С занятием французами города Бреславля на Одере прекратились все военные действия и чрез три дня, 23 числа, заключено перемирие близ Яура в с. Пейшвице уполномоченными с обеих сторон генералами. Срок перемирия положен до 8 июля; военные действия долженствовали начаться спустя шесть дней после срока. Но условия перемирия в самом начале были нарушены, и, кажется, оно заключалось для того единственно, чтобы приготовиться к продолжению войны с новым ожесточением.
23 мая, в день заключения перемирия, стали разводить войска на кантонир-квартиры. Наша рота артиллерии в полдень тронулась с биваков из общей позиции под Швейдницем и, прошед за м. Минстерберг две версты, остановилась на биваки у с. Вейсенталь.
Здесь мы дневали и писали требовательную ведомость о жалованье, которого за прошедшую генварскую треть до сего времени не получали.
Теперь стали мы нуждаться в продовольствии: за деньги в деревнях ничего не находили, а фуражировать было запрещено. Жителям приказали ловить фуражиров или мародёров и за каждого обещали по червонцу.
Потом отвели нам квартиры. 3-я легкая рота, в которой я служил старшим поручиком, поступила в совершенное командование подполковнику Тимофееву. До этого времени он имел свою полуроту и только надзирал над ротой, которой я командовал после Фигнера.
Ввечеру получен был приказ от начальника резервной артиллерии, генерала Эйлера, чтобы командировать меня в главную квартиру, в м. Рейхенбах, к начальнику всей артиллерии, князю Яшвилю, для особенного поручения; вместе со мной назначили из разных рот поручиков Арнольди, Альбедиля и Селезнева.
Верхом на подъемных клячах приехали мы четверо в Рейхенбах и явились в квартиру князя, где в передней комнате застали многочисленное сборище артиллерийских офицеров. Важность всего окружающего навела на нас какую-то робость и мы, зная строгость князя, ожидали себе какой-нибудь беды. Однако мы его не видали; нас позвали к начальнику артиллерийского штаба, генералу Сухозанету, который обошелся с нами весьма ласково и приказал отправиться к графу Аракчееву.
В приятной деревушке Петерсвальдау, в двух верстах от Рейхенбаха, явились мы в квартиру графа Аракчеева. В сенях стоял фельдъегерь, а в передней графский адъютант полковник К***, который тотчас доложил о нас графу. Через несколько минут вошли мы по призыву с некоторым трепетом в огромную, безмебельную, довольно мрачную комнату, где в отдаленном углу граф один сидел за письменным столом. Его сиятельство удостоил нас благосклонным приемом и, вручив мне бумаги, приказал нам отправиться обратно к князю Яшвилю. Мы пошли, однако еще не знали своего назначения и были в недоумении.
По некотором ожидании в доме князя генерал Сухозанет приказал нам отправиться в свои квартиры с тем, чтоб мы явились в Рейхенбах, когда нас потребуют.
Пользуясь свободой, мы зашли в трактир закусить, но за теснотой, от множества офицеров разных полков, едва достали себе кусок баранины. В небольшом городке Рейхенбахе расположены были главные квартиры союзных монархов, главнокомандующего, всех дипломатов, министров, посланников и всех важных особ, а потому беспрестанно мимо нас мелькали блестящие мундиры разного покроя и цвета на офицерах, составлявших свиты; они взад и вперед, на лошадях и пешком, суетились по площади.
К ночи надобно было нам поспеть в м. Франкенштейн, в 14-ти верстах от Рейхенбаха, чтобы явиться к начальнику резервной артиллерии, и оставаться там в ожидании дальнейшего приказания, однако мы в Рейхенбахе замешкались, выехали довольно поздно и за темнотой принуждены были ночевать, не доезжая семи верст, в деревушке, у офицеров 1-го Украинского полка князя Горчакова. Мы нашли у них добрый прием, музыку, веселую компанию и до полуночи рассказывали друг другу разные анекдоты.
Поутру на другой день приехали мы четверо в м. Франкенштейн и явились к генералу Эйлеру. Между тем произошла об нас тут суматоха: за нами присылали из Рейхенбаха тогда, как мы еще не успели приехать в Франкенштейн. Генерал, не зная куда мы девались, будучи посланы в главную квартиру, назначил других офицеров, но узнав, что мы ночевали на дороге, сделал нам строгий выговор. Не знаю по какому случаю, только двоих из нас переменили. С полудня мы четверо: я, Чутин, Сенкевич и Селезнев — отправились верхом опять в Рейхенбах и, приехав поздно вечером, явились к генералу Сухозанету, который, поговорив с нами ласково, отпустил искать квартиры.
