади шарахнулись. Однако бойкие казачата сейчас хе открыли пальбу, да такую меткую, что многих чеченцев уложили насмерть; один казачонок самый сметливый, полетел оповестить станицу. Но оттуда уже по первым выстрелам вынесся конный резерв; с соседних постов тоже скакали резервы. По приказанию сотника Лучина часть казаков уселась на бударка, на плоты — что было под рукой — и, спустившись вниз по Тереку, перехватила переправу. Казаки принялись глушить чеченцев чем попало — веслами, баграми, прикладами. Река обагрилась кровью; на её мутных волнах закачались трупы людские и конские — ни один чеченец не добрался до берега. Сам же Лучкин переправился выше того места и бросился на другую половину партии, поджидавшую табун; к казакам вскоре присоединились 2 эскадрона нижегородцев. Чеченцы бежали, покинув много лошадей и оружия. Лучкину достался тогда чудесный вороной конь, легкий как птица, с которым он уже не расставался.

Вообще, горцы умели пользоваться ослаблением Линии, что случалось в те поры часто, когда войска уходили на завоевывание приморских городов: Баку, Дербента и других. Хищники, прокрадываясь сильными партиями, громили целые станицы, причём жгли, резали, хватали сотнями в полон. Мирные поселенцы, запуганные, израненые, спасались по лесам, не смея вернуться на свои пепелища; там же, где только ожидали погрома, жили точно на биваках: все крестьянское добро лежало сложенное на возах, часовые следили с колоколен за передвижением шаек. Поля в ту пору стояли невозделанные, начинался голод. В Ставропольском полку сильная партия горцев ворвалась в селение Каменно-Сродское. Жители искали спасения в храме Божием. Запоры были сломаны и потоки крови обагрили церковный помост. Горцы увели тогда 350 чел. полону, отогнали весь скот, сожгли хутора, вытоптали озимые посевы. Дерзость чеченцев возрастала по мере удачи. Однажды проезжал между гребенскими станицами генерал Дельпоцо, командующий войсками. На повороте дороги из чащи кустарника выскочило около 20 горцев. Изрубить трех конвойных гребенцов и кучера было для них делом минуты, раненого генерала связали, перекинули через седло и увезли в горы. Через несколько месяцев, когда были открыты следы его пребывания, начались переговоры о выкупе. Наш посланный ужаснулся при виде почтенного воина, запертого в сакле, с тяжелыми оковами на руках и ногах, с железным ошейником на замке и прикованного цепью к столбу; полуодетый генерал валялся на куске рваной овчины. Горцы, запросили сначала арбу серебра, но потом, спуская понемногу, удовлетворились восемью тысячами рублей, которые были раздобыты следующим образом.. Гребенцы с двумя ротами пехоты отогнали множество скота, ходившего между Тереком и Сунжею; скот этот немедленно распродали: часть пошла на выкуп Дельпоцо, остальное выдано, потерпевшим, от набегов.

Вожаками чеченских партий почти всегда являлись абреки. Так называли горцев, давших клятву не щадить ни своей крови, ни крови людей, истреблять их как диких зверей. „Если сердце мое забьется к кому-нибудь любовью или жалостью, пусть родная земля не примет меня, пусть вода не утолить моей жажды, хлеб не насытить меня, а прах мой пусть осквернится кровью нечистого животного“ — так клались абреки, а поклявшись, исполняли свои страшные обеты. Абрек считал счастливою минутою жизни проскакать под сотней ружейных стволов, нахлобучив на глаза кабардинку, врезаться в середину русских. Но они как звери были одинаково опасны и для своих гор. Для русских встреча с ними обходилась дорого: абреки никогда не сдавались.

В самый разгар обоюдной ненависти был назначен главнокомандующим Алексей Петрович Ермолов, имя которого пронеслось грозой по ущельям и горам Кавказа. Объехавши Линию, он прежде всего наметил выселение мирных, горцев, или „мирных мошенников“, как он их называл; за-теречные земли, но его мнению, должны были отойти к казакам, где они издавна держали свои сады. Под прикрытием сильных отрядов, войска приступили к постройке укреплений на берегах Сунжи; тогда возникли Преградный Стан, Усть-Мартанский редут, Злобный окоп, крепость Грозная, от них небольшой ряд укреплений, связавших Сунженскую Линию с Владикавказом. На сообщениях между ними, а равно на сообщениях между Тереком, были прорублены широкие просеки, по которым могли двигаться войска и транспорты. Чеченцы поняли, что им готовит „Ярмул“, и вступили в смертельную борьбу. О подвигах русских войск в те времена рассказано подробно в другом месте.^[5] Передовыми бойцами как в походах, в битвах, так и в охраиге при вырубке лесов, являлись линойные казаки. Ермолов сперва их не одобрял, по после ряда нодвшов, свидетелем которых он был сам, стал думать иначе. „Из всех казаков, существующих в России, говорил он, нет им подобных. Я никогда не видал, чтобы линеец стрелял попусту; никогда не видел, чтобы он скакал под неприятельскими пулями — всегда едет шагом.“ А, нужно заметить, Ермолов не любил хвалить даром.

Покончив с Чечней, Алексей Петрович принялся за Кабарду. После целого ряда походов здесь также была проведена новая Линия, от Владикавказа до верхней Кубани; укрепления располагали при входах горных рек Баксая, Чегема, Уруха; в промежутках ставили посты. Кабардинцы умоляли остановить постройку укреплений. „Просьбы бесполезны, отвечал Ермолов: я сказал, что укрепления будут, я они строятся.“ До Ермолова никто из вождей Кавказа не действовал так смело, решительно и никто не карал так сурово, как он. „За земли, которыми вы пользуетесь, писал Алексей Петрович кабардинцам, вы должны ответствоват и защищать их от прорыва разбойников“.

Начальником всех казачьих резервов в Кабарде он назначил нижегородского драгуна штабс-капитана Якубовича. Этот неутомимый наездник, можно сказать, не сходил с коня. Со своими линейцами, не менее его отважными, на все готовыми, Якубович часто углублялся в недра гор, разрушая тем самые тайные замыслы враждебных князей. Рассказывают, что в 1823 году, на Святую неделю, он проник с казаками к подножию Эльборуса, этого снежного великана, торчащего конусом в 6½ верст высоты. Среди могильной тишины, в царстве вечных снегов, казаки Якубовича слышали звон христианских колоколов. По их догадкам, там поселились некрасовцы, бежавшие из Кабарды от нашего соседства. Глубокие снега помешали Якубовичу удостовериться в справедливости догадок. Слава о нём, как лучшем джигите, разнеслась по горам Кавказа: знатнейшие князья искали его дружбы, славили его бескорыстие, рыцарские поступки. Якубович никогда но брал выкупа за пленных женщин и детей; одну красавицу княгиню он сам оберегал, стоя по ночам у её шатра. Муж этой княгини стал после того его вернейшим другом и часто извещал о сборе за Кубанцфв. По одежде и вооружению Якубович ни в чём не отличался от горцев, но превосходил храбростью самых храбрейших: он всегда бросался в битву первым. Одного слуха о появлении Якубовича было достаточно, чтобы удержать горцев от нападения; его посланные проходила между аулов безоружные, и никто не спел ах тронуть. В Кабарде Якубович пробил не долго: его перевели на Кубань, где дела также были плохи. Между тень, кабардинцам предстояло одно из двух: пли переселиться на равнину, т. е. покорится русскому царю, или уходить к черкесах, покинув родные горы. На общем совещании соседей решено было освободить Большую Кабарду и разгромить Лилию. Началось дело схватками, кончилось боями.

