8 октября пришли мы к Люцену, по пути бегущих французов. В город я не заезжал. Нашу роту поставили близ дер. Кайя, а потому любопытно было посмотреть поле битвы, где 20 апреля в первый раз встретились враждующие силы Наполеона с русскими и прусскими. Равнина от д. Кайа вправо была необозрима и пересекалась одним возвышением при д. Старфильд; далее деревца означали речку. Пространство, занимаемое французами между речками, простиралось не более как верст на 5, да за речку, влево от Кайя, на 4,5 версты. Эта деревня, по важности своего местоположения, была ключом позиции, ибо находилась почти в центре и открывала путь прямо к городу, от которого находилась она в трех верстах, а потому всё стремление союзников обращалось на нее. Они занимали впереди, от Клейнгершена через Рано до Мишвица, пространство верст на 8 и могли бы употребить по долине в действие всю кавалерию, которой недоставало у Наполеона. Пруссаки в этом сражении явили первый пламень своего мщения французам. Маршал Ней упорно держался в Кайе. Французы были оживлены снова расцветающей славой своего оружия, которое едва не увяло от русских морозов; сам Наполеон летал в первых рядах, подвергаясь опасности, и своим присутствием воспламенял новых героев, магически сотворенных им в несколько месяцев. Однако пруссаки взяли Кайю, и французы, защищавшие ее, были сбиты и обращены в бегство. Наполеон должен был употребить все усилия, чтобы удержаться в этом месте, и когда колонны союзников выходили уже из деревни, пробиваясь далее, он поставил на возвышении у д. Старфильд огромную батарею, которая, приняв во фланг наши колонны, жестоко стала их истреблять и принудила к отступлению; тогда гвардия его, устремившись за ними, опять овладела деревней. Участь сражения колебалась, но ввечеру прибытие вице-короля, с свежим корпусом от Лейпцига, заставило союзников уступить поле битвы Наполеону. Это была для него последняя вспышка угасающего счастья. — Так рассуждал я, устремив внимание на пустое поле, истоптанное бежавшими перед нами остатками некогда победоносной армии. В Кайе весьма немного оставалось домов; с края улицы уцелел один каменный и в средине деревни кирха; густые деревья садов скрывали пустоту; обгорелых остатков не было видно: в пять месяцев прибраны и изглажены следы жестокой битвы.
На другой день проходили, около города Вейсенфельса, через реку Заалу, по дурной переправе, сделанной наскоро, потому что французы сожгли мост. Вчера Наполеон был здесь. Генерал Васильчиков с кавалерией нагнал арьергард его и взял в плен несколько сот отсталых. Впереди нас находились пруссаки генерала Йорка. Город с за́мком оставался у нас вправо, на крутых берегах реки; вид местоположения красивый, несмотря на поблекшую осень. Отсюда начинаются леса и горы. Сухая погода благоприятствовала бегству французов.
На ночь следующего дня пришли мы к Фрейбургу, на дурную переправу через р. Унштрут. Вчера был здесь Наполеон. Генерал Йорк нагнал французов и прижал их у переправы, так что они потеряли около 1 000 пленными и 18 пушек, со множеством фур; зато и пруссаков погибло до 500. Брошенные, опрокинутые фуры, также убитые люди и лошади представили нам повторительные явления бегства французов из Москвы. Уже саксонцы стали их неприятелями, и поляки, потерявши Понятовского, передаются к нам.
11 октября мы сделали большой обход, около 50-ти верст. Взявши вправо от направления к Веймару, прошли через д. Клостергеслер, Гиртлебен и Шлоссвибан. Французы на пути к Эрфурту бросали пушки и обозы; мы их обходили, чтобы пресечь им ретираду. Земля княжества Веймарского плодородна, и жители, кажется, трудолюбивы: все небольшие возвышения обработаны. Леса наиболее фруктовые. Погода для нас была сносная, несмотря на туманы; только продовольствие опять стало скудно, как для людей, так и для лошадей; что находили по пути в разоренных деревнях, тем и питались: солдаты картофелем, а лошади соломой. Мы устали гоняться за французами; они чрезвычайно шибко бежали по всем тропинкам, полям и лесам, около большой дороги. Наши летучие отряды генералов Чернышева, Орлова-Денисова и атамана Платова подбирали их впереди и с флангов, разрушая все переправы.