Не евши ничего с самого утра, ни в Франкенштейне, ни в Рейхенбахе, и проездив с своими явками весь день, мы к вечеру очень проголодались и на ужин зашли в трактир. Тут армейские офицеры играли в бильярд. Мы смиренно сели за стол и просили убедительно хозяйку подать нам чего-нибудь закусить. Суетливая и воркливая муттерхен, в ушастом чепце, жаловалась, что она не может ничего напастись для аппетита русских офицеров, однако — из милости — принесла нам по кусочку печеной баранины с салатом, поставила бутылку пива и взяла — также из сострадания — по полуталеру с брата. От двухдневной езды и диеты мы довольно поизнурились, а потому, отблагодарив свою муттерхен за милостивый ужин, расположились по углам бильярдной комнаты, кто на стуле, кто на канапе, и сидя дремали. В таком положении мы думали тут же провести ночь, потому что отыскивать квартиры нам было поздно…
По поводу некоторого странного недоразумения товарищей моих посадили под караул, а меня, как зачинщика, отвели на гауптвахту и сунули за решетку, в душное и смрадное от тесноты арестантов место. Сначала я крайне досадовал, что со мной поступили без всякой справедливости, как с важным преступником, и, чувствуя свою невинность, прослезился, но после стал смеяться странности приключения и просил караульных солдат, чтоб позволили мне выйти на свежий воздух. Погода была тихая, хотя ночь темная и прохладная. Я, не забыв взять с собой из трактира шинель, лег на мостовой близ будки часового и спал на камнях крепко до самого рассвета.
Поутру на другой день стали нас искать по всему Рейхенбаху, и узнали, что мы ночуем в добрых и безопасных квартирах. Прекрасная заря утреннего солнца нежила меня и я, вытягиваясь, продолжал беспечно валяться на мостовой, когда пришел артиллерии капитан Эйсмонт и потребовал меня с гауптвахты. Ему указали на валяющегося у будки арестанта; он довольно посмеялся, видя мою беспечность, и повел меня к князю Яшвилю. Там я застал своих товарищей; мы поздравляли друг друга с приятным ночлегом и довольно забавлялись своим приключением.
Князь вышел посмотреть нас; он казался тогда довольно веселым, а потому я осмелился сказать ему: «Ваше Сиятельство! заступитесь за нас; с нами поступили весьма несправедливо и обидно». — «Как быть, братцы! — сказал он, — надобно вперед быть осторожнее, и не загуливаться в трактирах». — «Мы не имели квартиры, — продолжал я, — приехали сюда поздно; трактирщик…» «Ну, полно, полно!» — и тем всё кончилось.
Узнав, что нас командируют в армию для калибровки ружей, мы вышли от князя искать себе, заблаговременно до отправления, квартиры. На площади застали парадный развод гвардии Семеновского полка. Тут увидели своего императора, цесаревича, графа Аракчеева, князя Волконского и многих своих и иностранных генералов; блестящая свита их была столь же многочисленна, как и развод. Гвардейцы наши парадировали стройно, ровно, как на картинке; огромная музыка раздавалась по всем углам Рейхенбаха: было чем любоваться. Но мы, опасаясь попасть опять кому-либо на глаза некстати, пробирались сторонкой подальше. Во весь день не могли мы найти себе квартиры, ни чрез полицию, ни чрез ратушу; однако, по знакомству одного из товарищей, нашли приют для ночлега у офицеров Гвардейского экипажа.
Следующий день прошел без дела. Мы выходили все тесные улицы Рейхенбаха и по счастью нашли коменданта главной квартиры, генерала Ставракова, который пенял нам, что мы давно к нему не явились, и назначил квартиру в пустом домишке, на краю местечка.
