Воспоминаніе о M. И. Глинке.
[править]M. И. Глинка, въ письмахъ своихъ къ Е. А. Булгакову сочувственно отзывается о В. Н. Кашперовѣ, а князь В. Ѳ. Одоевскій, въ примѣчаніяхъ къ этимъ письмамъ, передаетъ, что знаменитый композиторъ скончался на рукахъ его. (См. выше стр. 347, 361 и 377). Поэтому, печатая письма Глинки въ Русскомъ Архивѣ, мы обращались къ В. Н. Кашперову (нынѣ профессору Музыкальной Консерваторіи въ Москвѣ) съ просьбою сообщить воспоминанія его о Глинкѣ. Нижеслѣдующая статья есть обязательный для насъ отвѣтъ на запросъ нашъ. — Здѣсь кстати исправить ошибку, вкравшуюся въ примѣчаніе къ письмамъ (стр. 350): Автобіографическій разсказъ М. И. Глинки напечатанъ въ Русскомъ Вѣстникѣ не 1863, а 1857, томъ XI, (Октябрь) стр. 768 и д. П. Б.
М. Г. Благодарю Васъ за внимательность, которою Вамъ угодно было почтить меня: — корректурные листы съ письмами дорогаго Михаила Ивановича Глинки я получилъ. Въ этихъ письмахъ онъ обрисовывается несравненно ярче и полнѣе, чѣмъ въ какихъ либо біографическихь очеркахъ. Лишь одна сторона его жизни вовсе не выяснена, и мнѣ кажется, что никто еще не взялся разъяснить то, что составляло существенную причину его постоянныхъ и глубокихъ страданій, сначала нравственныхъ, — а потомъ и физическихъ конечно.
Онъ часто говаривалъ у насъ въ домѣ, — когда мы жили въ Берлинѣ — въ 1856 году: — «J’ai toujours été maltraité moralement.»[1].
Многіе возразятъ: да вѣдь онъ былъ чрезвычайно впечатлителенъ какъ художникъ, а подъ конецъ раздражителенъ до болѣзни — и на такомъ объясненіи успокоятся. Мнѣ самому случалось слышать такого рода сужденія и даже отъ короткихъ его пріятелей. Но мнѣ кажется, что болѣзненныя явленія такого рода особенно замѣчательны въ человѣкѣ каковъ Глинка, отъ природы весьма крѣкаго организма, имѣвшій успѣхъ полный и блистательный въ своемъ дѣлѣ. Было время, когда въ высшихъ сферахъ общества искали случая съ нимъ познакомиться; его знали какъ оригинальнаго и даровитаго композитора во всей Европѣ, такъ что, какъ композиторъ, онъ могъ считать себя однимъ изъ самыхъ счастливыхъ. И такого-то геніальнаго, крѣпкаго человѣка русское общество уложило въ гробъ до 54 лѣтъ, безъ особенныхъ видимыхъ причинъ! Лишь одинъ рѣзкій признакъ остается на виду: «j’ai toujours été maltraité moralement», — по которому тотчасъ приходятъ на память цѣлый рядъ воспоминаній изъ его разсказовъ, какъ его чтили, коль скоро вліятельное лицо его обласкаеіъ и похвалитъ и какъ отъ него отворачивались, когда вліятельное лицо его забывало.
Коли въ Европѣ, за весьма малымъ исключеніемъ, большинство даже великихъ композиторовъ страдало отъ дурнаго обращенія съ ними и какъ Моцартъ умирали рано и въ нищетѣ, — то тутъ причина довольно ясна: сами эти композиторы были весьма односторонняго образованія и вообще мало развиты, а потому, когда не нужна быламузыка, старались избѣгать музыкантовъ только, которые другихъ интересовъ для общества и не представляли; другими словами, общество за композиторомъ человѣка не видѣло, или не хотѣло видѣть.
Съ Глинкой совсѣмъ другое было: онъ самъ былъ изъ такъ называемаго порядочнаго общества, былъ пріятель Жуковскаго, Пушкина и по развитію принадлежалъ скорѣе къ высшему кругу.
Это уже ясно указываетъ на низкій уровень общественнаго воспитанія; я говорю о воспитаніи дѣйствительномъ, а не внѣшнемъ, которое учитъ — когда и гдѣ какія перчатки надѣваются, сколько кому платится визитовъ и какимъ особамъ улыбаться подобаетъ; обойтись же по человѣчески съ лицомъ, котораго вы не боитесь или въ которомъ вы не нуждаетесь, у насъ умѣютъ весьма немногіе даже въ ученой и развитой средѣ. Въ нашемъ обществѣ нужно умѣть казаться, импонировать; ни того ни другаго у Глинки не было и слѣда.