Не доходя города Тенштета, ночевали на квартирах в д. Штраусфарт. Здесь мало проходило войск: всё цело и жители на месте. Они, кажется, в первый раз увидели русских, потому что смотрели на нас издали, с удивлением, и от приближающихся к ним удалялись почти бегом; впрочем живут зажиточно, обширным хозяйством. Немцы здесь, пожилые крикуны, говорили с нами громко, протяжно, с гримасами и по пальцам; лица у них предурные; сами одеты в кители; на голове носят, под треугольными шляпами, колпаки, а на ногах штиблеты.
14 октября остановились на биваки при д. Берггейм; влево, верстах в четырех, оставался город Гота с герцогским за́мком. Местоположение тут гористое; вдали угрожали нам высокие Тюрингенские горы с снеговыми вершинами. В Готе пруссаки взяли в плен 2 000 усталых французов. Главная союзная армия заняла Веймар.
Подходя к Эйзенаху, мы слышали окончательные залпы пруссаков, которые приступом взяли город и в плен около 2 000 французов. За теснотой по дороге нам нельзя было всем дойти до города, а потому, для ночлега, остановили нас в садах, версты за две. Город лежит между горами, почти в ущелье; по ту сторону его возвышается огромная черная гора Варттурм, с за́мком. Скалы, украшенные пожелтевшими лесами, туманный древний город, глубокие овраги и каменистые крутизны, всё это, с рассеянными везде войсками представляло романтическую картину осени, среди военных действий. Мне с товарищем для ночлега достался пустой сарай, наполненный мебелями: разбитые стулья, канапе и разрушенные фортепьяно, всё из красного дерева, валялись внутри сарая и отчасти горели на биваках. По-видимому, они собраны были из ближайшего дома для сбережения, но подверглись несчастной участи. Здесь бивакировали французы и пруссаки, которые местами кое-где валялись: первые погибшие, конечно, от усталости, а вторые от ран.
16 октября проходили через Эйзенах. Город обширный; вокруг площади большие дома старинного вкуса; посредине высокая кирха с портиками и колоннадами служит лучшим украшением городу. За площадью дома простые, большей частью деревянные.
От города прошли еще верст 10 к м. Марксгюлю. На пути много валялось опрокинутых французских фур, убитых людей и лошадей. Местоположение здесь гористое и беспрестанно дефилеи; французам трудно было уходить, но легко защищаться; от усталости и голода они валяются по дороге, как мухи. Судя по местечку, которое впрочем весьма разорено, жители довольно бедны, но, кажется, в этих каменных горах и скалах нечем стяжать богатства.
В Марксгюле встретились нам редкости; во-первых, крыши на кирхе и на лучших домах выложены аспидными дощечками в виде черепицы; второе, женщины здесь ходят в синих цыганских плащах и носят на голове длинные, черные каски с бантом; третье, на площади есть липа, более сажени толщиной в диаметре, занимающая распростертыми ветвями пространство на восемь сажен в диаметре; ее сучья подперты подпорками, сама она защищена оградой, и внутри, около ствола, устроены скамейки: конечно, в летние дни здесь, среди прохладной тени, угрюмые немцы развеселяются пивом и трубками. Произношение немецкого языка здесь исковеркано особым наречием, подходящим к французскому. В домах окна сплошные или по нескольку в ряд.
На другой день пришли в м. Фах. По дороге много валялось убитых французов, лошадей и опрокинутых фур; пруссаки, под начальством генерала Йорка, тут отличились. Горы здесь не очень высоки, дорога мостовая или шоссе. Всюду осень совершенная; вдали на черных Тюрингенских горах лежит снег; ветер дует русский.
Не доходя местечка, встретили мы человек сто пленных французов, в таком же маскарадном одеянии, как выходили они из России: обгорелые, оборванные, обвязанные лоскутьями; лица черные, показывающие болезнь и изнурение.
Перед местечком протекает быстрая речка Верра. На ней каменный мост. Местечко принадлежит Вестфалии и так ветхо, что многие дома угрожают падением. Жители разорены. Лучшие дома несколько уцелели, а впрочем самые кирхи обращены в конюшни. Французы придерживаются старой привычки, бесчинничать под предлогом мщения неприятелям. По рассказам жителей они отговариваются тем, что исполняют волю своего императора Наполеона. Бледные, больные немочки здешние весьма жаловались на жестокое с ними обращение пруссаков… Русских офицеров, напротив, они прославляют за нежность и сострадательность к ним.