30 мая, поутру, фельдъегерь от графа Аракчеева позвал нас в квартиру государя императора. Мы пришли, и нам велели ожидать приказания в приемной зале. Тут много было всяких чиновников в блестящих мундирах; между ними расхаживал один почтенный старичок, в красном мундире, обращавший на себя внимание присутствующих; его почитали за английского лорда, министра. В зале наблюдалась строгая тишина, как в преддверии святилища. Через несколько минут явился граф Аракчеев и повел нас за собой. Через три комнаты вошли мы в одну небольшую, которая от опущенных на окнах штор была в приятном полусвете; на одном столе у дверей лежало восемь ружей с билетиками, а за полуоткрытыми дверьми что-то читали вслух: там находился сам государь император. Вскоре вышел оттуда князь Волконский. Граф Аракчеев, взяв меня под руку, сказал князю: «Вот, ваше сиятельство, офицеры, которые выполнят в точности поручение!» Князь приказал нам взять ружья и откалибровать их дома. Мы вынесли их в приемную залу и отдали вестовым гвардейцам, которые донесли ружья к нам на квартиру. После обеда мы их откалибровали, сделали каждому ружью подробное описание и понеслись с ними опять в квартиру государя, к князю Волконскому. Он смотрел нашу работу и приказал нам явиться к начальнику штаба 1-ой армии, генералу Сабанееву. От этого генерала получили мы повеление тотчас отправиться во все войска калибровать ружья. Меня и поручика Чутина назначили в корпуса графа Витгенштейна, а прочих послали в корпуса графа Ланжерона и барона Сакена.
31 мая приготовились мы для путешествия, каждый сам по себе; у точильного мастера взяли костяные цилиндры, которые дня за два заказали себе для пособия в калибровке ружей и разъехались на форшпанах, по открытому листу от дежурного генерала Кикина.
Я поехал в Швейдниц. Крепость, по возможности, приведена была в оборонительное состояние: земляной вал вооружили фрезами, а на гласисе вырыли волчьи ямы. Проезжая по улицам, я заметил в домах довольно пригожих немочек, но для ночлега отвели мне весьма дурную квартиру.
1-го июня, в день Троицы, при ясной погоде, отправился я в квартирное расположение корпусов графа Сен-При и генерала Олсуфьева. Граф Сен-При не находился при корпусе; он был уволен в Вену. В отсутствие его командовал корпусом генерал Желтухин.
Я начал свою работу в 3-м егерском полку, который находился тогда в авангарде, на биваках, при д. Яурниках, под начальством генерала Эммануэля. Биваки егерские были построены прочно и опрятно: соломенные шалаши, наподобие домиков, поставленные линиями, издали представляли вид деревушки. На постах выставлены были маяки и, несмотря на перемирие, соблюдалась вся воинская предосторожность.
Отсюда поехал я в д. Тихенау, в 47-ю дивизию генерала Пиллара, в Белозерский полк. К вечеру, на ужин, поспел в д. Шенфельд, к 48-му егерскому полку, и ночевал в с. Доманцах, в огромной пустой мызе, где стоял Брестский полк. Таким образом в первые сутки я успел окалибровать все ружья в трех полках.
Рассеянный по селениям Брестский полк задержал меня на другой день; я ездил почти под самую гору Цобтен. Еще с большей досадой искал и собирал Рязанский полк в с. Петервиц и Пушкау.
В м. Стригау осмотрел я 23-й егерский полк. Несмотря на то, что в десяти верстах отсюда находились неприятельские пикеты, повсюду была тишина и спокойствие, как среди глубокого мира. Мне рассказывали, что 19 мая около Стригау была жаркая сшибка у наших с французами, которые с уроном были сбиты с места.
Для ночлега поспел я в с. Становицы, где успел окалибровать ружья только в одном батальоне 24-го егерского полка.
В следующий день работа моя была удачнее. Я осмотрел ружья в 24, 25 и 26-м егерских полках, которые были многолюднее прочих и находились под командой генерала Рота. Они были рассеяны по деревням, у подошвы Исполинских гор.
К вечеру прибыл я в опрятное и чистое местечко Гоен-Фридберг, лежащее к западу от Швейдница, у подошвы гор. Прелестные холмы, украшенные рощицами, составляли его окрестности. Тут окалибровал ружья в Олонецком полку и остался ночевать в пустой мызе.
На другой день, с рассветом, я поехал в горы, в с. Баумгартен, в Старооскольский полк; на пути любовался прелестными видами Исполинских гор, которые воздымались передо мной, как древние титаны, и терялись в отдаленности. На долинах, около небольших деревушек, увенчанных садами, расстилались ковры яркой и бледно-желтой зелени ярового и озимого хлеба; около речек, на лужках, паслись небольшие стада коров, овец. «Счастливые обитатели! — думал я, — вы теперь спокойны и не чаете той грозы, которая вокруг вас скопляется; может быть, скоро она рушится над вами и в несколько часов сотрет с лица земли ваше существование! Наслаждайтесь бытием своим, покуда можете, и не теряйте бесполезно минут жизни: пользуйтесь этим бесценным даром природы.
