18 декабря, с рассветом дня, отправился я один во Франкфурт, для обмундировки, потому что накануне получил 20 червонцев и 475 рублей ассигнацями, жалованье за две трети и рационов за несколько месяцев. Не доезжая 4-х верст до города, от дер. Радельсгейм, начинается шоссе с тополевой аллеей и по сторонам красивые домики, вроде загородных мыз; ближе к городу сады и струящиеся речки, Франкфурт по обширности своей не менее Дрездена. Внутри города строения новой архитектуры; улицы широкие. Мне еще не было времени осмотреть кафедральную церковь, где коронуются римские императоры, и дворец, где они живут в продолжение коронации; говорят, он наполнен статуями всех императоров, от первого до последнего. Я еще не видал славного моста через реку Майн, поврежденного французами взрывом, так же как и дрезденский.
Только что показался я на площади, как подлетел ко мне фактор, во фраке и без пейсиков, но по его физиогномии можно было угадать, к какой принадлежал он нации. Услуги его в незнакомом, обширном городе я почел не излишними. Когда я разменял ассигнации на золото, у меня явилось 58 червонцев; с такой суммой я думал закупить половину Франкфурта и стал путешествовать по лавкам и магазинам. Фактор старался меня оттягивать к мелочным лавочкам, в одну улицу, но я, заметив там особенное неопрятство и чувствуя смрадный воздух, догадался, какими купцами она наполнена, хотя все они были во фраках, без ермолок и пейсиков, а купчихи в чепчиках. Заказав портному сделать себе платье и накупив готового белья, при наступлении вечера я посетил театр. Он так же велик как Дрезденский, и так же посредственно в нем играют, только здесь музыка была превосходнее. При мне играли оперу: Трех близнецов или Суматоху за суматохой, которая не многим нравилась. Потом играли глупую комедию — Медвежью травлю, где особенно медведь неловко играл свою роль, хотя и казался рассудительным животным. Уже в час ночи возвратился я из города в деревню, на квартиру, обремененный покупками и с истощенным кошельком, в котором оставалось только 16 червонцев.
На другой день все войска наши тронулись в поход к Майнцу. Мы с резервной артиллерией 10-го корпуса стали в разоренной деревне Викер, перед Гохгеймом.
21 декабря неожиданно попал я опять во Франкфурт. Правительство наше для снабжения своей артиллерии огнестрельными снарядами заказало здесь на чугунном заводе вылить разной величины картечные пули и сделать медные кружала для жестянок. Велено было командировать одного артиллерийского офицера для черчения рисунков, под надзором капитана Вырубова; к этому избрали меня и послали. Сверх того, правительство наше заказало тут же сделать несколько сот пудов пороха, по пяти червонцев за пуд. Во весь день я искал по городу своего капитана, таскался по многим улицам и ничего не заметил любопытного, выключая высоких касок на прекрасных головках франкфуртских красавиц. Город казался опустевшим. Из военных наиболее являлись пруссаки и австрийцы; наших солдат вовсе не было видно, а только показывались офицеры, которые, под предлогом приемки жалованья, здесь погуливали.
Жители, с первого числа своего нового года, который двенадцатью днями начинается прежде нашего, получили новое существование. Союзные монархи признали их независимость и объявили город вольным. Граждане этот дар приняли с восторгом, прославляя великодушие нашего ИМПЕРАТОРА, как сильнейшего и первейшего из союзников, причем изъявляли свою радость шумным весельем, а через это мы, освободители Германии, не имели покоя во всю ночь от выстрелов и радостных восклицаний по всем улицам.
В первый день этого нового года, у Майнца переправился за Рейн корпус русской кавалерии, под начальством графа Палена; барон Остен-Сакен, с своим корпусом, пошел к Мангейму, и большая союзная армия перешла Рейн, около Базеля.
Обедал я в трактире Белого Лебедя, где переводчик приманивает русских, не знающих немецкого языка. Нашей братии толпилось здесь с утра до ночи великое множество.
