Пиры (Боратынский)
Друзья мои! я видел свет,
На всё взглянул я верным оком:
Душа полна была сует
И долго плыл я общим током…
5 Безумству долг мой заплачён,
Мне что-то взоры прояснило;
Но, как премудрый Соломон,
Я не скажу: всё в мире сон!
Не всё мне в мире изменило:
10 Бывал обманут сердцем я,
Бывал обманут я рассудком;
Но никогда еще, друзья,
Обманут не был я желудком.
Признаться каждый должен в том,
15 Любовник, иль поэт, иль воин:
Лишь беззаботный гастроном
Названья мудрого достоин.
Хвала и честь его уму!
Дарами нужными ему
20 Земля усеяна роскошно.
Пускай герою моему
Пускай, друзья, порою тошно,
Зато не грустно: горя чужд
Среди веселостей вседневных,
25 Не знает он душевных нужд,
Не знает он и мук душевных.
Трудясь над смесью рифм и слов,
Поэты наши чуть не плачут;
Своих почтительных рабов
30 Порой красавицы дурачат;
Иной храбрец, в отцовский дом
Явясь уродом с поля славы,
Подозревал себя глупцом:
О бог стола, о добрый Ком,
35 В твоих утехах нет отравы!
Прекрасно лирою своей
Добиться памяти людей;
Служить любви еще прекрасней,
Приятно драться; но ей-ей,
40 Друзья, обедать безопасней!
Как не любить родной Москвы!
Но в ней не град первопрестольный,
Не золоченые главы,
Не гул потехи колокольной,
45 Не сплетни вестницы-молвы
Мой ум пленили своевольный.
Я в ней люблю весельчаков,
Люблю роскошное довольство
Их продолжительных пиров,
50 Богатой знати хлебосольство
И дарованья поваров.
Там прямо веселы беседы;
Вполне уважен хлебосол;
Вполне торжественны обеды;
55 Вполне богат и лаком стол.
Уж он накрыт, уж он рядами
Несчетных блюд отягощен
И беззаботными гостями
С благоговеньем окружен.
60 Еще не сели; всё в молчаньи;
И каждый гость вблизи стола,
С веселой ясностью чела
Стоит в роскошном ожиданьи,
И сквозь прозрачный, легкий пар
65 Сияют лакомые блюды,
Златых плодов, дессерта груды…
Зачем удел мой слабый дар!
Но так весной ряды курганов
При пробужденных небесах
70 Сияют в пурпурных лучах
Под дымом утренних туманов.
Садятся гости. Граф и князь,
В застольном деле все удалы,
И осушают не ленясь
75 Свои широкие бокалы:
Они веселье в сердце льют,
Они смягчают злые толки;
Друзья мои, где гости пьют,
Там речи вздорны, но не колки.
80 И началися чудеса:
Смешались быстро голоса;
Собранье глухо зашумело;
Своих собак, своих друзей,
Певцов, героев хвалят смело;
85 Вино разнежило гостей
И даже ум их разогрело.
Тут всё торжественно встает,
И каждый гость, как муж толковый,
Узнать в гостиную идет,
90 Чему смеялся он в столовой.
Меж тем одним ли богачам
Доступны праздничные чаши?
Не мудрены пирушки наши,
Но не уступят их пирам.
95 В углу безвестном Петрограда,
В тени древес, во мраке сада,
Тот домик помните ль, друзья,
Где наша верная семья,
Оставя скуку за порогом,
100 Соединялась в шумный круг
И без чинов с румяным богом
Делила радостный досуг?
Вино лилось, вино сверкало;
Сверкали блестки острых слов,
105 И веки сердце проживало
В немного пламенных часов.
Стол покрывала ткань простая;
Не восхищалися на нем
Мы ни фарфорами Китая,
110 Ни драгоценным хрусталем:
И между тем сынам веселья
В стекло простое бог похмелья
Лил через край, друзья мои,
Свое любимое Аи.
115 Его звездящаяся влага
Недаром взоры веселит:
В ней укрывается отвага,
Она свободою кипит
Как пылкий ум не терпит плена,
120 Рвет пробку резвою волной,
И брызжет радостная пена,
Подобье жизни молодой.
Мы в ней заботы потопляли
И средь восторженных затей
125 Певцы пируют, восклицали:
Слепая чернь благоговей!
Любви слепой, любви безумной
Тоску в душе моей тая,
Насилу, милые друзья,
130 Делить восторг беседы шумной
Тогда осмеливался я.
Что потакать мечте унылой,
Кричали вы: смелее пей!
Развеселись, товарищ милый,
135 Для нас живи, забудь о ней!
Вздохнув, рассеянно послушный,
Я пил с улыбкой равнодушной;
Светлела мрачная мечта,
Толпой скрывалися печали,
140 И задрожавшие уста,
Бог с ней, невнятно лепетали.
И где ж изменница-любовь!
Ах, в ней и грусть — очарованье
Я испытать желал бы вновь
145 Ее знакомое страданье!
И где ж вы, резвые друзья,
Вы, кем жила душа моя!
Разлучены судьбою строгой:
И каждый с ропотом вздохнул
150 И брату руку протянул
И вдаль побрел своей дорогой;
И каждый в горести немой,
Быть может, праздною мечтой
Теперь былое пролетает,
155 Или за трапезой чужой
Свои пиры воспоминает.
О если б, теплою мольбой
Обезоружив гнев судьбины,
Перенестись от скал чужбины
160 Мне можно было в край родной!