В полночь, на Вербное Воскресение, партия в 60 человек появилась из-за Кубани и напала на хутора Темижбекской станицы. Сторожа успели ударить в набат, но горцы, бросившись по избам, вырезали несколько человек, а 19. увлекли в полон; хутора были выжжены. Раньше других напали на след хищников урядник Кавказского полка Каширин с постовой командой и урядник Кубанского полка Аверинов со станичным резервом. Соединившись, они смело пустились за Кубань; майор Пирятинский, бывший тогда за старшего в Кавказской станице, едва мог собрать 40 линейцев. Он бросился с ними сначала на хутора; там' уж все было кончено. Тогда он повернул назад, на Кубань. Тут, с вершины высокого холма, Пирятинский увидел, как небольшая горсть казаков несется во весь дух за партией горцев, не замечая того, что в двух верстах сзади от неё приближается другая партия, несравненно сильнейшая. При виде этой западни Пирятинский бросается сам за Кубань. Но его скоро заметили. Черкесы тоже не хотят выпустить из рук верную добычу: с двух сторон они бросаются на скакавших впереди линейцев. Аворинов растерялся: „Спасайся, кто может!“ крикнул он потеряв рассудок. Резерв шарахнулся назад, но спинам загуляли черкесские шашки. Пирятинский, навстречу которому неслась тенор эта ватага, очутился в незавидном положении; по мужество и чувство долга подсказали ему, что делать: „Стой, слезай!“ скомандовал он. Не успели его казаки сплотиться, как на них налетели беглецы; впереди всех скакал окровавленный Аверинов, с криком: „Бегите, спасайтесь, не то перерубать!“ — Многие поддались было страху, хотели бежать, но офицеры заступают дорогу, угрожая смертью. Кубанцы опомнились: они сплотились и перестали думать о жизни. Целый день кружились черкесы около кучки бойцов,, однако ничего не могли поделать: они три раза кидались в шашки — их три раза отбили; предлагали сдаться — им не отвечали. В последней атаке шапсугский старшина Бей-султан, закованный в панцирь, один врезался в кучку казаков и взмахнул шашкой над головой майора. В ото мгновение схватился с ним сотник Найденов, а казак Акимов выпалил в него из пистолета. Шапсуг только успел выскочить: его подхватили уже мертвого. Теперь черкесы смутились, тем более, что заметили приближение новых резервов. То скакал сам командир кубанцев майор Степановский. Черкесам ничего больше не оставалось, как по-добру по-здорову убираться. Из 60 или 70 казаков, бывших в деле, ранено 30, убито 15, и то по вине сотника Аверинова, потому что Пирятинский потерял только 7.

Еще более дерзкое нападение было сд'елано на станицу Круглотесскую, где черкесы убили 90 душ и увели в плен 350: одних лошадей угнали до 600, да скота 800 штук. Хищники не пощадили даже праха отцов: они разрывали могилы в поисках скрытых богатств. Многолюдная цветущая станица обратилась в развалины, покрыты» трупами обезображенных жертв, обломками оружия, разбитыми сундуками, дымящимся тряпьем. Население всей линии пришло в ужас от такого погрома. Требовались меры решительные, и Ермолов послал своего начальника штаба Вельяминова. Стянув сильные резервы, Вельяминов сам выступал за Кубань, и разгромил как ногайские, так и черкесские аулы по обоим Зелончугам, по Малому и Большому. Так называются притоки Кубани. Всю эту экспедицию вынесли на своих плечах линейцы, при поддержке конных орудий. Полторы тысячи пленных были частью отправлены на казенные работы, частью розданы в станицы. Тем не менее, набеги, угон скота и лошадей но прекращались. За два дня до Покрова 1823 года Вельяминов вторично двинулся за Кубань. Отряд состоял из 3,000 пехоты при 16 орудиях и 8 сотен линейцев — Кубанского, Кавказского, Волгского и Хоперского полков. Войска шли по ночам, днем скрывались в глубоких балках. Когда бывший впереди Якубович дал знать, что он переправился за Лабу и стоит под самыми аулами, Вельяминов выслал ему 6 сотен линейцев. Из трех ногайских аулов не ушел ни один человек, кроме владетельного князя Мансурова, покинувшего даже свое семейство. Вельяминов, простояв еще неделю на Лабе, поднял свой отряд, обремененный множеством пленных, огромной добычей, и покат его обратно. Черкесы но обыкновению провожали, но на этот раз довольно слабо. В полдень подул сильный встречный ветер; отряд медленно подвигался, не дорогой, а прямо целиной, между густых зарослей бурьяна. Черкесы сообразили, какой страшный вред они могут нанести. Во весь дух обскакали стороной отряд и скрылись из вида. Не более как через четверть часа пахнуло гарью, потом повалил дым, и пошла навстречу огненная стена. Поднялась тревога: обозы и артиллерия повернули назад. По сухой бурьян разгорался все пуще и пуще: беда грозила страшная. К счастью, кто-то догадался поджечь траву сзади, где отряд расположился уже в полной безопасности. Между тем, еще не потухло пламя спереди, как сквозь него проскочил Якубович; за ним рванулось 3 сотни спешенных линейцев и цепь Навагинского палка. Черкесы остолбенели, когда увидели пород собой этих отчаянных людей. Раздался дружный залп, скрестились шашки, пошли в ход кинжалы, приклады, прошло не больше 10 минут предсмертной борьбы, среда удушающего смрада — и горцы, совершенно разбитые, бежали без оглядки. Случись на ту пору их больше, злую штуку могли бы сыграть!

По отъезде Вельяминова правый фланг остался на попечении Кацырева, вождя сурового, но опытного. А тогда опытность и храбрость заметили силу. Река Кубань на протяжении 260 верст, от границ Черноморья до Баталишининска, оборонялась только двумя палками: Кубанским и Кавказским, да пятью батальонами пехоты при 35 орудиях. Но это были особые, «кавказские» солдаты. В 6 дней они проходили Кабарду, т. е. 300 верст, потому что иначе не поспевали бы всюду. Одевались они по-кавказски: в куртки разного покроя, лохматые черкесские шапки, пестрые рубахи и синия холщовые шаровары; навьюченные сверху донизу ранцами, сумками, метками, они, тем не менее, глядели отважно, врагам спуску не давали. Кацырев никогда не держал войска на виду, а размещал их или в ближайших Солопиях или в скрытых местах лагерями; в нужную минуту он рассылал приказания собраться всем к назначенному месту. Никто никогда не знал, куда отряд будет направлен. «Веди на такое-то урочище», говорил Кацырев проводнику, и тот вот. А проводники у него были лучшие, испытанные, потому что он золота не жалел Войска делали переходы всегда по ночам. Поутру, на рассвете, они уже стояли перед аулом, и горе ждало виновных…

Много беглых кабардинцов, не желавших покориться русским, поселились на верхней Кубани, вошли в дружбу с черкесами и вместе составляли сильные партия, всегда готовые броситься то в Кабарду, то за Кубань. Из Кабарды они выселяли земляков; за Кубанью, как водится, громили станицы. Проходили целые годы, а беглые кабардинцы не унимались, так что стали сущим бедствием для поселений Правого фланга. Эти тревожные события вызвали еще раз генерала Вельяминова. Весною 1825 года он переправился через Кубань у Прочного окопа и на четвертый день похода разбил свой лагерь на берегах Лабы. Были сведения, что в аулах кабардинского князя Кара-Мурзина уже известно о приближении русских. Вельяминов отрядил князя Боковича-Черкасского с линейцами проверить справедливость слуха, а также подобрать баранту, покинутую горцам. Три с половиною сотни казаков переправились через Лабу, где сразу наткнулись на большой конский табун. Взятые под допрос, пастухи показали, что в аулах Кара-Мурзина действительно всю ночь не спали, но теперь, по всему видно, перестали тревожиться, полагая, что русский отряд еще далеко. Линейцы понеслись в карьер по отлогости горы Ахмет, пронеслись мимо бесленеевских аулов, где все спало, еще раз переправились через Лабу и очутились в узкой, точно расщепила, теснине. По-одному, по-два казаки поднимались все в гору, по едва приметной каменистой тропинке. Так карабкались они верст 20. С вершины последнего уступа перед ними открылся не простой аул, а целый городок, в котором находилось по крайней мере 200 укрепленных домов с узкими, как амбразуры, окошками. Отступать было уже поздно: сзади бесленевцы, спереди эта твердыня, где могут сейчас проснуться. Бекович знал своих закаленных сподвижников, знал, что их мужество возрастает вместе с опасностью. Он объехал ряды для того только, чтобы запретить казакам грабить, прежде чем кончится бой.