Зима была бесснежная; мороз по утрам усиливался до 10 градусов, причем иней густо опудривал кудрявые дерева аллеи.
Ввечеру я был в театре. Играли драму «Убальдо», в 5 действиях, сочинение Коцебу. Театр привлекателен более декорациями, костюмами и музыкой, но актеры играли слабо; большой недостаток у них в декламации. Лучше всех представлял великодушного испанского полководца в Америке, Убальдо, актер, которого с шумным аплодированием, по окончании пьесы, вызвали на сцену. Хороший автор виден и в дурных актерах. У королевы Аталивы недоставало голоса; плаксивой монотонией она наводила уныние, хотя впрочем глазки ее смеялись. От раздачи роль также зависит судьба пьесы на театре. Актер должен быть вдохновен принятой ролью, как поэт воспеваемым предметом. Зритель смотрит в лицо актеру и если по нему угадывает холодное притворство, то всё очарование роли исчезает, и самые лучшие сцены автора не будут занимательны. Сам Коцебу не выдержал бы сухости игры франкфуртских актеров и первый бы начал свистать. Вместо возбуждения сострадания и слез в зрителях, они заставляли нас смеяться или зевать. Публика в театре показалась мне весьма неважной; в нашем Ревеле немецкое театральное общество я видел когда-то блистательнее и многолюднее.
По выходе из театра встречают нашу братию мальчики, в виде Амуров, с лестными предложениями проводить в храм Цитеры, где новые Аспазии и Лаисы, расточая всю прелесть приманки для неопытных юношей, готовы высосать из них с здоровьем все рационы и жалованье, но кто берег себя и был непорочен в сердце, тот пренебрегал этими постыдными существами, унизительными для чести прекрасного пола, который должен быть не отравой, а услаждением нашей жизни.
На другой день, согласившись с одним офицером, пошли мы осматривать достопамятности города. Прежде всего обратились к римско-католическому собору и думали там найти более любопытного, нежели сколько встретили: строение точно древнее, со многими приделами, но в великолепии казалось немногим лучше несвижского костела Фаро. Здание, достойное уважения более по своей древности, стоит посреди овощного рынка и мясных рядов, где вокруг собора являлись перед нами живые картины фламандской школы. Поблизости, на небольшой площади, стоит обсервационная башня; мы влезли на нее по узкой лесенке, в вышину сажень на 30, и величественная река Майн, с мостом наподобие дрезденского представилась нам широкой полосой. По ту сторону реки прекрасные дачи и сады являли, даже в это время года, приятную перспективу. Весь город под ногами нашими представлял обширную громаду зданий, покрытых черным туманом, но ни одного не было отличительного. Во многих домах снаружи приставлены к окнам верхних этажей зеркала, в которых из комнат видны на улице все подходящие к дому. Мы спустились с обсерватории в кондитерскую. Здесь пригожие торговки без милосердия обирают нашу братию лакомок; они требуют не столько за сладости сахарные, как за обманчивые свои взоры и лукавые улыбки. Кто осмелится отказать красавице, если бы она и лишнее требовала? Так, за две рюмки ликеру, под именем американского, в котором кроме сахара и спирта ничего не было чрезвычайного, взяли с нас по два гульдена.
Наконец нашел я своего Капитана и в отведенной квартире принялся чертить кружала: это продолжалось до самого вечера.