Если взять все это въ соображеніе, то легко понять, сколько грубыхъ и незаслуженныхъ оскорбленій должна была выстрадать эта добродушнѣйшая и впечатлительная натура, которой только и оставалось что сжиматься какъ мимозѣ (какъ онъ самъ себя любилъ называть) отъ всякаго грубаго прикосновенія.
Припоминая всѣ разсказы Глинки по поводу вышесказанной французской фразы, удивляешься только, какъ онъ выдержалъ такъ долго такую нравственную каторгу.
Ему часто приходилось испытывать отъ нашего общества то чуть не царскій почетъ, то, и вслѣдъ за тѣмъ, взгляды съ высока и униженіе, а подъ часъ и насмѣшки. Такъ напримѣръ между офицерами не разъ повторялась фраза:! «смотри не попадись въ чемъ нибудь — а то тебя пошлютъ Руслана слушать». Эта фраза повторялась потому, что она быда произнесена однимъ изъ вліятельныхъ.
Толковать здѣсь, почему мы еще не доросли до простаго чувства человѣческаго достоинства, и почему мы его мадо цѣнимъ и въ себѣ и въ другихъ, — вовсе не у мѣста; но нельзя не помѣтить существенной причины постоянныхъ и глубокихъ страданій М. И. Глинки.
Характеристическая черта его была добродушная веселость, которая его не оставляла, за исключеніемъ лишь того времени, когда онъ испытывалъ на себѣ чье либо грубое прикосновеніе. Даже съ докторомъ, за недѣлю до смерти, онъ еще шутилъ и встрѣчалъ его фразой: — «Знаете-ли, докторъ, я гораздо болѣе боюсь медиковъ, нежели самой болѣзни». А потомъ за день до смерти, когда я его подымалъ съ постели и «облекалъ его въ ризы» (какъ онъ выражался), онъ еще смѣшилъ насъ разными прибаутками, надѣвъ на себя чепецъ одной изъ сидѣлокъ (ихъ было двѣ.) Указывая на нихъ глазами, онъ прибавлялъ мнѣ потомъ по русски: «Какъ же ихъ не смѣшить, — вѣдь имъ тоска сидѣть день и ночь съ больнымъ старикомъ!»
Страдалъ онъ физически болѣе всего послѣднюю недѣлю; у него было затверденіе печени, и его по временамъ болѣзненно схватывало, но съ роздыхами, такъ что онъ могъ иной разъ придумывать, лежа на постели, интересныя контрапункты.
Онъ, послѣднюю осень, занимался съ профессоромъ Деномъ: Канономъ и Фугой; а потомъ все собирался вмѣстѣ со мною ѣхать въ Италію для изученія голосовъ и составлялъ планы, какъ удобно и пріятно будетъ намъ помѣщеніе на Lago di Como, гдѣ онъ по картѣ выбралъ Villa-Pliniana.
Я привезъ въ Берлинъ небольшую русскую библіотеку: — Гоголя, Островскаго, Тургенева, Григоровича, Бѣлинскаго, Кудрявцева и другихъ. Глинка жадно вчитывался въ нихъ, и иной разъ до слезъ умилялся надъ ними. Тутъ только, въ Берлинѣ, я замѣтилъ, что онъ литературы нашей съ сороковыхъ годовъ вовсе не зналъ, потому что въ свое время вращался въ такой средѣ, которая кромѣ Пушкина, Жуковскаго, Карамзина и еще немногихъ, никого не признавала за литераторовъ, и пробавлялся болѣе иностранной литературой.
Послѣдніе три мѣсяца, Русскіе, желавшіе его видѣть въ Берлинѣ (ихъ было вѣроятно весьма немного, — я помню лишь графа Матвѣя Віельгорскаго, А. Рубшттейна, князя В. Ѳ. Одоевскаго, да И. С. Тургенева), могли застать маленькую коренастую фигуру Глинки, въ стеганомъ ватномъ холатѣ, съ аршиннымъ карандашемъ въ рукахъ, въ бархатной фескѣ, изъ которой вырывался на лобъ не послушный съ просѣдью вихоръ, въ длинныхъ бѣлыхъ чулкахъ, съ цвѣтными подвязками, которыхъ у него было очень много, и въ башмакахъ. Какъ только его нужно было одѣвать, то слуга обязывался весь трудъ брать на себя, даже умывать и причесывать; тутъ были сохранены всѣ пріемы русскаго барича 20-хь годовъ. Денегъ, выходя изъ дома, онъ при себѣ держать не любилъ, потому что сознавалъ за собой привычку всѣ имѣющіяся при немъ деньги непремѣнно израсходовать.