18 октября пришли в д. Гунхан, близ м. Гинфельд, которое столь же ветхо, как и предыдущее. В целой деревне мы с товарищем едва нашли себе квартиру, несколько уцелевшую от разорения. Хозяева наши почитали себя несчастными, когда канониры наши стали брать у них с чердака сено, но когда потом пришли Пруссаки брать у них лошадей и скот, то они, бедные, все выли и плакали… Эта горестная сцена весьма нас растрогала, но мы не в силах были остановить бедствия войны, происходившего от жестокой необходимости.
На другой день, прошедши через город Фульду, стали на квартиры в д. Гейбах. Город так же обширен, как Бауцен, только строения древние. Перед въездом вид города прекраснейший: по большой дороге аллея; вправо, между строениями города, великолепно возвышается большой католический собор, а влево, на горе, княжеский дворец прежнего епископства. Внутри города улицы узкие, дома закоптевшие от ветхости, площадь тесная. Жителей мало являлось и то как напуганные; все от нас прятались. В одеянии женщин приметно было различие от саксонского костюма; головной убор их здесь весьма похож на жидовский. Вестфальцы гораздо угрюмее саксонцев и черты лица их вовсе безобразны. Окрестности Фульды живописны: на горах, между черными скалами, часто являются полуразрушенные стены и башни древних за́мков, которые то восходят в поднебесье, то теряются в глубине ущелий; немые развалины их заставляют вспоминать о прошедших временах варварства и рыцарских разбоев. Быстрая речка Фульда струится, пенится между крутыми берегами, дробится о камни и потом спокойно разливается по долине: это живой образ пылкой юности человека, в которую господствуют страсти, и тихого совершеннолетия, под путеводительством разума.
20 октября от Фульды назначено было всей нашей артиллерии идти вправо, через Тюрингенские горы до Бланкенау. Мы пошли туда по чрезвычайно дурной дороге, через горы, измучив вовсе упряжных лошадей, а как всей бригаде артиллерии невозможно было поместиться в одной деревне Бланкенау, то нашу роту послали особо искать себе квартир. Тогда мы забрели с артиллерией в такое ущелье, что, разбросавши пушки и ящики на несколько верст, выбились из сил и далее д. Штокгаузена не могли двигаться. Здесь поневоле должны были остановиться, потому более, что при деревне находился огромный, древний за́мок барона Д***. Ломки и трудов во время этого тяжелого перехода было очень много; перед каждым ручьем на гору мы бились и мучились с лошадьми, перепрягали и подпрягали их, причем дышла и оси беспрестанно ломались. Надежда найти в ближайшем за́мке приятное гостеприимство была для нас утешительной отрадой. Давно вышли мы из очаровательного общества прекрасного пола. В продолжение столь долгого времени, проведенного в бивачной жизни, среди военных действий, чувства наши несколько загрубели, и мы показались бы совершенными невеждами, если-бы не отдали почтения барону Д*** своим посещением. Военная грубость с нас тотчас спала, и скривленные брови разгладились, когда мы увидели в за́мке милых, улыбающихся девушек, под тонким коленкором, обнаруживающим прелестные формы, которые вдыхают любовь, размягчают жесткие чувства и оживотворяют сгустившуюся кровь каким-то тонким теплотвором; одним словом, за трудный переход мы были награждены ласковым приемом барона и его семейства. Хотя на лицах их не выражалось к нам благоприятности, а в словах откровенности и доброжелательства, однако маски их были довольно сносны и комплименты лестны. Барон скоро догадался, чего нам больше недоставало, и стал извиняться в своей бедности от военных обстоятельств и беспрерывных контрибуций, требуемых победителями, а потом угостил нас одним бутербродом, прибавив к тому бутылку кислого вина, называемого им рейнвейном. Мы поверили барону от чистого сердца и не заставили долго о нас заботиться, потому что чрезмерная усталость отзывала каждого для ночного успокоения на квартиру, но тут встретилось препятствие. Пастор, у которого мне с товарищем показали квартиру, ни за что не хотел отворить ворот и пустить в свои двор русских, отговариваясь, что он сам голоден, не имеет ни крошки хлеба, а для помещения нас дом его весьма тесен. Несмотря на эту словесную эпистолу, мы употребили военную хитрость: в то время, как он защищал ворота от нашей фальшивой атаки, мы зашли к нему в тыл через садовую ограду и очутились на лестнице его дома; тогда осажденный в своей цитадели пастор должен был смириться, предавая нас, сквозь зубы, всей буре и непогоде — Donnerwetter! Баронский ужин раздразнил наш аппетит столько, что мы велели денщику наскоро, из запасной козлятины, сделать биток, и как пастор отзывался своим голодом, то пригласили его разделить с нами военную трапезу. Потом, не желая тревожить пасторского семейства, на кухне у него обогрелись и около очага прилегли, как были, в мокрых от дождя шинелях.