Занималась зари, тихая, прекрасная; вершины гор стали белеть. Казаки крикнули «ура!» и понеслись вихрем. Население встрепенулось, уже объятое пламенем; там и сям раздавались выстрелы, слышался треск горевших построек, клубы черного дыма поднимались к небу, омрачая румяное утро. Дадымов скакал впереди Кавказского полка и налетел на самого князя Кара-Мурзина, выскочившего из своей сакли полураздетым, с пистолетом в руках. Он выстрелил, но промахнулся. — «Теперь ты мой!» закричал Дадымов. Пуля поразила главного виновника похода в голову: он упал мертвым. Княгиня выбежала с мешком червонцев. Казаки мгновенно подхватили золото и понеслись дальше. Жена одного узденя высыпала кучу червонцев в яму, сама подожгла свой двор и сгорела вместе со всем добром, После боя во многих местах казаки находили слитки золота и серебра. Вообще, добыча была огромная. Князь Кара-Мурзин считался одним из богатейших владельцев; его всегда окружала многочисленная толпа узденей и джигитов. Казаки отогнали до 4,000 голов скота и лошадей; пленные были отправлены вперед, под особым конвоем.

В лагерь на Лабе приехала раньше других вдова-княгиня, окутанная с ног до головы густым покрывалом; за ней подъехали другие, менее знатные; наконец, привезли детей. Вид пленниц был жалок. Одна молодая девушка, раненая в ногу, громко стонала; другая рвала свои длинные прекрасные волосы; там плакали навзрыд, тут безмолвно обнимались. Резвые дети разыскивали своих матерей, которые, несмотря на все ужасы прошедшей ночи, успели припасти для них кусочки родного чурека. Поодаль от других стояла, выпрямившись во весь рост, жена богатого узденя, красивая и статная, как черный лебедь; её благородные черты лица были искажены и страхом, и горестью. Такое же страдание изображалось и на лицах почтительно ее окружавших молодых девушек, с длинными косами, в пестрых халатах. Утоливши первый голод и не понимая, что вокруг творится, резвые детишки забегали, стали прыгать, перекидываться друг через дружку, и такие откалывали штуки, что приводили в изумление наших солдат: «Ах, прах тебя побери, черномазый! Ну, коленце — в жисть не видал!»

V. Лабинцы и Хоперцы.

Оба Зеленчука, Большой и Малый, берега Белой Лабы прославились пластунством. Эту часть Линии оберегали лабинцы, сыны Украйны, следовательно братья черноморцев. Лабинская Линии, как одна из самых передовых и позже устроенных состояла из ряда небольших укреплений, раскинутых на большом пространстве и соединенных цепью слабых постов. Многоводные реки, большие леса, заросли и болота, одним словом, все то, что облегчало нападение и затрудняло защиту, вызывали особую бдительность, чрезвычайную осторожность, тонкий расчёт. Пластуны стали здесь первыми людьми. Пластуновали офицеры, простые казаки, дети; даже собаки приучались нажидать и выслеживать неприятеля. Ближайшими соседями лабинцев были хоперцы, поселенные на верхней Кубани. По дружбе и соседству они делили с либинцами радости и горе лилейной службы. Хоперцы так охохлачились, что в них даже трудно признать давний отпрыск Дона.

В конце сороковых годов Шамиль, в ту пору всесильный, прислал к закубанскин горцам своего ставленника Магомет-Эмина, принявшего громкий титул шейха. Горцы ждали от него великих подвигов. По весле 1847 года стало известно, что шейх пытается прорваться за. Кубань. Вдоль Лилии заскакали нарочные с «цыдулками», или «летучками». Так назывались секретные распоряжения, в конвертах, припечатанных двумя перышками, сложенными на крест. Начальник Линии генерал Волков приказал запорет все станицы, укрепления и посты, прекратить полевые работы, усилить дневные разъезды, выставить залоги и высылать по ночам сильные секреты. Такие меры принимались только в крайности.

Между тем сильная залога из 20 доброконных казаков 2-го Лабинского полка, при уряднике Солодухине, была выставлена в десяти верстах от станицы Лабинской, близ устья речки Ходзь, место глухое, прикрытое с обоих берегов Лабы густым лесом. Двое суток залога Солодухина стояла в «Дубках»; днем казаки сторожили свой пост спешенные, держа лошадей в поводу; ночь, проводили в седле. Кроме того, по обоим берегам Ходзь зорко наблюдалась окрестная местность одиночными пикетами, которые по утрам взбирались на высокие деревья, а под вечер залегали в секрет. К вечеру третьего дня разыгралась гроза. Встревоженные птицы попрятались в гнезда, лишь ласточки сновали над рекой. Лес и окрестности сразу охватило тьмой; оглушительные удары, один за другим, потрясали воздух; сверкнула ослепительная молния, с шумом пронесся град, следом за ним хлынул дождь. Казаки искали защиты, кто под раскидистым деревом, кто под обрывом берега. В это время явился к уряднику казак Головин с донесением, что он с вершины высокого чинара высмотрел большую партию горцев, которая скрылась теперь под обрывом. Солодухин сейчас же услал одного казака к начальнику Линии, а сам отправился на указанное место и своим опытным глазом определил численность партии в 200 чел. Гроза в это время пронеслась, солнце бросало косые лучи, прощаясь с землею. В воздухе стояла тишина глубокая, невозмутимая, как бывает только после бури. На смену дневному светилу показался молодой месяц. При мягком его свете горцы стали переправляться через Лабу, не замечая того, что старый урядник вылез из трущобы, едет по их следам, все видит, даже слышит их разговоры. А говорят они про то, что в эту же ночь еще несколько партий пройдут между Шалоховским постом и Ахмет-горским укреплением. Сейчас же был послан туда приказный Малюков с пятью казаками; в Лабинскую поскакал второй гонец. Перед светом залег такой туман, что казаки не видели голов лошадей; между тем до их слуха долетал всплеск воды от конских копыт. Солодухин и четыре казака поползли как 8меи. Притаившись за кустами и пнями, они посчитали еще до 50 всадников с одним большим значком, из чего заключили, что тут находится сам шейх, Магомет-Эмин; Приказный Стрельников получил приказание следить за ними с четырьмя казаками. Солодухин оставался на броду до потного рассвета. Приказные Малюков и Стрельников исполнили приказание в точности: они проводили свои партии вплоть до Кубани, где шесть партий, соединившись вместе, составили одну, силою до двух тысяч. Бросились горцы на Сенгилеевку, что за Кубанью, по там, по вестям пластунов, их давно ждали и с позором прогнали.

В 1853-м году, поздней осенью, русский отряд под начальством Евдокимова, погромив абадзехские аулы, медленно подвигался вверх по р. Белой. Из соседних ущелий наскакивали горцы, джигитовали перед фронтом и снова скрывались. Видимо, они старались задержать движете отряда и тем протянуть время. Были сведения, будто в горах что то затевается, а что именно — никто наверно по знал. Генерал поручил Шнаковскому выбрать 20 самых опытных пластунов, проникнуть с ними в горы, выведать силу и направление партий. Отважные лабинцы забрались за Майкопское ущелье к Богорсуковским аулам. Как истые охотники, они расположились цепью; Шпаковский взобрался на утес, откуда аул и часть ущелья обозревал как на ладони. Прождали они сколько-то времени и видят, что одинокий всадник пробирается ущельем. Вот он остановился, выслал вперед собаку разнюхать по зарослям, потом уж смело выехал из ущелья и повернул к аулу. Пластуны сразу узнали старого муллу Абдул-Керима, отчаянного вожака всех партий. Он остановился в густой рощице, привязал к дереву копя, а сам вышел на опушку и стал глядеть на минарет. В ауле спали глубоким сном. На освещенном луной минарете появился человек, вытянулся во весь рост, потом взмахнул куском белого холста и подержал его над головой. Внизу ответили светом, точно вспыхнул порох. Вскоре из аула показался горец, навстречу которому пошел мулла. они долго о чём-то говорили, показывая знаками в ту сторону, где находился русский отряд. В это время конь муллы был уже в руках пластуна Зеиченки, а его верная собака плавала в крови от запущенного в нее кинжала. Пластуны Алеменьев и Бойко, пробрались за мостик, перекинутый через речку; старый Мандруйко с товарищами ползли лугом следом за горцами, вслушиваясь в их разговор. Вдруг мулла остановился, схватив горца за руку: ему послышался шорох в кустах. — «Не ошибся ли ты?» спросил у него горец. — «Нет, я слышал, что шелестели ветки. А когда проезжал Майкопским ущельем, то вдали отдавался конский топот: наши так не ездят, это наверно казаки!» — Мулла свистнул свою собаку но верное животное уже не могло явиться на зов хозяина. Простояв несколько минут на месте, мулла видимо успокоился и пошел дальше. Не успел он ступить на мост, как два дюжих пластуна загородили ему дорогу; мулла бросился назад — столкнулся с Мандруйкой, в которого сейчас же выстрелил. Пуля пролетела мимо. Мандруйко сбил муллу с ног, товарищи живо его связали и всунули в рот «мяч» из овечьей шерсти, «щоб вин не вопив». Другой горец тем временем исчез. Но Мандруйко не смутился. Он поглядеть на речку и скоро заметил на поверхности воды пузырьки: «Дивись! Вин сховався (спрятался) у воду!» сказал старик и побежал вниз по течению. Каково же было его удивление, когда шагов за 200 от него выбрался горец на берег и как заяц пустился бежать по зарослям. Мандруйко вернулся сердитый. Теперь семеро пластунов, взвалив муллу на плечи понесли его к Шпаковскому.