В театре не было представления, а вместо того сделан какой-то приятельский бал, на который незваных, без билетов, не пускали; итак, для рассеяния после прилежного черчения, пошел я в трактир Белого Лебедя. Там толпилось много фраков и мундиров около большого стола, за которым важно присутствующая особа держала в одной руке талисман фортуны, а другой метала дары ее направо и налево. Перед банкёром лежали на столе кучи золота, серебра и даже кипы наших залетных ассигнаций; ассистенты по обеим сторонам банкёра исполняли назначение фортуны: от одних золото отгребали, а другим выдавали. Присутствующие искатели даров, без излишних порывов страсти, соблюдали приличную скромность и тишину, которая прерывалась только провозглашением ассистента: «Туз проиграл! Дама выиграла! Двойка проиграла! Валет выиграл!» Вступающему в свет надобно всего испытать понемножку и даже немножко опалить крылышки свои, чтобы вперед не соваться в полымя. Я тихонько подсел к членам столь важного и благородного занятия; чувствуя в кармане тяжесть от нескольких червонцев, вздумал выпустить один на стол, не вытянет ли он посредством дамы себе товарища из большой кучи; смотрю, и есть один. Если один мог вытянуть, думал я, то двое лучше сделают это; смотрю, и еще есть два, но талия кончилась. Вот мой один червонец приобрел товарищей; я отправил его домой, а взятыми в плен намерен был действовать посредством той же дамы. Но как неблагоразумно полагаться на чужих и не доверять своим: это я тотчас испытал! Дама мне изменила, и чужеземцы, один за другим, перебежали в большую кучу; тогда я вытащил опять своего родного; бедняк стоял грудью за себя, но, видно, выбился из сил и потребовал в помощь товарищей. Я приставил к нему одного, двух, трех… Наконец, так и сяк, с переменным счастьем, по окончании боя, сделавши перекличку остальным, недосчитался четырех. Вот тебе вперед наука, думал я, и печально поплелся домой. Дорогой рассуждал я сам с собой: все говорят, что карточная игра есть пагубное занятие, однако все играют, твердя себе за правило: иметь совершенное понятие о том, к чему приступаешь; смотреть на людей, с которыми начинаешь играть; угадывать их намерение, замечать движение пальцев их и, более всего, советоваться с кошельком, сколько может выставить на жертву без ощутительного урона; не горячиться в действии, так же как во время сражения; сохранять в удаче равнодушие, в неудаче не унывать, словом, уметь владеть собой. Но злой дух корысти обещает много — и отнимает много! Как бы счастливы были люди, если бы всегда поступали по правилам холодного рассудка!
Мой хозяин купец и, как видно, лишней копейки не зашибает; дом у него огромный, семейство большое, а на столе всегда только два блюда. Я всегда наперед завтракаю хорошенько в трактире Белого Лебедя. Хозяин выдает себя, как обыкновенно делают пожилые немцы, за политика и проницательного мудреца. Он сказал мне пророчески, что три союзные державы отныне должны быть в вечном союзе, потому что от этого зависит целость Германии и безопасность Европы, что рано начали во Франкфурте преобразование по старой форме, а что он всегда держится своего термометра и ожидает погоды, что, кроме себя и своей совести, он никого не знает. Первое правило его: не делать того другим, чего себе не желаешь; второе: любить ближних, если сам хочешь быть ими любим. «Хорошо б было, — сказал я, — если бы люди держались хотя одного второго правила, но большая часть их твердят о правилах, а живут машинально или обожают в себе собственного идола». Мой мудрец, кажется, недоволен был успехами русских, и сказал мне: «Никакая нация так далеко не ходила, как ваша, но я желаю, чтоб вы еще дальше прошли…» — после чего хмыкнул и замолчал. Сколько я мог заметить, то старые немцы здесь вообще некрасивы: много является живых карикатур, в рыжих париках, с красными носами и с трубками, за вином и пивом. Все трактиры с утра до вечера ими наполнены.
Я читал печатное объявление одной девушки, Екатерины Лаур, которая призывает всех патриоток своего пола участвовать в вышивании знамени для вольноопределяющихся в службу герцога Нассау: рвение самое похвальное, и знамя, судя по пожертвованиям, должно быть весьма драгоценно.
Большая союзная армия уже переправилась через Рейн. Генерал Йорк с корпусом пруссаков занял Кобленц, а барон Остен-Сакен — Мангейм; корпусу графа Ланжерона поручена блокада крепости Майнца. Блюхер, перешедши за Рейн, издал прокламацию к французам: что упорство Наполеона заставило союзников продолжать войну, но что, если французы захотят отложиться от его видов, противных правосудной воле провидения, то он, Блюхер, предлагает им мир и покровительство… Наполеоновы войска отступали от Рейна.