Ночь была столько же мучительна, как и день. Едва мы с товарищем, в грязной кухне, стали засыпать, как пришел от подполковника вестовой, разбудил нас и объявил приказание идти к артиллерии. Среди ночного мрака и холода, пробиваясь около бивачных огоньков, мы едва нашли свою роту, уже во всей готовности к походу. Покуда сам подполковник не явился, мы долго стояли в скучном ожидании; впереди нас кричали и шумели артиллеристы батарейной роты, поднимаясь на горный хребет; через всю ночь, до света, они насилу двинулись с места, чем и нас задержали. Усталость склонила меня ко сну: тут же, подле артиллерии, избравши в грязи местечко посуше, я лег, свернулся в клубок и заснул, забывая все заботы. Мое воображение и кровь были столько разгорячены взорами прелестных очаровательниц в стенах немецкого за́мка, также вином и беспокойством, что я не чувствовал ни грязи, в которой лежал, ни мокроты, меня проникавшей, и не слышал шума, вокруг происходившего от обозов; словом, спал сначала как убитый, а потом с приятными сновидениями. Волшебное действие сна переносило меня из одной мечты в другую: из милого в ужасное, из ужасного в восхитительное… Когда я проснулся, уже стало рассветать. Мне представилась немая картина всеобщего сна: артиллерия стояла на месте, в той же готовности к походу; лошади, согнувшись в крючок и повесив головы, дремали; канониры вокруг, как разбросанные сельди, под шинелями храпели; тишина, туманная окрестность черных гор, порывистый осенний ветер и вместе с тем грязь дополняли эту романтическую картину. Вдруг закричали впереди: «Вставай! вставай! Генерал едет!» Все вскочили разом, а лошади подняли головы и наострили уши. Все зашевелились и двинулись в гору.
Дорога была несносная, и как артиллерия в гору не могла успешно двигаться, от изнурения лошадей и беспрестанной ломки, то подполковник с офицерами успел завернуть еще раз к барону на завтрак, а я, по обязанности дежурного, остался при артиллерии. Однако на пути я сам завернул в хижину лесничего, у которого едва только спросил чего-нибудь поесть, как он с добросердечной услужливостью тотчас вынес мне весь вчерашний ужин барона, с прибавкою сыра. Товарищи, догнавши меня на вершине горы, жаловались, что они весьма ошиблись в баронском завтраке, и уверяли, что я был в выигрыше у лесничего.
По труднейшему пути, через каменистый хребет Тюрингенских гор, мы в целый день не могли пройти более семи верст и расположились для ночлега в м. Герстлейн, где от усталости и ломки должны были дневать и починиваться. Труднее этого пути в горах мне не случилось испытать.
23 октября пришли в м. Гринеберг, также по дурной, но более сносной дороге. Местечко изрядное; дома со сплошными окнами казались все оранжереями. Здесь мы имели хорошие квартиры, где нас изрядно накормили.
На другой день, не доходя города Гиссена, остановились мы в д. Анроте. Тут было сборное место корпуса графа Ланжерона. Меня тотчас послали занимать квартиры для роты на следующий день. Я ездил до полуночи по разным деревням и насилу отыскал корпусную квартиру графа, которого нашел в крестьянском доме. Тут увидел обер-квартирмейстера и объявил ему, что все деревни в окрестности заняты войсками и само селение Висман, назначенное для нашей роты.
Здесь кончились для нас тяжелые переходы через Тюрингенские горы, начавшиеся от самой Готы и не напрасно ужасавшие нас еще от Эйзенаха. В пять дней мы столько натрудились, как в пять месяцев: артиллерия поломалась, лошади обосели, люди изнурились. Ни Вестфалия, ни Гессен-Дармштатское герцогство, в которое мы вошли, не стоят третьей части Саксонии. Страна здесь бедная от множества баронов и графов, потомков древнего феодализма. Наполеон, чем более льстил их фантазии, оставляя на прежних правах, тем более обирал, а они обирали жителей, обременяя их налогами и разоряя до крайности. Между простым народом не видно бодрых мужчин; всё старики или более женщины, да и то непригожие. Вид их мрачен, более от странного, старосветского наряда. Дома здесь снаружи разрисованы красными узорами, и по стенам много смешных надписей, о которых я когда-то читал в путешествии Карамзина.