Стало светать. Пластуны разделившись на три партии, разъехались на поиск. Партия Шпаковского наткнулась на две конных арбы: хозяев забросили в глубокую балку, кони, равно как и оружие, взяты с собой, следы уничтожены. Мандруйко захватил косяк в 28 коней, а партия Рибасова подхватила двух горцев, рубивших дрова. У озера Хазырь все три партии съехались, как было условлено. В полдень густой туман растянулся непроницаемой пеленой, зачастил мелкий дождичек, а это пластунам на руку. Дорогу они знали отлично. В полумраке неслась конная партия, направляя путь к урочищу Геды, на р. Белой, где поджидал их Евдокимов. Верст за 10, не доезжая места, передовые наткнулись на отару баранов. Все пластуны съехались на совет, как быть с барантой: отослать ли ее, или лучше объехать? — Порешили отогнать. По уговору часть пластунов должна была, скучить отару, остальные полететь.

Три чабана, закутанные в дырявые бурки, лежали у огонька; они, как будто, спали, но за них бодрствовали свирепые псы. Когда раздалось их ворчанье, пастухи, поднявшись на нога, стали обходить отару, подозревая близость волка или шакала. Вдруг, бежавшие впереди собаки с визгом бросились назад, пораженные кинжалами; в то же мгновение поднялись на ноги 5 пластунов с наведенными ружьями. Пастухи окаменели. Раздался свисток урядника, по которому налетели конные пластуны. Перевязать пастухов было не долго, и через час испуганная баранта, подкидывая своими жирными курдюками, неслась вслед за козлом, которого вел на аркане передовой пластун. Пленники со связанными шквал руками и перехваченными под брюхом лошадей ногами скакали впереди под наблюдением трех пластунов; но сторонам мчались боковые цепи, сзади — арьергард. Когда они явились в отряд, Евдокимов так был доволен их вестями, что приказал сейчас же выдать по «доброй чарци горилки», что всегда составляло лучшую награду пластуну, вернувшемуся иpъ дальней или трудной разведки.

В 4 часа утра отряд Евдокимова снялся с позиции, а перед рассветом уже стоял в той самой роще, где мулла под ястребиными глазами пластунов беседовал накануне с горцем. Четыре сотни спешенных лабницев тихо облегли аул; ракетные станки взобрались на тот самый утес, с которого Шпаковский наблюдал за свиданием; дивизион орудий, пройдя ущельем, вытянулся перед фронтом аула. В мертвой тишнне орудия снялись с передков и, подняв дула, грозно смотрели на виновных, безмятежно спавших. Когда луна скрылась за высоты, отбрасывавшие на батарею тень, взлетела из рощи сигнальная ракета. В ответ сверкнул из фланговой пушки огонек, зашипели с утеса одна за другой ракеты, в ауле раздались частые выстрелы, местами взвились огненные языки: то наступил час мщения за долгия бессонные ночи, за грабежи и разорение лабинских станиц, за пленение братьев и сестер.

В особенно тревожную пору на Лабинской линии назначали в секреты мальчуганов от 13 до 17 лет, из детей офицеров и урядников; они ходили в походы и нередко зарабатывали кресты, наравне со старыми казаками, от которых получили кличку «бисовы собачата». Эти собачата ни за что, бывало, но уснут в секрете; они были вдвое бдительнее, вдвое осторожнее, чем старые пластуны; от их внимания не ускользал не только всплеск воды, но даже шорох пробужденной птички. Однажды сильный секрет с 4 ракетными станками валек возле ст. Лабинской; в нём находилось трое собачат: Потапов, Братков и Красновский; старшему из них только минуло 15 лет. Погода стояла отвратительная: мелкий осенний дождь сеял как через сито; порывистый ветер гнал черные грозные тучи; молния, ослепляя глаза, сверкала беспрерывно; удары грома глухо повторялись в ущельи, точно раскаты отдаленной пальбы. Именно такие ночи, когда добрый хозяин не выгонит собаки, были лучшими спутниками как русских походов, так и горских набегов. Завернувшись в бурки и башлыки, пластуны лежали настороже, особенно тревожились собачата: им во всем мерещились горцы, хотя бы то пошевелился сосед. Вдруг, вспыхнувшая в нескольких местах молния ярко осветила реку, а вместе с тем и большую толпу горцев, которые переправлялись прямо против пластунов. Собачата чуть не вскрикнули: их отправили с приказанием, чтобы приблизились секреты. Между тем пластуны, вынув из чехлов винтовки, поползли к обрыву на въезд брода. За оглушительным ударом "рома наступила тишина. Казаки ясно слышали всплеск воды, прорезаемое грудью добрых коней, по временам храпевших. Вот уже передовые кони, бултыхая, ступают на землю по прибрежной отмели. Собачата тем временем успели вернуться; все секреты сблизились, ждут только сигнала. Выпалил сотник на всплеск, за ним почти мгновенно сверкнули выстрелы секретных, пронеслись драконами 4 боевых ракеты. Снизу раздались вопли, проклятия; грузно падали люди и кони. Когда горцы открыли пальбу, секреты, сделав свое дело, далеко уж отползли. По первым выстрелам загорелся соседний маяк, что возвещало тревогу. С угловой станичной батареи грянул пушечный выстрел: яркий брандскугель осветил заречье как раз против места переправы; туда же полетели светящиеся ядра, из станицы вынесся резерв. Пока все это происходило, секретные, вскочив на лошадей, переправились через Лабу, и во весь дух помчались к ущелью, чтобы перехватить единственный путь отступления. С превеликим трудом горцы выбрались, наконец, из воды, подобрав всех раненых. На полных рысях они уже приближались к ущелью, когда из темной его щели раздался тот же ужасный треск и зловещее шипенье ракет. Испуганные кони взвились на дыбы, причём топтали мертвых всадников. Тогда, в отчаянии, горцы опять устремляются к Лабе — навстречу им скачет резерв… Уже наступило утро, пасмурное, дождливое, а многие джигиты все еще метались, не зная, куда скрыться. Более сотни оседланных коней было согнано в станицу; казаки потеряли 15 товарищей. Собачата ни на шаг не отставали от прочих. Вскоре они были зачислены на действительную службу, и груди их украсились серебряными медалями на георгиевской ленте, с надписью: «За храбрость». — Если старые, седые казаки, надевая заслуженный крест, походили в ту пору на малых ребят, то какова же была радость этих мальчуганов и как гордились ими их заслуженные отцы!