В театре представляли комическую пьесу или, лучше, сатиру на образ жизни людей трех веков — древнего, среднего, и настоящего — сочинения Макса Гейкса, который, судя по комедии, должен быть сердит на людей всех веков и всякого звания. Первое действие представило рыцарские времена, когда занималась странствиями из за́мка в за́мок, отличались пирами, турнирами, пьянством, набожностью и похищением монашенок; во втором действии, спустя сто лет, дамы явились в фижмах и на высоких каблуках, а мужчины отличались безнравственной философией. Третье действие, или настоящее время представлено правдоподобнее: девушки занимаются романами и картами; между ними является модный кавалер, всех осмеивающий, не щадя почтенного дядюшки, которого вывалил из коляски. Дядюшка, в рыжем парике, до тех пор оставался в неуважении вместе с простенькой дочкой, покуда не объявил, что дает за ней приданого полмиллиона гульденов. Такая важная сумма обратила внимание всех молодцов на глупенькую невесту; за нее стали свататься вдруг три жениха, которые до того не хотели и смотреть на нее. Но дядюшка не мог решиться, за кого из трех отдать полмиллиона гульденов с дочерью: один вертопрах, другой не важен, третий стар. Наконец является драгун, который, силой голоса и стуком палаша выиграл у всех невесту с полмиллионом. Франкфуртские актеры в комических пьесах играют лучше. Мадам Буш отличалась от прочих актрис приятностью лица, ловкостью в игре и милым кокетством, так что делалась для всех привлекательною; особенно ее плутовские глазки, возведенные к небу, и вздохи были обворожительны.
24 декабря, во весь день, доканчивал свое черчение и ввечеру зашел в театр. Представляли героическую оперу «Весталка», музыка славного Спонтини. Эта пьеса доставила мне совершенное удовольствие. Я удивлялся музыкальному гению Спонтини, который умел дать каждому слову, в продолжение всей оперы, приличную мелодию, сопровождаемую полной гармонией; разнообразные аккорды в речитативах и аккомпанемент в ариях меня восхищали. Кажется, сочинение хорошей оперы артисту музыки стоит столько же трудов и вдохновения, столько же искусства и дарования, сколько поэту необходимо этого для сочинения хорошей эпической поэмы. Богатые костюмы и великолепные декорации в полной мере соответствовали предмету представления. Актер Илленберг, в роли Лициния, хорошо выдерживал игру свою. Весталку играла какая-то мадам Г***, но так дурно, что драма от нее одной походила на комедию. Посредственное лицо этой актрисы и пожилые лета нимало не соответствовали принятой ею роли; сверх того, ее неловкость и худая память много обезображивали характер лица; она могла щеголять только пронзительностью своего голоса и руладами; трели ее были даже удивительны. После этой оперы явился балет или пляска двух малюток, учеников танцмейстера Лепитре. В образе невинности они летали и прыгали, как голубки. Красота их и младенчество были так хорошо соглашены с искусством для обворожения зрителей, что можно было почесть этих малюток за настоящих Амуров.
В день Рождества Христова наш подполковник, оставаясь всё в дер. Викер, получил предписание командировать 6 орудий к Майнцу для блокады, а как почти все офицеры, с его позволения, находились во Франкфурте, то он и прислал за ними. Я, кончив черчение кружал, хотел было отправиться к роте, но капитан Вырубов меня не пустил, в ожидании разрешения от начальства, а мне было и на руку погулять еще в хорошем городе.
В театре играли комедию «Ненависть к женщинам». Тут мадам Буш снова отличилась, употребляя всю тонкость дамских уловок: притворную невинность, ложные слезы, томные взоры, лукавую улыбку, чтобы только пленить своего мужа, который уже несколько лет как оставил ее, заставши однажды наедине с баварским офицером. Кто может не любить прекрасных! Пусть они ветрены, непостоянны, лукавы, но кто может их ненавидеть?