Как рано ни приехал я в Баумгартен, однако прождал до 10-ти часов, покуда собрался полк в квартире своего шефа, генерала Ш***, который в продолжение своей службы прошел все звания, начиная от денщика, фельдфебеля и подпоручика до майора, и до генерала. Съев у него балычка и икорки, сохранившихся еще от пределов России, поехал я далее в горы, к м. Болкенгайну, расположенному на седых скалах, над ужасными пропастями, и окруженному каменной стеной, с древним полуразвалившимся замком. Виды здесь живописные, романтические: угрюмые скалы, черные леса, опустевшие замки; всё это, встречавшееся мне часто в этих горах, напоминало историю минувших веков рыцарства или благородных разбоев феодализма. Места эти занимал 19-й егерский полк генерала Вуича, который принял меня отменно ласково и пригласил к себе на обед.
Осмотрев ружья в егерском полку, поехал я искать Вятского и нечаянно застал его в городе Фрейбурге, под начальством князя Урусова. Отыскивая батальон Вятского полка, ночевал в одной бедной деревушке.
В следующий день возвратился в Фрейбург для осмотра ружей в Староингерманландском полку. В с. Кунцендорф осмотрел я Шлиссельбургский полк, который меня задержал; в с. Рейхенау, на самой вершине Исполинских гор, осмотрел 1-й егерский полк.
Проехав местечко Ландсгут, ночевал в д. Шрейбендорф. Тут, на мызе, застал я за сытным ужином помещика с семейством и при них молодого майора. Заметив, что приход мой был не вовремя, я тотчас отретировался к шульцу или деревенскому старосте, который отвел мне квартиру у мельника, на самой границе Богемии. Здесь строились земляные окопы, конечно, в обеспечение от нападения французов.
Тут я был на вершине Исполинских гор, в тумане или в облаках, между скалами и окруженный пропастями; выше этого еще в жизни своей не поднимался. Жители здесь так же угрюмы и безобразны, как их горы. Везде природа земли отпечатывает свою физиогномию на лицах местных обитателей. Как велико различие между приятной наружностью саксонца и угрюмым безобразием горного богемца! Довольство жизни, образование ума и сердца, нравственные наслаждения нежат душу саксонца и выражаются в спокойных и приятных чертах лица его; напротив того, вечная нужда, истощение, заботы о пропитании семейства, влияние суровой атмосферы и самый вид диких скал, наводящих на душу горного обитателя уныние, искажают черты лица его. Романисты прославляют счастливую жизнь в Швейцарии, но так ли она счастлива? Может быть, только в долинах, между горами, где человек живет без нужды, окруженный дарами природы, являются приятности жизни, а не на скалах. Лучше всяких доказательств я это видел пред собой. Здесь, между гранитных скал, хижины рассеяны по течению быстрых ручейков; хотя берега их украшены незабудочками, но эти незабудочки прелестны только для минутного гостя. Жители бедны, хлеба сеют немного, даже недостаточно имеют лугов для содержания тощего и мелкого скота своего. Хозяин мой, мельник, жил порядочнее прочих — от помола. Он занимается не одной мельницей, но и политикой: рассказывал мне, что в Праге съехались министры на конгресс и, кажется, готовят мир, что французы более всех в том нуждаются, ибо в молодом их войске множество больных и почти вовсе нет кавалерии. И это говорил простой мельник.
Поутру сходил я к подполковнику Шеншину и взял от него записку о расположении Архангелогородского полка, для которого до полудня ездил по деревушкам в горах осматривать ружья. На пути беспрестанно мочил меня мелкий дождь; я ездил в облаках по скалам и любовался видами дикой природы. Скалы гранитные, островерхие, покрыты у подошвы тонким слоем дерна, в котором растет мелкая ель и колючий кустарник. Местами выдаются большие безобразные отломки.
К ночи спустился я с гор к м. Гоен-Фридберг и ночевал в доме старого, горбатого доктора, который посылал Наполеона к тысяче дьяволов за причиненное мной ему беспокойство. После продолжительной езды, измокшего и голодного гостя своего он употчевал тремя яичками, уверяя по своей науке, что ничего в свете нет питательнее яиц, что одно яйцо в этом отношении стоит десяти картофелин. Впрочем, причину скудости своего угощения он слагал на казаков, которые обшарили все углы в его доме, отыскивая французов, и, казалось ему, готовы были самого доктора съесть без соли.