У старых казаков была та же повадка, что и на Кубани, а именно: при случае подшутить над горцем, напугать его до смерти, за. что последний расплачивался своею кровью. Между станицами Баталпашинской и Суворовской, на покатой местности, высится одинокий курган, как часовой над привольной роскошной долиной, которая стелется здесь на десятки верст. От горцев перешло по наследству древнее сказание, что ежедневно с закатом солнца на атом кургане появляется белый всадник на белом июне. Он выезжает навстречу путнику, скачет с ним рядом, дует страшным вихрем ему в лицо и в уши коню до тех пор, пока оба, и путник и конь, не падут от изнеможения или не умрут от страха. Тогда только всадник их покидает, снова появляется на вершине холма, по как только первые лучи солнца озолотят его вершину, он уходит в недра земли. По сказанию, то была тень убитого изменой аталыка, мстившего людям за совершенный ими грех. У горцев существовал обычай аталычества, т. е. отдача сыновей на воcпитание в чужие руки, почему аталык становился своему питомцу, как бы вторым отцом.

Урядник Суворовской станицы Переверзнев ехал по делам службы в Баталпашинск. Дорогой он наткнулся на диких коз и, как завзятый охотник, долго за ними гонялся, пока не притомить коня да и сам не устал порядком. Солнце стояло еще высоко, урядник стреножить коня и прилег на кургане, где тотчас уснул. Проснулся он, огляделся, видит, что проспал но мало: вдали за синеющим лесом уже догорает заря. Тут Переверзнев вспомнил о мертвеце и струхнул порядком, так что мороз пробежал у него между плеч. Однако время было торопиться. Казак взнуздал копя, стал спускаться с кургана, как, вдруг, вскинув глазами, видит, что над Кубанью двигаются точно кучка — все ближе, ближе; наконец, кучка рассыплются: он ясно различает всадников, бегущих крупной рысью. Переверзнев скоро смекнул, что казакам тут незачем быть: очевидно, это горцы. Проскакавши с версту, партия, человек 15, стала приближаться шагом, причём ясно можно было различить их говор. Переверзневу ничего не стоило переждать в кустах, пока партия проедет, но у старого хоперца забурлила кровь, он придумал разыграть мертвеца, кстати на нём была белая черкеска, белая папаха, под ним — белый конь. Вскочив мигом на коня, он медленно поднялся на самую вершину кургана и, озаренный последним проблеском зари, казался чудным сказочным богатырем. Горцы едут, болтают, ничего не замечая, как случись, что у одного из лих споткнулся конь и затем шарахнулся в сторону. Глаза всех разом вскинулись на курган; страх попутал рассудок: повернув коней, она пустились вскачь. С оглушительным криком, как ураган, слетел урядник с кургана, и погнался за горцами с шашкой наголо, с винтовкой на погоне левой руки. Нагнав заднего горца, он на скаку хватил его шашкой, да еще гикнул так пронзительно, что кровь могла остановиться в жилах. Теперь горцы погнали своих лошадей без памяти. Еще восьмерых изрубил удалой хоперец. Испуганные кони, облегченные от ноши, обгоняли партию, что еще пуще усиливало страх: горцам казалось, что следом аа ними несется не один мертвец. а целое их воинство. Наконец, они бросились в Кубань прямо с кручи, не разбирая путей. Переверзнев еще ранил одного горца на плаву, после чего, осенив себя крестным знамением, поехал на соседний пост рассказать свою «оказию». Казаки живо переловили лошадей, а на утро стащили убитых. Генерал Эмануель, узнавши о подвиге урядника, выхлопотал ему крест. Между тем горцы, уцелевшие от тяжелой руки хоперца, рассказывали в горах о страшной гибели своих джигитов. Полузабытое сказание снова воскресло в памяти. Прошло с тех пор много лет, однако ни казак, ни мирный горец не проедут мимо кургана, чтобы украдкой не взглянуть наверх.

Если пластунам случалось попадаться в беду, они, как и на Кубани, умели не только извернуться или выйти сухими, по даже оставить по себе память. Пластуны Зимовин, Коротков и Мамонов пробрались в верховья Лабы, в боговские аулы, где, нахозяйничав довольно, думали возвращаться восвояси, как случилось несчастье. Кулак (приятель) Короткова изменил ему: спящего пластуна схватили сонного в сакле, заковали в кандалы и бросили в глубокую яму. Долго и безуспешно товарищи разыскивали Короткова, пока случайно не наткнулись на этот самый аул, даже узнала, какой готовится бедняге конец. Сидит в яме наш пластун, пригорюнился, перебирает в голове семью родную; сердце его поет, жаль ему покидать все дорогое, прощаться с белым светом. Вдруг слышит он знакомый оклик: «Пу-гу! пу-гу!» Короткова передернуло: не верить он близости счастья! Однако отозвался, тихо, заунывно. Долго по повторялся отрадный оклик; сердце у него заколотилось, точно выскочить хотело; в голову ударила кровь. Потом, слышит, опять филин свое: «Пу-гу! пу-гу!» Вскочил, гремя цепями узник, да так гаркнул в исступлении, что проснулся караульщик, который ткнул в него прикладом. Тогда только Коротков опомнился. Между тем оклик все ближе, ближе… Не смеет пластун объявиться: дюжий горец может догадаться, тогда все пропало. Затаив дыхание, он только слушает. По малом времени оклики стали замирать. На счастье, горец вылез из ямы, верно пошел за сменой. Тут уж Коротков, забыв все на свете, стал усердно звать своих друзей; руки и ноги у него дрожали, голос надрывался. Вот филин гукнул над самой ямой. — «Сюда хлопци! Лестница с левой стороны!» Через минуту все три друга очутились вместе. Только что они принялись распиливать оковы — отмычки и пила всегда у пластуна за поясом — как заслышала приближение шагов. Это были караульные: старый и новый. Последний стал спускаться в яму — тут его ждали 2 кинжала. Тело горца грохнулось с шумом на дно. — «Что случилось?» спросил сверху его товарищ. Мамонов ответил с бранью за убитого, что он оступился и ушиб себе ногу. Обманутый горец также полез в яму, где попал на те же кинжалы. Покончив с ним, пластуны обрядили товарища в одежду и оружие убитых, после чего поспешили выбраться из ямы.. Едва Коротков увидел свет Божий, как в нём закипела месть: он уговорил товарищей поджечь саклю кунака-изменника. Натаскали они втроем хворосту, обложили со всех сторон саклю и разом подожгли. Аул проснулся, поднялась тревога. Каждый старался отстоять и спасти свое добро, и пластуны, как ни в чём не бывало, вертелись тут же, смешавшись с толпой. Вот выскочил из своей сакли кунак Короткова, с просонок ничего не понимая, что кругом творится; но, спасаясь от дыма, нашел смерть, где ее вовсе не ждал: он прямо наткнулся на врага, и тог не промахнулся.

Никем по замеченные, пластуны пустились в лес. Возле кладбища они заслышали конский топот и скрылись в кусты. То ехал навстречу им горец с тремя заводными лошадью в поводу. В воздухе просвистел кинжал: горец не пикнув, свалился с коня. Теперь пластуны, все верхами, и еще с заводным копом, мчались по лесу как птицы. На другой день к полудню они явились в Надеждинское укрепление, где Коротков доложил начальнику Зеленчукской Линии, что горцы собираются сделать набег. Сведения эти, как после подтвердилось, были совершенно справедливы.