(Мечтать позволено поэту.)
У вод домашнего ручья
Друзей, разбросанных по свету,
Соединил бы снова я.
165 Дубравой темной осененный,
Родной отцам моих отцов,
Мой дом, свидетель двух веков,
Поникнул кровлею смиренной.
За много лет до наших дней
170 Там в чаши чашами стучали,
Любили пламенно друзей
И с ними шумно пировали…
Мы, те же сердцем в век иной,
Сберемтесь дружеской толпой
175 Под мирный кров домашней сени
Ты, верный мне, ты, Дельвиг мой.
Мой брат по музам и по лени,
Ты, Пушкин наш, кому дано
Петь и героев и вино
180 И страсти молодости пылкой,
Дано с проказливым умом
Быть сердца верным знатоком,
И лучшим гостем за бутылкой.
Вы все, делившие со мной
185 И наслажденья и мечтанья,
О, поспешите в домик мой
На сладкий пир, на пир свиданья!
Слепой владычицей сует
От колыбели позабытый,
190 Чем угостит анахорет,
В смиренной хижине укрытый?
Его пустынничий обед
Не будет лакомый, но сытый.
Веселый будет ли, друзья?
195 Со дня разлуки, знаю я,
И дни и годы пролетели,
И разгадать у бытия
Мы много тайного успели:
Что ни ласкало в старину,
200 Что прежде сердцем ни владело,
Подобно утреннему сну,
Всё изменило, улетело!
Увы! на память нам придут
Те песни, за веселой чашей,
205 Что на Парнасе берегут
Преданья молодости нашей:
Собранье пламенных замет
Богатой жизни юных лет;
Плоды счастливого забвенья,
210 Где воплотить умел поэт
Свои живые сновиденья…
Не обрести замены им!
Чему же веру мы дадим?
Пирам! В безжизненные лета
215 Душа остылая согрета
Их утешением живым.
Пускай на век исчезла младость,
Пируйте, други: стуком чаш
Авось приманенная радость
220 Еще заглянет в угол наш…
1820
Примечания[править]
Печатается по изд. 1835 г. с исправлением стр. 118—119 по автографу Баратынского на экземпляре «Эды и Пиров», принадлежавшем П. А. Вяземскому.[1]
Впервые — в «Соревн. Просв. и Благотв.», 1821, ч. XIII, стр. 385. Это первоначальная из известных нам редакций (см. ее здесь). 28 февраля 1821 г. «Пиры» были прочитаны Н. И. Гнедичем на заседании «Вольного Об-ва Любителей Росс. Словесности».
В переработанном виде и с рядом разночтений к принятой нами редакции «Пиры» вместе с «Эдой» вышли в феврале 1826 г. отдельной книжкой: «Эда, финляндская повесть, и Пиры, описательная поэма, Евгения Баратынского. Санкт-Петербург. В типографии департамента народного просвещения, 1826» (цензурное разрешение от 26 ноября 1825 г.). Здесь «Пирам» предпослан эпиграф: «Воображение раскрасило тусклые окна тюрьмы Сарванта. Стерн.» и предисловие:
«Сия небольшая поэма писана в Финляндии. Это своенравная шутка, которая, подобно музыкальным фантазиям, не подлежит строгому критическому разбору. Сочинитель писал ее в веселом расположении духа: мы надеемся, что не будут судить его сердито». По сравнению с принятой нами редакцией текст «Пиров» в изд. 1826 г. имеет разночтения в ст. 2—6, 14—15, 23—24, 32, 36—40, 79, 115—119, 180—184.
Издание «Пиров» 1826 г. с большими трудностями прошло через цензуру. В начале 1826 г. Дельвиг писал Баратынскому:
«Монах» и «Смерть» Андрэ Шенье[2] перебесили нашу цензуру: она совсем готовую книжку остановила и принудила нас перепечатать по ее воле листок «Пиров». Напрасно мы хотели поставить точки или сказать: оно и блещет и кипит, как дерзкой ум не терпит плена. Нет! На все наши просьбы суровый отказ был ответом! Взгляни на сей экзепляр, потряси его, листок этот выпадет…» (изд. Соч. Баратынского, 1884, стр. 500).
Цензурное разрешение «Эды и Пиров» 26 ноября 1825 г. Очевидно, после декабрьских событий цензура вновь пересмотрела уже напечатанную книжку Баратынского и придралась к стихам на стр. 51 (изд. 1826 г.). Страница была вырезана и перепечатана.
По этому поводу Вяземский писал Жуковскому (осень 1826 г.): «Что говорить мне о новых надеждах, когда цензура глупее старого, когда Баратынскому не позволяют сравнивать шампанского с пылким умом, не терпящим плена?» («Остафьевский Архив», т. V, в. 2, стр. 160).
На экзепляре «Эды и Пиров», подаренном кн. Вяземскому, Баратынский исправил ст. 118—119, заменив: «отрадою» словом «свободою» и «дикий конь» — «пылкий ум». Вероятно, это и была та первоначальная редакция, которую не пропустила цензура. В изд. 1835 г. ст. 118—119 читаются:
Как страсть, как мысль она кипит;
В игре своей не терпит плена.
Автограф отрывка поэмы в альбоме «Souvenir» (Пушк. Дом Акад. Наук) представляет собой промежуточную редакцию между «Соревнователем» и изданием 1825 г. Новое разночтение дают ст. 46 и 80. Ст. 43 — как у нас. В остальном автограф совпадает с журнальной редакцией.