Этим кончил я калибровку ружей в корпусе графа Сен-При, осмотрев шестнадцать полков в шесть дней. Я проехал часть демаркационной линии, начиная от границ Богемии чрез Ландсгут, Болкенгайн и Стригау, лежащее на большой дороге между Яуром и Швейдвицем, в 14-ти верстах от каждого.
7 июня поехал я опять к Швейдницу, чрез д. Яурник, в корпус генерала Олсуфьева. В с. Швенцинау осмотрел ружья в Севском полку. В с. Вилькенау нашел корпусной штаб самого генерала. Тут я осмотрел ружья в егерском батальоне ее высочества, которым командовал флигель-адъютант, полковник князь Оболенский. Я восхищался его благородным обхождением с подчиненными офицерами. В с. Грос-Мерцдорф осмотрел Пермский полк 5-й дивизии, которой командовал генерал Мезенцев. В с. Клетендорф осмотрел Могилевский полк. На вечер приехал в с. Биркгольц, в Калужский полк, где ужинал и ночевал в обществе тридцати офицеров. Я заметил и здесь, что благородное обхождение полкового командира с офицерами делало их приятными в беседе между собой.
До десяти часов утра следующего дня проездил по ротам Калужского полка. Проезжая с. Стефангайн, явился к командиру дивизии, князю Гуриалову, и в с. Гулау осмотрел Екатеринбургский полк, причем один майор своей повестью о великой потере этого полка в последнем сражении продержал меня и сделал без обеда. В Обер-Кентхене осмотрел Елецкий полк, а в Кальтбруне, у подошвы горы Цобтена, Полоцкий.
Гора Цобтен в окружности имеет верст 12, а вышиной по отлогости версты две с половиной; снизу доверха покрыта она густым лесом и стоит среди плодоносной равнины, усеянной деревеньками. Положение ее к востоку от Швейдница верстах в десяти. На самой вершине стоит Лютеранская кирха, где в Иванов день бывает большой праздник; жители из окрестных местечек и селений во множестве стекаются на Цобтенберг в честь Иогана Вурста и несут с собой, говорят, каждый по гусю и по колбасе для общего торжества в честь Мартину Лютеру.
В с. Обер-Вирау осмотрел 33-й егерский полк, а в Клейн-Вирау 1-й егерский, где и остался ночевать у майора Бера. Во время странствия моего узнал я, что полки весьма нуждались в продовольствии и амуниции. Транспорты из России еще не приходили; провианта в полках недоставало и многие солдаты обносились. Сказывали мне, будто вышел указ, чтобы не впускать из-за границы в Россию ни людей военных, ни ассигнаций.
При осмотре ружей я заметил, что разнокалиберщина произошла от несоблюдения порядка в госпиталях, ибо находил разносортные ружья более у тех рядовых, которые оставались где-либо за ранами лечиться.
14-й дивизии я не застал на месте и поехал опять чрез Швейдниц к горам, в м. Вальденбург; тут, в Эстляндском и Тенгинском полках, на походе сделал последнюю калибровку ружей и оставался обедать в трактире под вывеской Золотой Надежды (Goldene Hoffnung); любовался милыми немочками, которые за разными надобностями приходили в трактир и, на вопросы мои отвечая с усмешкой, поспешно уходили. Извозчику на форшпане никак не хотелось меня везти и он давал мне два добрых грота, чтобы я уволил его. За такое простосердечие нельзя было не дать ему своих три, причем представил я невозможность увольнения, потому что ходить пешком так далеко не по моим силам.
Из м. Вальденбурга переехал я в с. Вестриц по весьма дурной дороге, чрез каменистые овраги. Тут опять ночевал в 1-м егерском полку.
Этот полк был известен своей храбростью, имел Георгиевские серебряные трубы, за отличие надпись на киверах, а офицеры — золотые петлицы на воротнике. Бывши с начала войны под командой храброго полковника Карпенко, этот полк во всех сражениях отличался, особенно в Бородинском, и менее прочих понес потери. Между офицерами и солдатами была строгая дисциплина; солдаты были всегда одеты щеголевато и опрятно; люди всё рослые, стройные и проворные. За отсутствием самого полковника командовал полком строгий майор Бер.