VI.
Сунженцы.

Новый полк, Сунженский, занял места, издавна знакомые, по которым много раз проходили грозные русские отряды с конницей и артиллерией. По пути вперед они шли победоносно, громили аулы, разгоняли скопища чеченцев. Возвращаясь назад, отходили медленно, упорно отбиваясь на каждом шагу. И много раз обагрялась Сунжа русскою кровью от времен первых казачьих поселений до тех пор. Пока не вспомнили порядки Ермолова. Хотя русские войска не терпели поражений, но чеченцы все-таки торжествовали, потому что оставались хозяевами на своей земле. Тогда, по заветам Ермолова, начали строить укрепления, заселять под их защитой станицы, рубить просеки, жечь непокорные аулы, переселять мирные. Так образовалась Сунженская Лилия. Впереди её простиралась равнина, самая плодородная в целом крае, местами пересеченная балками, богато орошаемая горными речками, каковы: Асса, Форганга, Надхой, Валерик, Гехи. Большая часть этой равнины, покатой к стороне гор, густо заросла вековым дремучим лесом, в котором жили враждебные мам чеченцы. Они но хотели уступить без боя лучшие свои земли, отходившие теперь под казачьи станицы. И в то время, когда надо было солиться, строиться, обработывать пашню, выгонять стада, ежедневно вестовая пушка по несколько раз возвещала тревогу. Но сунженцы пришли с Терека, где росли и мужали их отцы в бранных тревогах. командиром сунженцев и вместе начальником Верхне-сунженской Линии был Слепцов, не только опытный вождь, но мудрый правитель и попечительный хозяин. В четыре года Николай Павлович Слепцов очистил от неприятеля всю плоскость Малой Чечни и покорил два нагорных общества: галашеевцов и карабулахов. Он был молод; его любили солдаты и офицеры; сунженцы души в нём не чаяли, почему Слепцов мог выполнять такие замыслы, которые в ту пору казались еще слишком смелы. Среднего роста, худощавый, он был статен и красив; в его прекрасных глазах то светилась ласка и русское добродушие, то пылал огонь рыцарской отваги. Слепцова знала вся Чечня; его побаивался сам Шамиль. Однажды Слепцов разогнал десятитысячное скопище, собранное имамом для разорения Сунжи. Матери-чеченки, чтобы унять крикливого мальчишку, говорили: «Слепцов идет!» — и ребенок умолкал. В то же время злейшие враги приходили к нему из гор с просьбою разобрать их ссору. Когда в деле под Валериком был убит наиб Анзоров, Слепцов приказал передать вдове, что он очень сожалеет о смерти храброго воина, и послал ей дорогие подарки. Оружием он покорял аулы; великодушием, щедростью, быстротою действий и безумной храбростью — он привлекал сердца, покорял умы обитателей гор.

В 1848 году левый берег Сунжи был окончательно заселен станицами; по правому же берегу стояли разбросанные хутора чеченцев, и хотя они часто подвергались полному истреблению, по так же скоро появлялись вновь. В темные ночи чеченцы прокрадывались мимо наших укреплений и тихо, осторожно вновь селились на привольных местах под сенью родных лесов. Их близкое соседство сейчас обозначалось градом грабежей, без чего они не могли спокойно усидеть. Тогдашний главнокомандующий князь Воронцов приказал очистить Сунжу от этих воровских гнезд.

В ночь на 17-е февраля Слепцов выступил со своим отрядом, из 7-ми рот пехоты, 11½ сотен кавалерии и конно-ракетной команды, при двух орудиях. Войска, не останавливаясь, шли целую ночь. На переправе через Сушку Слепцов оставил пехоту и артиллерию, а с конницей пошел дальше, между реками Валериком и Гехи, к аулу Ясан-Юрт. Дороги не было, шли густым лесом, обходя кучи валежника,, чтоб не делать шуму. За небольшой поляной тянулся опять лес, до того густой и мрачный, что казался непроницаем. Тут стояли, первые чеченские хутора, но они казались пусты. Слепцов углубился в лес. Как всегда, он ехал впереди отряда, и первый увидал чеченский аул. Каково же было его удивление, когда он заметил, что над высокими плетнями, окружающими каждую саклю, торчать папахи и сотни продвинутых винтовок ждут появления русских. Не успела конница выстроиться на площадке, как ее встретили дружным залпом; несколько пуль прожужжали мимо Слепцова. Он только молча протянул руку к ограде, и казаки стремительно бросились, прежде чем горцы успели зарядить свои ружья. Они отступили в лес, откуда продолжали перестрелку. Через 2 часа, ни аула, ни окрестных хуторов уже не было: темные своды леса окутались дымом, сквозь который проскакивали языки огня. Зимний день приходил к концу, надо было подумать об отступлении; и без того трудное в лесах Чечни, оно становилось тем опаснее теперь, что у Слепцова не было пехоты. Три сотни спешенных сунженцев под его личным начальством двинулись в авангарде; сзади сотня владикавказцев и милиция; в середине раненью, пленные, вся добыча и коноводы — под прикрытием казаков. Медленно, шаг за шагом, двигалась колонна. Как только местность немного обнажилась, чеченцы сунулись слева, чтобы вырвать пленных; но сунженцы, одушевленные присутствием Слепцова, бросились им навстречу с обнаженными шашками. Похож опять ряды сомкнулись, колонна тронулась. Еще ударили чеченцы, и снова авангард встретил их фронтом. Перестрелка между тем не умолкала ни на минуту, только на нее не обращали внимания. Наконец, лесная чаща кончается, впереди виден просвет, что означает близость поляны. Тут горцы, предчувствуя, что добыча ускользает, всеми силами и разом набросились с правого фланга. Прозвучала лихая команда, после которой авангард и арриергад встретили неприятеля дружной атакой, причём многих изрубили. Бой мгновенно прекратился: верно чеченцы потеряли предводителя. А тут вышла навстречу и пехота, оставленная на Сушке. В 11 часов утра войска уже переправлялись на свой берег.

В лето того же 1850-го года возле укрепления Куринского, памятного читателям пребыванием Бакланова, производились большие работы по прорубке леса, что привлекло целое скопище чеченцев. они не только палили из-за Мичика в лагерь, по ставили батареи, чтобы бомбардировать Курпиское. Кроме потерь от неприятельского огня, русский отряд изнемогал от усиленных трудов в самое жаркое время года, таял от болезней. В таком бедственном положении начальник Левого фланга генерал Козловский просил Слепцова поднять тревогу в тылу чеченского скопища. Слепцов откликнулся, хотя на его месте не всякий бы рискнул на такое опасное дело. Ему предстоял путь просекой, через Шалинскую поляну, а эта поляна была перекопана в ту пору грозным окопом в 4½ версты длиною, с трех саженным рвом по всей его длине и башнями на концах; на левом фланге окопа, у самой опушки леса, стоял редут; правым флангом он упирался в лес. Более пяти тысяч горцев трудились над этим завалом, при помощи которого Шамиль надеялся отстоять Шалинскую поляну, самую плодородную часть Большой Чечни. Чем больше берегли его чеченцы, тем сильнее хотелось овладеть им пылкому Слепцову.

Приготовления к этому походу были рассчитаны так ловко, что обманули всю Чечню. Как бы угрожая непокорным аулам, Слепцов выставил за Сунжей, на р. Ассе, небольшой отряд, а в это время возле Михайловской собралось 5 сотен сунженцев, 150 донцов, конно-ракетная команда и небольшой отряд пехоты. В ночь Слепцов повел их берегом по пути к Грозной, но с половины дороги отравил пехоту назад с приказанием возвращаться открыто, чтобы неприятельские пикеты могли ее видеть; сам же с конницей скрылся в трущобах Сунжи, где пробыть целый день. В это время все чеченские партии, бывшие в сборе, разошлись по домам в ожидании набега. Слепцову только и нужно было. С дневки он написал коменданту Грозной письмо с просьбой помочь ему пехотой, так как свою он отправил назад. Комендант обещал выслать 3 роты с одной сотней конницы, на сутки, не больше. Вечером 21 августа Слепцов вынырнул из трущобы, переправился через Сунжу и пошел напрямик лесами. Обещавшие из Грозной помощь присоединилась на отдыхе у Ханкальского ущелья. На рассвете, в день коронации покойного Государя Николая Павловича, отряд перешел возле крепости Воздвиженской на правый берег Аргуни, откуда направился прямо к Шалинской просеке. В 6 часов утра русские стояли перед грозным окопом. Из-за туров торчали высокие чеченские папахи: там сидело 500 защитников, при одном орудии; на башнях развивались значки двух наибов: Талгика и Лабизана. Слепцов пустил сначала милицию; она бойко взяла с места, но, встреченная дружным залпом, отскочила назад. Тем временем Слепцов обозрел расположение окопа и наметил его слабые места. Пехоту он повел сам, опушкой леса, против правого фланга, а две сотни сунженцев, под начальством Предимпрова, направил в лес, вправо от просеки, где стоял редут. Одною из этих сотен командовал тогда князь Дондуков-Корсаков, бывший главноначальствующий. Им было приказано выслать цепь из лучших наездников с тем, чтоб завязать перестрелку и таким образом отвлечь внимание наиба от правого фланга.