Следовавшая затем комическая опера развеселила зрителей как нельзя больше. Господин Шалмей (актер Лейсринг) с своим забавным лакеем (играл Лукс) путешествует по Европе, и останавливается в одном городке у герцога Виллара. Принявши дом герцога, Hôtel de Villars, за трактир, он расположился в нем, как следует. Тогда было время карнавала; к герцогу съехались гости, которых желая позабавить, он вздумал подшутить над педантом-путешественником и для этого выдал себя за настоящего трактирщика, а графиню за служанку (играла девица Амберг); прочих гостей объявил проезжающими. Представление было так забавно, что зрители беспрестанно смеялись. Для франкфуртских актеров комические пьесы более приличествовали; они их разыгрывали без принуждения и весьма естественно.
В прошедшую ночь французы из Майнца сделали вылазку до Гохгейма, потревожили наших, да и во Франкфурте побеспокоили.
26 декабря, в 4 часа пополуночи, разбудили меня шум и тревога по улицам. Я думал, не французы ли ворвались, и стал скорее одеваться, но бросившись к окну, увидел зарево пожара в городе. Люди бежали к мосту, и я за ними. Тут представилось великолепное зрелище: по ту сторону реки Майна горело несколько домов; распространяющийся пламень освещал строения и по сю сторону; горящие головни с густым дымом переносились даже за мост. Мрак ночи придавал много величия и ужаса этой картине. Народ был в волнении. Скоро явились заливные трубы, и пожарные общими силами потушили пламень, предавши ему на жертву три дома. Возвратившись на квартиру, я доспал еще два часа, потом пошел к Вырубову и снова стал перечерчивать кружала и формы жестянок.
Газеты объявили, что силы союзников простираются до 850 000, а именно: в главной армии, у князя Шварценберга, 250 000; в Силезской армии, у князя Блюхера, 115 000; у кронпринца шведского 130 000; в Италии корпус австрийцев 70 000; у Веллингтона 150 000; для осады крепостей в Германии оставлено 180 000. Никогда не бывало в Европе столь огромного ополчения. Одиннадцатое известие Блюхера объявило об удачном переходе его за Рейн, причем французы в три дня потеряли 43 пушек и 1 500 пленных.
Наконец наступило время и мне из городской рассеянности переселиться на дымные биваки; из изобилия перейти в скудость; после удовольствий изведать огорчения — предаться непостоянной судьбе солдата. Жизнь наша подобна легкому перу, носимому ветром обстоятельств над долинами радостей и над пропастями бедствий. Кончив черчение кружал, явился я в роту.
Переселясь мгновенно из Франкфурта в Гохгейм, я думал быть в Сибири: квартира у меня — пустая хата — волков морозить, а пища спартанская кашица. После всех издержек и проигрышей оставался при мне только один червонец и тот теперь пошел ребром. Люди и лошади были тоже почти без продовольствия.
Около Гохгейма так много торчало виноградных поломанных лоз, как у нас около деревень, в огородах, капустных кочарыг. Лучшее вино в Германии, по сю сторону Рейна, почитается гохгеймское, но французы истребили много вина, разбивши все бочки и напоивши этой драгоценностью землю.
Еще 28 октября, князь Шварценберг командировал сюда генерала Гиулая, выгнать 6 000 французов, бывших под начальством генерала Гильемино, подкрепляемого из Майнца дивизией Морана. В 2 часа пополудни приблизились австрийцы двумя колоннами; первая пошла по большой дороге от Гёхста, а другая справа от Массенгейма, через Балку, в тыл французам, засевшим в местечке; генерал Бубна с авангардом находился между обеими колоннами. Французы в Гохгейме укрепились пятью редутами; в стенах домов и в воротах поделаны были бойницы. Но сколько осажденные ни упорствовали, они не могли устоять против превосходных сил австрийцев, будучи почти окружены ими; они успели однако пробиться к Майнцу, а могли бы все пропасть, если бы главные силы австрийцев пошли в обход и отрезали их сообщение с Майнцем. Они потеряли только 2 пушки и 300 пленных. Это сражение было последнее, которым кончилась достославная для союзников кампания в Германии, 1813 года.