10 июня переписал я набело свой отчет и сочинил форму табели[1] о показании во всех полках разного сорта и калибра ружей, которых было по общему итогу осмотрено мной в 28 полках до 30 000. Посему на каждый день моей работы приходилось до 3 000 ружей или по три полка. Многие полки были очень малолюдны, особенно егерские. Ружья находил я большей частью тульские с 1806 по 1809 год, формой весьма сходные с французскими Льеж, и одинакового с ними 7-го линейного калибра; в линейных пехотных полках было множество старых, широкодульных или восьмилинейных тульских ружей, с 1797 по 1800 год, которые от больших расстрелов вовсе не годились к употреблению. В некоторых полках были английские ружья с короной в штемпеле, французские Мобёж, прусские Потсдам и даже шведские. Из всех легчайшие и лучшей отделки были французские, с надписью Льеж; английские ружья были тяжелы, калибром шире французских, но в работе прочнее; прусские и шведские, как наши старотульские, были весьма неловки, тяжелы и негодны.
С ведомостью при рапорте поехал я в Рейхенбах шагом, на длинном форшпане, и имел довольно времени любоваться на пути видами и тучной зеленью наливающегося всюду хлеба. В Рейхенбахе подал свой отчет начальнику главного штаба 1-й армии, генералу Сабанееву; он просмотрел бумаги и сказал мне: «Хорошо».
Для отдыха зашел я в тот же трактир, откуда доставили мне приятный ночлег на гауптвахте, как будто в награду предварительно за исправное и скорое исполнение поручения. Тут застал я, по обыкновению, множество гостей и охотников до бильярда, но как сам не был охотник и не умел владеть кием, то через несколько минут на том же форшпане, пополудни, двинулся в Франкенштейн. Здесь увидел я своих канониров, и штабс-капитана Жемчужникова, с которым приехал в роту, расположенную в д. Шлаузе; подполковник с офицерами квартировал в обширном, пустом здании какого-то знатного помещика.
Вот я опять в роте по-прежнему; не смотря на общество веселых товарищей, мне было скучно и тягостно. Во время десятидневной поездки я наслаждался полной свободой и летал по горам, как чижик, вырвавшийся из клетки; располагал временем произвольно, везде встречал новые предметы, занимательные для любопытства, везде принимали меня с некоторым уважением по моему занятию.
Между тем, в продолжение перемирия, Россия, Англия, Пруссия и Швеция заключили твердый союз против Наполеона.
В Пруссии вооружение производилось с большой деятельностью; одни жители Берлина сформировали 30 000-й корпус. К нам также стали подходить войска. Барон Остен-Сакен, оставленный в Галлиции против князя Понятовского, по удалении польских войск к армии Наполеона, пришел с 44 000 в Силезию. Генерал Бенингсен, с 70 000 резервного войска, находился на Висле. Всех недовольных Наполеоном германцев и французов принимали охотно в русскую службу. Важнейший из числа их был славный французский полководец генерал Моро, вызванный нашим императором из Америки. Наследный принц шведский, прежде бывший Бернадот, счастливейший из всех французских генералов, вышел также против Наполеона. Главнейшие враги этому завоевателю были англичане, помогавшие вооружению против него целой Европы. Но Австрия всё еще могла сделать перевес, если бы пристала к Франции; она с расчетливостью оставалась нейтральной, покуда не привела к окончанию своего вооружения, с которым наконец объявила себя врагом того, кто воспротивится заключению всеобщего мира. А как Наполеон, к унижению своей славы и гордости, никогда не мог согласиться уступить завоеванные земли, то и следовало Австрии, несмотря на родство с ним своего Императора, приступить к общему союзу держав для восстановления прежнего политического равновесия.
Союзные войска, расположенные за демаркационной линией, наслаждались отдохновением и спокойствием, как среди глубокого мира. Полки и роты артиллерии укомплектовались людьми и лошадьми; наконец получено было и удовлетворение жалованьем, провиантом и амуницией.