Когда маленькая пехотная колонна приблизилась на ружейный выстрел, горцы запели предсмертную молитву, потом дали залп, после которого продолжали учащенную пальбу. Солдаты молча добежали, спустились в глубокий ров и стали карабкаться по крутому эскарпу на гребень. Прошло несколько тревожных минуть, пока решилось дело: наши овладели правым флангом, горцы отступили к левому, где перестрелка постепенно разгоралась. Радостным «ура!» приветствовали кавказцы первый успех. Слепцов оставил при себе одну роту, остальные отправил к редуту. Солдаты весело бежали по гребню бруствера, скидывая прочь туры; впереди их неслись по тому же гребню чеченцы. Из редута наших встретили ружейным залпом и выстрелом из пушки, до сих пор молчавшей. Это не остановило храбрых линейцев: они кинулись на штурм. В ту же минуту наездники прекратили стрельбу, 2-я Сунженская сотня спешилась и вместе с донцами, прибывшими из резерва, полезла с другой стороны. Горцы так растерялись, что не пытались обороняться: покинув редут, они убежали в лес. Так легко достался в наши руки окон, на возведение которого было потрачено столько времени и труда!

В 10 ч. утра прибыло из крепости Воздвиженской сильное подкрепление, но и горцы не дремали. Их гонцы разносили повсюду тревогу, сзывая на защиту конных и пеших. В скором времени впереди окопа выросло целое скопище, около 2½ т., и расположилось частью против редута, частые подальше на просеке, имея в виду запорет наш путь. Отсюда вдруг раздался пушечный выстрел — один, потом другой, третий… В это время чеченцы, заметив, что казаки уже садятся на лошадей, поспешно затащили свою пушку в лес. Действительно, из-за редута выезжали крупной рысью 8 казачьих сотен; рядом с ними, ближе к опушке, бежали егеря. Пешие чеченцы тотчас скрылись в лес, вслед за пушкой, но конные оказали удивительную стойкость. Они дали подряд 2 залпа. Казаки тоже выпалили 2 раза, потом, выхватив шашки, крикнули «ура!» и понеслись вскачь. Чеченцы пытались было задержать их в перелесках; тогда скакавшее рядом с линейцами донское орудие мигом снялось с передка, ударило картечью, потом опять понеслось, снова остановилось и повторило выстрел, что окончательно принудило чеченцев обратиться в бегство. Долго еще казаки гнались за ними, увлеченные победой, а когда возвращались к окопу, то лес дрожал от залихватской песни:

«Пыль клубится по дороге,

Слышны выстрелы порой:

Из набега удалого

Идут Сунженцы домой!..»

Вечером нос отряд перешел на ночлег в Воздвиженское, а на другое утро Слепцов повел его на Сунжу. По обе стороны дороги стояли пешие и конные партии, провожая русских; на Валерике Слепцова встретили двое старшин пекарных аулов и поздравили с победой. — Через месяц он был произведен в генералы; ожидал еще георгиевского креста 3-го класса, но судьба готовила ему деревянный.

В конце сентября Слепцов уже выселял последние аулы чеченской плоскости; наибы Шамиля с тоской и досадой глядели, как их покидали последние защитники правого, берега Сушки. Тогда перешло под защиту русских поселений более полутораста семей со всем своим имуществом. Мирные занятия по вырубке лесов, устройству мостов, по водворению казачьих станиц и аулов беспрестанно прерывалось тревожными вестями из Нагорной; Чечни. Водворение мира было задушевным желанием молодого вождя, по он никогда не прощал измены, не позволял безнаказанно хозяйничать наибам Шамиля. Так, Слепцов узнал, что те самые старшины, которые несколько месяцев тому назад клялись в верности, принимают у себя знаменитого наездника Хаджи-Мурата, размещают по своим хуторам и продовольствуют его конницу. Несмотря на то, что их большие и многолюдные аулы были расположены или но уступам гор, или в диких, неприступных ущельях, откуда вытекают Шалаж, Валерик, Гехи, — Слепцов быстро собрался и выступил в ночь с 30 на 31 января.

В эту экспедицию он взял в первый раз несколько линейных рот, стоявших по крепостям для отбывания гарнизонной службы. Летучий отряд нигде не встретил неприятеля; но на половине пути должен был заняться расчисткой огромного завала, сложенного из деревьев, связанных, хворостом и убитых землей, на что ушло почти два часа трудной работы. Когда стало рассветать, раздались 3 сигнальных выстрела: отряд был открыт. Слепцов поскакал и увидел целый ряд скученных аулов, один другого больше; они составляли оплот поселения Нагорной Чечни. В то же время густые толпы чеченцев спускались с верхних уступов. Слепцов возвратился к отряду и приказал начать отступление. Путь предстоял не легкий: сначала лесом, потом через большую поляну, пересеченную глубоким оврагом. Спешенные сунженцы отправились вперед и валяли опушку леса на той стороне поляны, чтобы принять на себя отступавшую пехоту. В то время, когда они располагались по опушке, чеченцы в больших силах перехватили овраг. Едва они завидели головные роты, как бросились в шашки — и линейные солдаты, непривыкшие к таким встречам, побежали. У Слепцова хлынула изо рта струя желчи. В пылу гнева и стыда он не заметил, что остался совершенно один и пеший; кругом падали люди. Наконец, он пришел в себя: «Сунженцы, ко мне!» Не успел затихнуть его повелевающий призыв, как 4-я сотня уже окружила своего начальника. Неприятель наступал дерзко, намереваясь отнять даже пушки. Сунженцы, занимавшие опушку леса, поняли в чём дело. Она самовольно ее бросили, перебежали через овраг и ворвались в лес подобно урагану. Чеченцы отошли стройной толпой, остановились, дали залп шагов на 30, потом еще отошли, выстрелили другой раз, почти в упор — все это сунженцы выдержали, а затем ринулись в шашки и уж тут никому не давали пощады. Они прошли весь лес, навалили трупов и вернулись, когда чеченцы скрылись. При дальнейшем отступлении они появились снова, но теперь казаки отходили медленно, через овраг перекатною цепью, артиллерия огрызалась картечью. После пяти часов боя отряд потерял 50 убитых и 130 раненых, — потеря большая, к чему Слепцов не привык. Это несчастное дело залегло у него на душе тяжелым камнем. Тут он в первый раз увидел бегство русских солдат, горько сожалел, зачем взял в набег линейную пехоту, и все думал, как бы доставить ей случай поправиться.

Тем не менее, Чечня приуныла. Слепцов наносил ей меткие удары. Со своими не знающими отдыха сподвижниками он проникал в такие дебри, которые до сих пор считались недоступны. Вырубка лесов по верховьям горных речек открывала к ним свободные пути; раньше или позже, а Нагорная Чечня должна была покориться. Начальник Верхне-сунженской линии не имел в своем распоряжении столько войск, чтобы разом прикончить; там, где нужны были полки или батальоны, он мог двинуть лишь несколько рот. И с такими-то, можно сказать, ничтожными средствами Слепцов поражал Шамиля в самое сердце, отнимая у него наиболее падежные опорные пункты. У имама опускались руки. Еще подавно он был в полной силе; его власти одинаково были покорны леса Чечни и горы Дагестана. Казацкой шашкой разгонялись его скопища, топор валил леса; грозный штык проникал в ущелья, разрушал аулы на скалистых выступах гор. Новые вожди Кавказской, армии действовали не только смело, но основательно, закрепляли за собой каждую пядь земли, добытую русской кровью. Тогдашний главнокомандующий князь Михаил Семенович Воронцов, сам старый ветеран наполеоновских войн, уважал и высоко ценил их дарования, их боевую доблесть. Слепцова он любил как сына. И для всей Кавказской армии, проникнутой духом братства, Слепцов был утехой, радостной надеждой: его успехам радовались, его неудачи отзывались болью в сердцах, незпавших, что такое зависть. Для последней экспедиции, в которой участвовал Слепцов, состав отряда был определен самим главнокомандующим. На этот раз вошли 5 батальонов пехоты, саперная команда, 11 сотен конницы, 10 орудий и столько же ракетных станков. 3-го декабря войска разбили лагерь в верховьях реки Гехи, в пустынной местности, окруженной лесами. На месте лагеря должна была выраста крепость. Соединивши ее просекой с Урус-Мартаном, Слепцов закладывал новую Линию, впереди Сунжи: таков был смелый его план. Когда началась рубка леса, чеченцы с изумлением глядели на присутствие в этих глухих, до сих пор нетронутых местах целого городка-лагеря, где шум и смех не умолкали целые дни; с ужасом они помышляли о будущем, видя, как валятся с треском вековые исполины-чинары, как расчищаются спуски, устанавливаются козлы, готовят настилку…