26 октября пришли мы в город Гиссен, где нам в первый раз после Саксонии достались прекрасные квартиры. Здесь видел я прелестных немочек; их красота, ловкость и любезность невольно пленяли нас. По несчастью, досталась мне квартира в огромном доме, у профессора математики, который позвал меня в кабинет, и усевшись в большие кресла, задушил политикой и математикой, как на строгом экзамене. Я просидел у него в беседе добрых два часа; наконец, извинившись усталостью, ушел в свою комнату, где мне подали вассер-суп… Но как кухня профессора представила мне простую индукцию интегралов, без малейшей прогрессии радикса материальных тел, то на другое утро выехал я от него с желудком, подведенным под гипотенузу подгрудной ложечки.
На другой день прошли мы около 30 верст, через большой город Вецлар, к местечку Гернборн. В древние времена феодализма все бароны, графы и князья, терявшие на германском сейме процессы, съезжались в Вецлар на конгресс для верховного судилища, составлявшегося из владетельных князей, где они находили способ восстанавливать свои иски, вроде аппелляций. Оттого в городе сохранилось доныне много хороших домов и обержей, как то: Римского императора, Кронпринца, Золотого Коня и проч. Из примечательных зданий отличается большая церковь Штифткирхен, готической архитектуры, носящая отпечаток глубокой древности в резных украшениях из простого камня. Стены и крыши многих домов покрыты снаружи аспидными досками, что дает им особенный мрачный и странный вид. Местоположение отсюда опять гористое, хотя около Гиссена было несколько ровнее. Эта страна принадлежит принцу Оранскому, прежде бывшему штатгальтеру Голландии. Наполеон лишил его владений и присоединил их к Вестфальскому королевству, но едва коснулись сюда русские войска, как все владения опять возвращены принцу. Жители, видно, его любили, потому что в ознаменование своей радости развесили везде оранжевые ленты; особенно в городе одна высокая ель и на бассейне искусственный медведь, как эмблемы княжества, украшены были множеством таких лент. Жители к нам были весьма доброхотны, не так как в Вестфалии, преданной французам. Я с товарищем, бароном Щлиппенбахом, стоял в м. Гернборне у купца-табачника, который, что было у него в печи, всё нам выставил, и, казалось, хотел до смерти закормить и запоить. Он очень жаловался на французское правительство, отнявшее у него половинный барыш от продажи табаку, причем, говорил он, были сожжены на площади все найденные в городе английские товары, вследствие континентальной системы. Теперь формируется здесь легион из охотников — Freiwillige — мстить французам.
28 октября перешли мы небольшой старинный городок Дилленбург, в котором я не видал ничего примечательного. Теперь мы вступили в герцогство Бергское, и не доходя города Зигена, остановились в горах, занявши весьма дурные квартиры; жители здесь почти так же бедны, как наши литовцы.
На другой день перешли через город Зиген и в пяти верстах за ним остановились в хорошей деревне. В городе, который не более Дилленбурга, расположился на квартирах 3-й корпус. Отсюда до самого Рейна находятся в горах значительные рудники железа и меди, также несколько серебра, что составляет главный промысел жителей и богатство герцогства; оттого и город многолюден. На пяти верстах от него лежит сряду шесть больших, хорошо выстроенных деревень. Это герцогство, в уважение дохода с рудников, принадлежало самому Наполеону[1].
От Зигена прошли мы через два беднейшие местечка, Ольпе и Дрольсгаген: дома, без дворов или без оград, иссечены в каменных утесах; вокруг горы, земля каменистая, бесплодная; на горах, по скатам, растет мелкий кустарник. Деревни здесь редки и раскиданы по два и по три двора, в оврагах, около ручьев. Не доходя м. Мейнерсгагена, ночевали мы в горах, у весьма бедных жителей, которые живут не лучше наших чухон. У них конюшни вместе с жилыми избами; кухня в той же комнате на полу, как у чухон, и дым, расстилаясь внутри по всему дому, греет людей и скотов. Спят здесь в шкафах, то есть на ночь выдвигается из шкафа нижний ящик с перинами и подушками, в котором укладывается всё семейство, а на день он опять задвигается; в верхней части шкафа хранится столовая посуда. Хлеб здесь хотя пшеничный, но черный и с мякиной, не лучше нашего белорусского. Поселяне имеют доход более от скота, который содержат всегда в стойлах и выкармливают искусственными травами. В окрестностях много рудников. Наполеон сделал большое благодеяние для промышленников и проезжающих, устроивши здесь шоссе или мостовую, без которой невозможно было бы тут пробираться через горы; эта дорога идет в город Кельн, на Рейне.