С 11 по 27 июня наша рота квартировала спокойно в д. Шлаузе. В доме, где мы жили, вся мебель оставалась в целости и, между прочим, библиотека, в которой я нашел для себя энциклопедию и Мильтонову поэму: Потерянный рай. В минуты свободные от службы и в хорошую погоду, которая почти не изменялась, я прогуливался по селению и любовался трудолюбием жителей, их хозяйственным устройством и семейственным благосостоянием. У нас во дворе жил поселянин, управитель господского дома. К прекрасной дочери его, Терезе, часто хаживали сельские миловидные девушки, тогда составлялась у нас во дворе веселое и резвое общество; мы с поселянками играли в горелки, в веревочку или качались на качелях и проводили время очень весело. Девушки были весьма любезны, остроумны и довольно строги в своей нравственности, так что неблагопристойность или какая-либо дерзость при них были непозволительны. На девушках, как заметили мы, в Силезии и в Саксонии оставалось вообще всё хозяйство дома: их дело было смотреть за чистотой в комнатах, готовить кушанье, мыть белье, чистить посуду, кормить дворовую птицу и косить траву для коров, которые содержались всегда в стойлах. Пожилые бабы занимались легкой работой, сидели за вязаньем чулков, за самопрялкой или за шитьем. Мужчины возились более с лошадьми. По недостатку сенокосных лугов поселяне не держали много скота; каждый имел не более пары лошадей и двух коров. Для продовольствия их они сеяли траву клевер, которая растет так скоро и густо, что в продолжение лета раза три ее скашивают; таким образом, небольшой участок земли, засеянный клевером, достаточно служит для скота и лошадей на годовое продовольствие. Сверх того, кто держит более скотины, тот сеет еще и брюкву, которую особенно любят коровы. Лошади и коровы у них всегда жирны, хотя вторые всегда доятся, а первые не знают овса.
Иногда посещали нас пожилые крестьяне, в светло-синих куртках, в треугольных шляпах, с длинными на затылках косами, в кожаных панталонах и в длинных ботфортах; разговаривали они протяжно, с почтительностью и всегда были рассудительны: кротость их характера показывала людей, по своему званию и понятиям довольно образованных. Мы удивлялись достоинству народа, который в сельском быту мог достигнуть такой степени просвещения и благосостояния. По разным надобностям часто хаживал к нам деревенский староста или шульц. Мы с удовольствием с ним беседовали, и потчевая его табаком, в шутку называли: Gnädiger Herr Schultz von Schlause (милостивый государь, господин Шульц фон Шлауз); и он всегда отвечал на это: . (Наша милость очень мала.) Мы заметили в нем особенное достоинство, что он никого не осуждал: Наполеона почитал посланным от бога для наказания грешников; говорил, что все бедствия надобно переносить с терпением, потому что богу так угодно. Наконец философию свою всегда оканчивал восклицанием: Vivat die ganze Welt!—(Да здравствует целый мир!)
Перемирие продолжалось. Хотя говорили, что в Праге идут переговоры о мире, однако, судя по всем приготовлениям к войне, это казалось сомнительным. По слухам, партизан Фигнер в Фрауштате формировал из беглых Наполеоновой армии испанцев и итальянцев Мстительные легионы. Конечно его намерения были велики, но последствия не оправдали затей пылкого и предприимчивого воина.
24 июня ездил я в Франкенштейн за покупками и виделся там с старым товарищем по корпусу, поручиком Вальцем, который поздравил меня, переведенным в гвардию, но это не сбылось.
Чистенький городок Франкенштейн довольно привлекателен для живущих в деревне: в нем есть магазины с разными товарами, хорошие трактиры, и нередко пробегают мимо глаз прелестные немочки, как легкие серны. Местоположение вокруг города прекрасное. Мне столько понравились Силезия и Саксония, что я не желал бы с ними расстаться; даже нередко завидовал участи поселян, которые родились жить в столь благословенных странах.
Силезия есть одна из богатейших провинций Германии, завоеванная у австрийской императрицы Марии Терезии Фридрихом Вторым, королем прусским, в 1742 году. Она разделяется на Верхнюю и Нижнюю; имеет до двух миллионов жителей. Судя по небольшому пространству ее (в длину около 350 верст, в ширину 175 и в окружности не более 2500 верст) народонаселение в ней велико, а потому города, местечки и деревни здесь весьма часты и многолюдны. Хребет Исполинских гор (Riesengebirge) отделяет Силезию от Богемии. Расположенная на этих горах Верхняя часть имеет климат суровый; по горам растет достаточно хороший лес: дуб, сосна, ель, лиственница; около речек, в долинах между горами, есть хорошие пастбища для особой породы овец, известных у нас под именем шлёнских, которых содержат здесь во множестве для суконных фабрик; горы дают довольно меди, свинца и железа; каменный уголь между жителями в большом употреблении. Нижняя часть Силезии, простирающаяся по обеим сторонам р. Одера, более хлебородна и в особенности много производит льна и конопли; оттого почти во всей Силезии занимаются пряжей и тканьем; она производит прекрасные полотна, славные белизной, тонкостью и прочностью, продающиеся у нас жидами под именем голландских. Главный город в Силезии есть Бреславль, весьма древний и богатый, в котором считается до 70 000 жителей; в нем тридцать кирок и много публичных зданий. Потом Глогау, большой, хорошо укрепленный город. Лигниц, красивый город, известен своими суконными и шелковыми фабриками; Гиршберг, славен обширной торговлей полотняными изделиями; в Загане есть хорошее училище и прекрасный за́мок; наконец в Швейднице есть медный завод и суконная фабрика; в Рейхенбахе делают канифас и бумазею. В Верхней Силезии лучший город есть Нейссе, известный своей торговлей хлебом, также хорошими зданиями и училищем; Глац, большой и весьма укрепленный город; в Тарновице есть богатый рудник серебра и частью золота.