В день чудотворца св. Николая в русском лагере было отслужено торжественное молебствие при громе пушек: войска праздновали именины Государя Николая I. Впервые еще в дебрях Чечни раздалось священное песнопение христианских молитв, и в ужасе горцы спешили оградить завалами свои, теперь обнаженные, аулы. На правом берегу реки закипела работа. Они рубили без отдыха дном и ночью столетние чинары. Не прошло и трех суток, как среди поляны возвышалось целое укрепление, не казистое на вид, но угрожавшее кровопролитием; 2 тыс. конных и пеших стояли в сборе; с часу на час поджидались новые подкрепления. Наибы получили приказание прогнать русских во что бы то ни стало. Слепцов решился их атаковать.

Утром 10-го декабря лазутчики дали знать, что к чеченцам прибыла пушка: в 2 часа они откроют по рабочим пальбу; Слепцов сделал распоряжение, что первый выстрел из неприятельской пушки будет сигналом общего нападения. После полудня войска 1-й колонны, из охотников Сунженского и Горского полков, под начальством Предимирова, из батальона тенгинцев с Меркуловым, незаметно вышли из лагеря, пробрались в глубину леса и залегли в ожидании сигнала. Им предстояло броситься на ретраншемент сзади. Войска 2-й колонны, которую составляли баталийон эриванцев, 2 сотни сунженцев, 2 сотни милиции и ракетная команда, под личным начальством генерала, спустились в овраг реки, где засели под обрывом. Остальные же войска, составлявшие 3-ю штурмовую колонну, вышли в урочный час, как ни в чём не бывало, на работу; два орудия стали на позицию впереди леса, казаки наблюдали переправу.

Неприятельское укрепление уподоблялось огромному сооружению, сложенному из лесных великанов и растянувшемуся на три версты в длину, на версту в глубину. В середине его находился круглый завал, или редут: он охватывал 16 хуторов, где хранились боевые запасы и продовольствие. Вся опушка из-под вырубленных деревьев была обнесена особыми завалами, га которыми стояла неподвижная стена угрюмого, непочатого леса. Между, неприятельскими верками торчали огромные пни, служившие защитой для стрелков.

Ровно в 2 часа впереди рабочих показался белый клубочек дыма: то выпалила чеченская пушка; ядро пронеслось над головами и ударило в землю. Охотники Предимирова, заслышав выстрел, быстро поднялись в лесной чаще и так же скрытно продолжали обход; из-под обрыва выскочила 2-я колонна; впереди её понеслись казаки со Слепцовым во главе. Их не устрашили смертельные залпы, не удержали малые окопы: неприятель был выбит шашками; Слепцов, упоенный успехом, остановился перед бруствером большего редута. Справа дружно работали лавагинцы с подполковником Лукомским, слева — эриванцы с майором Шатиловым. Они очищали длинные фланги окопа от засевших там чеченцев. И 3-я колонна не отстала от первой. Рабочие в один миг побросали топоры и стали в ружье; казаки, не дождавшись пехоты, поскакали вслед за Слепцовым. Между тем навагинцы и эриванцы, покончив с флангами окопа, перебежали гребнем и окружали чеченцев, засевших в круглом редуте; часть спешенных казаков присоединилась тотчас к нимь, а другая побежала навстречу обходной колонне. Не далеко успели казаки уйти, как услышали «ура!» охотников в тылу завала. Горцы сначала опешили перед нежданным появлением этой колонны, однако скоро опомнились, перебежали за заднюю сторону редута, чтобы вовремя встретить залпом. Бежавшие впереди сунженцы, вместо ответа, выхватили шашки, ворвались в середину, причём овладели хуторами. Чеченцы, изумленные такою отвагой, даже расступились перед ними; потом уж, сообразив, какой опасности подвергалась их единственная пушка, взялись за нее и потащили в лес. Спрятав ее где-то в трущобе, они засели у опушки в малых завалах. Туда бросился Меркулов со своими тенгинцами, которые после короткого боя очистили штыками все завалы. Этой атакой было закончено хорошо задуманное и блистательно исполненное последнее дело Слепцова. — В минуту торжества пронеслась скорбная, потрясающая весть, что его уж больше нет! Смолк веселый говор, победные клики — горе сковало уста; омрачились лица, тоска сжала солдатское сердце.

Генерал, как сказано, стоял в 60 шагах от большого редута один, на виду у всех, верхом на белом кабардинце; красный верх его папахи мелькал, как мишень диа выстрелов. Он слышал «ура!» охотников, потом вдруг пошатнулся на седле и, повернув коня, ухватил его за гриву. Все это видели конвойные. Когда они подскочили, Слепцов произнес глухим голосом: «Конец! Снимите меня!» — Пуля попала ему под сердце, не оставив после себя никаких следов.

— «Команду после меня принимает полковник Карев», проговорил умирающий отрядному квартирмейстеру барону Сталю. Когда его несли в лагерь, он успел еще спросить: «Взято ли неприятельское орудие?» Ему ответили, что завалы взяты, а насчет орудия ничего неизвестно. — «И за то слава Богу!» ответил Слепцов едва слышно, причём перекрестился. Это были его последние слова: в лагерь внесли уже труп.

Войска возвратились, замерцали огни, было темно, холодно и жутко. Среди глубокой тишины доносились из лесов жалобные песни в честь убитых, вперемежку с гиканьем и радостными воплями по случаю смерти русского витязя. На другой день ликовала вся Чечня.

Население Сунжи, от мала до велика, вышло навстречу покойнику; плач, надрывающий сердце, стоял стоном в степи. Слепых подводили к гробу; матери сажали на крышку грудных младенцов; старики с укоризною в глазах смотрели на сподвижников Слепцова. Один седой казак упрекнул даже копя: «Ишь, волчья сыть! Не умел уберечь, а сам-то цел!»

Главнокомандующий почтил память покойного особым приказом по Кавказской армии: «Остаюсь вполне уверен, что все знали подвиги Слепцова и все разделят чувство горести, возбуждаемое утратой этого доблестного генерала, но в особенности Сунженский казачий полк, которым он командовал с 1845 года, который он устроил, поселил, воодушевил и прославил, с которым стал грозою неприятеля и в рядах которого пал на поле чести». — Когда родной брат Слепцова просил, чтобы ему позволили перевезя драгоценный прах на родину, в Ярославскую губернию, князь Воронцов ответил, что тело покойного принадлежит Кавказу. По его же ходатайству Государь Император повелел впредь именовать Сунженскую станицу Слепцовской.

Ходила молва, что Слепцов ждал своей смерти. За месяц он говел и приобщался св. Таин, а перед отъездом из Сунженской вручил своему старому слуге Якову письмо с надписью: «Последнее» — для передачи родным. — Да, смерть часто является желанной гостьей даже в расцвете жизни, в блеске славы, среди братской приязни и светлых надежд. Так пал и Слепцов, один из лучших вождей Кавказа. Свою тайну он унес в могилу, но среди живых оставил по себе память, которая не умрет в песнях казачьих, чеченских: «Слава его высока и светла, как вершина Казбека» — поет до сих пор в своей бедной сакле усмиренный им чеченец.

---

1. См. «Походы в Италии» и «Швейцарские поход» — «Отечественные героические рассказы». стр. 207 и 225.
2. См. „Блокада Карса“. Отечественные героические рассказы, стр. 33».
3. Смотри статью „Запорожское братство“. „Отечественные героические рассказы“, стр. 173.
4. См. «Черноморские пластуны под Севастополем». — Отечественные героические рассказы, стр. 323.
5. См. „Наступление на Чечню и Дагестан“, „Отечественные героические рассказы“.