1 ноября тронулись мы в поход, с тем чтобы стать на кантонир-квартиры, по Рейну, как вдруг приказано было войскам остаться на прежних местах. Такая нечаянность заставила нас думать, что французы снова наступают; однако мы узнали после, что прусский корпус Йорка занял наши квартиры, а потому корпусу графа Ланжерона приказано было отодвинуться назад.
Итак, мы шли назад до самого Зигена, где и расположились в хороших квартирах. Жители, увидев наше обратное шествие, думали, что мы ретируемся от французов, и немало встревожились, опасаясь мщения прежних своих властителей, но узнав противное, стали опять веселы и от радости сделали бал нашим генералам.
Меня с полуротой оставили в Зигене, для исправления артиллерии и для укомплектования, а прочие войска 9-го и 10-го корпусов пошли к Майнцу.
Между тем Наполеон с разбитой армией приближался к Франкфурту, где отложившиеся от него баварцы, под предводительством генерала Вреде, с австрийским корписом Рейсса, всего около 40 000, хотели пресечь путь бегущим, и на Майне повторить то же, что было на Березине, в России. Для этого генерал Вреде из Ганау вышел навстречу к французам и занял крепкую позицию; однако, отчаяние всегда усиливает мужество и решительность, даже при последнем издыхании погибающих. Несмотря на шестидесятипушечную батарею и на помощь русских отрядов легкой кавалерии, французы пробились. Может быть у баварцев не было столько духа, чтобы с полной отвагой сразиться с теми, которых владычества они недавно еще трепетали, а потому, при первом появлении Наполеоновой гвардии, баварцы отступили, истребляемые французской артиллерией и преследуемые мстительными кирасирами; причем и сам Вреде получил тяжелую и опасную рану. Войска его ушли за речку Кинциг и хотя потом опять фланговым действием стали вредить французам, задерживая их при Ганау, однако неприятели их прошли благополучно. В этом неудачном для баварцев деле, французы нанесли им большой урон, и, кроме генерала Вреде, были ранены еще шесть генералов; впрочем и французы потеряли около 4 000, с мародерами и усталыми. 20 октября Наполеон был во Франкфурте, а 21-го — в Майнце, где вся армия его, в числе еще 70 000, перешла через Рейн, выключая корпус Бертрана, в 14 000, оставленный в Гохгейме и в Касселе, предместье Майнца, по сю сторону Рейна. Макдональд пошел в Кельн, а Викто́р в Страсбург. Союзники также подошли к Рейну 24 октября. Император наш въехал во Франкфурт, в сопровождении 20́000 кавалерии. 26-го числа князь Шварценберг с австрийцами пришел в Гехст; наконец, в первых числах ноября все союзные войска расположились на кантонир-квартирах по Рейну, от Кобленца до Мангейма.
Так кончилась несчастная для Наполеона кампания 1813 года. Оставшиеся в Германии во многих крепостях войска его, еще около ста тысяч, начали сдаваться. Первая крепость, вынужденная голодом, Штетин, сдалась 24 октября; потом, 29-го, сдался Дрезден. Он был осаждаем русскими и австрийцами. Французский генерал Сен-Сир, имея 32 000 хорошего войска, был сильнее осаждающих и мог бы пробиться, куда ему угодно, но не смел нарушить повеления Наполеонова защищаться. Он хуже сделал: когда, после Лейпцигского сражения, Шварценберг послал к Дрездену корпус Кленау, то Сен-Сир, с корпусом французов до 30 00, при 245 орудиях, не защищаясь сдался на капитуляцию. Замосць и Данциг сдались русским в ноябре; Торгау и Эрфурт сдались пруссакам. Вся Германия, выключая Магдебург, Глогау, Кистрин, Везель и Вирцбург, была освобождена от французов. Вскоре потом все рейнские князья и герцоги пристали к союзникам и начали формировать войска против Наполеона; один только гросс-герцог франкфуртский, из преданности к Наполеону, продал все свои поместья и уехал в Швейцарию. Столько-то политика и воинское счастье изменили Наполеону; судьба грозила ему жестоким падением.
Примечания[править]
- ↑ По определению Венского Конгресса оно принадлежит Пруссии.