Во время музыкальныхъ исполненій, какъ впечатлительный чедовѣкъ, онъ не умѣлъ сдерживать себя ни въ похвалахъ ни въ порицаніяхъ, такъ что когда мы сидѣли втроемъ въ оперѣ (т. е. Глинка, жена моя и я), то онъ начиналъ съ того, что упрашивалъ насъ сидѣть какъ можно тише. «Барыня, ни гугу!» обращался онъ къ моей женѣ, а потомъ поднималъ одинъ такой шумъ, что обращалъ на себя вниманіе всѣхъ благочестивыхъ посѣтителей Opern-Saules, и разъ даже Мейерберъ явился къ намъ съ полукомическимъ тономъ заявить, что въ нашей ложѣ, говорятъ, есть какой-то маленькій Русскій, который шумитъ; на весь театръ.
Глинка былъ очень хорошо знакомъ съ Мейерберомъ, и потомъ познакомилъ и меня съ нимъ. Сколько искреннихъ и непритворныхъ похвалъ высказывалъ мнѣ Мейерберъ въ особенности объ оркестровкѣ Глинки!
Говоря о Глинкѣ, нельзя не вспомнить о томъ, съ какимъ интересомъ и сочувствіемъ относился онъ ко всякому мало-мальски серьезному начинанію въ музыкѣ у Русскихь. Когда я ему показывалъ мою первую оперу «Цыгане», ему понравились два номера, и онъ тотчась, обратившись ко мнѣ съ симпатичною рѣчью, заключилъ такъ: «я почту за наслаждеіе и за нравственную обязанность покончить ваше музыкальное образованіе».
Въ разговорахъ съ нимъ о комъ либо изъ музыкантовъ Русскихъ или иностранныхъ, никогда не проскальзывало тѣни зависти. Кто зналъ его коротко, тотъ замѣтилъ, что преобладающія стороны его личности были: нѣжность, дѣтская наивность, добродушная веселость, соединенная съ легкимъ оттѣнкомъ юмора.
Послѣднее время онъ какъ-то отъ всего отвернулся, самъ мало писалъ и бодѣе обдумывалъ новыя музыкальныя формы, предлагаемыя ему Деномъ, но это была схоластика; со мною же онъ не разъ бесѣдовалъ какъ вдохновенный музыкантъ и не разъ бралъ у меня перо изъ рукъ и поправлялъ мою работу. Такъ помню, я былъ имъ посланъ къ Фрокману въ Петербургѣ для напечатанія моего романса съ двумя окончаніями: одно его, другое мое, «Очарованіе красоты въ тебѣ не страшно намъ» (слова Баратынскаго).
Онъ хотѣлъ, чтобы я съ его словъ записалъ характеристику оркестра вообще и каждаго инструмента порознь. Она сохранилась у меня какъ дорогое воспоминаніе.
Препровождаю къ вамъ отысканныя у меня письма Глинки. Жаль, что всѣ они кромѣ этихъ двухъ растеряны при постоянныхъ переѣздахъ за границей и вѣроятнѣе всего на таможняхъ.
Въ Италіи мнѣ привелось быть свидѣтелемъ громаднѣйшаго успѣха симфоническихъ произведеній Глинки.
Въ 1864 году я выписалъ нѣсколько партитуръ его; получивъ ихъ, тотчасъ же передалъ «Аррагонскую хату» и «Мадритскую ночь», въ лучшее симфоническое общество въ Миланѣ. Исполненіе было такъ вѣрно и хорошо подъ руководствомъ превосходнаго директора Басси, что энтузіазму не было границъ. На слѣдующій день нѣсколько газетъ заявили желаніе публики услыхать еще разъ «Аррагонскую хату» и «Мадритскую ночь». Берлинцы, Мейерберъ во главѣ, исполнявшіе нѣсколько NoNo-въ изъ «Жизни за Царя» въ 1856мъ году при дворѣ Прусскаго короля, могли бы справедливо позавидовать итальянскому исполненію Глинки въ Миланѣ.
Помню, что послѣ придворнаго концерта въ Берлинѣ, Глинкѣ былъ предложенъ орденъ или денежное вознагражденіе, но онъ до того былъ недоволенъ исполненіемъ, что отказался и отъ того и отъ другаго, все недоумѣвая; зачѣмъ бы это нужно было Мейерберу исполненіе «Жизни за Царя» при Прусскомъ дворѣ?…
Это случилось, кажется, въ Декабрѣ 1856 г., а черезъ мѣсяцъ его уже не стало.
На похоронахъ присутствовали лишь Мейерберъ, Денъ и Вашъ покорнѣйшій слуга
25-го Декабря 1868.
- ↑ Со мною всегда жестоко обращались въ смыслѣ нравственномъ.