Майнц со всех сторон обложен войсками корпуса графа Ланжерона, в котором считалось тогда 30 000 под ружьем. По сю сторону расположен 10-й корпус генерала Рудзевича; часть этого корпуса содержала передовые посты от м. Гохгейма на 10 верст вперед, примыкая левым флангом к р. Майну, против дер. Костгейм, занимаемой французами. Из предосторожности, за час до света, все мы выходили на свои места в шанцы, перед местечком, где стояли наши пушки, для того чтобы французы не могли покуситься сделать врасплох вылазку. Кажется, мы не имели решительного намерения брать Майнц. Союзники обещали жителям спасти город от разорения, а потому многие семейства, выехавшие по боязни, стали опять собираться в Майнц и через то казались нам преданными. Французов, защищающих эту крепость по обеим сторонам Рейна было не более 14 000. Всяких запасов у них собрано на полгода, но злокачественные болезни губят много жителей и войско. На форпостах наши часовые, будучи весьма близки с неприятельскими, иногда сходились и разговаривали как умели; некоторые перебегали к нам, потому что в гарнизоне большей частью были немцы и голландцы.
Майнц стоит при самом устье р. Майна, впадающей в Рейн. Вид окрестностей прекрасен; вокруг города, по ту сторону, такое же открытое возвышение, как и около Дрездена. Там видны по вечерам бивачные огни блокадных войск нашего корпуса. Красный собор значительно возвышается над всеми зданиями. О мануфактурах в городе не слышно, но он славится своими окороками. Жителей в нем до 60 000. По сю сторону Рейна находится предместье города, называемое Кассель, огражденное большим ретраншементом; было бы много труда взять его.
31 декабря я сменился вместе с полуротой; капитан Жемчужников пришел на мое место с другой полуротой, и через два часа я опять перелетел во Франкфурт, где принялся за старую работу — чертить кружала и жестянки.
Мне отвели квартиру у купца Пильграма, богатого, но скупого старика, которого застал я в очках над Библией, а супругу его за самопрялкой. Они показали мне под чердаком весьма холодную комнатку, но привыкши к холоду, особенно после гохгеймской квартировки, я был доволен и тем. Мало-помалу мы познакомились. Хозяин мой был семидесятилетний старик, а хозяйка моложе его двумя десятками лет. Беседа наша была занимательна, и время показалось мне нескучным. Вторая дочь хозяина, с черными, смелыми глазками и с важным, но веселым лицом, занимала меня своей любезностью. Она была очень похожа на отца своего, а потому, сравнивая морщиноватое лицо старика с нежными чертами и свежестью лица девушки, седины его с каштановым цветом ее кудрей, я удивлялся разрушительному действию времени и сожалел о таком плачевном переходе человека из юности в дряхлость, о чем, конечно, не думала тогда моя красавица. Она имела гибкий и приятный голос и была любительница музыки; беспрестанно просила меня, чтобы я пел с гитарой русские песни.
Франкфурт вольный, купеческий, весьма древний город, бывший некогда столицей франков; ныне в нем не более 45 000 жителей, большей частью лютеранского исповедания. Магистрат состоит из одного мэра или градоначальника, двух бургомистров и сената, в трех палатах. Город славится своей коммерцией и ярмаркой, бывающей два раза в год, которая, после Лейпцигской, почитается значительнейшей в Германии. При городе есть хорошие мануфактуры, где выделываются шелковые, бумажные ткани и бархат. Здесь до Наполеона собирались германские князья на сейм и короновались римские императоры.