26 июня, в полночь, послали меня в с. Ротшлос, к артиллерии генералу Резвому для получения приказаний. Он дал нам предписание сойти с занимаемых квартир и следовать на правый фланг армии, в 10-й корпус генерала Капцевича. Тогда всем войскам последовало перемещение в корпуса по новому разделению.
27 июня, рота наша выступила из благополучного и мирного квартирования деревни Шлаузе. Мы прошли местечки Минстерберг, Нимшт, и при с. Гейнрихау расположились для ночлега.
На другой день пришли в большое селение Зенитц. Погода несколько дней стояла сухая, лето было жаркое; лучи солнца пожигали траву, и серая пыль покрывала древесные листья. Такое состояние погоды для солдат было вредно. На полях хлеб везде созревал, и дней через пять надлежало быть жатве. Речек на пути не было: одни канавы с стоячей водой, и негде было прохладиться купаньем.
29 июня, день Св. Петра и Павла, у нас была дневка и ротный праздник. Наша рота артиллерии поступила и отдельный корпус графа Ланжерона, состоящий из 6-го, 8, 9 и 10-го пехотных корпусов и кавалерии, под начальством генералов Корфа и Бороздина; всего войска в этом корпусе было до 50 000. Начальником артиллерии был генерал Веселицкий.
Дней десять стояли мы на месте в с. Зенитц; время текло без происшествий.
5 июля главнокомандующий Барклай-де-Толли осматривал весь корпус графа Ланжерона. Парад был блестящий; войска успели укомплектоваться, обшиться и обучиться.
8 июля вышел срок перемирия, однако оно продолжалось, потому что союзные монархи приняли предложение Наполеона о всеобщем конгрессе для заключения мира; причем Австрия вступила в посредничество между враждующими державами. Перемирие продолжили до 29 июля, и положено уполномоченным собраться в Праге. Назначенный от Наполеона для присутствия на конгрессе герцог Коленкур не приехал в определенное время; тогда российский, австрийский и прусский уполномоченные, дожидаясь тщетно пятнадцать дней Коленкура, заключили между собой союз и положили приготовляться к войне. Наполеон, кажется, нарочно медлил высылать Коленкура, чтобы выиграть более времени для вооружения, поэтому заключили, что он нимало не думал о мире, и война тем ужаснее долженствовала быть, чем более употреблено было усилий для приготовления.
Через два дня перешли мы в с. Грос-Нигниц. На другой день ездил я по службе в м. Нимшт, в батарейную роту полковника Либштейна. Тут услышал новость, что герцог Веллингтон в Испании, с 40 000 англичан и союзной армией испанцев и португальцев, выгнал из Мадрида брата Наполеонова, короля Иосифа, и в Пиренейских горах совершенно разбил французскую армию, взял 15 000 человек в плен, 150 пушек и весь обоз. Впрочем, покуда молва о победе герцога Веллингтона над французами из Испании дошла до нас, она могла на пути вдесятеро увеличиться.
12 июля послали меня на ординарцы в Рейхенбах к князю Яшвилю. Он был нездоров и несколько дней не выходил из комнаты; делами управлял начальник его штаба, генерал Сухозанет, весьма ласковый в обращении с офицерами, но строгий и взыскательный по службе.
В Рейхенбахе нечаянно увиделся я с своими товарищами из кадетов, выпущенных в разные полки после меня. Все они были капитанами и смотрели в майоры, хотя в корпусе по наукам в классах сидели ниже меня. Поэтому, для выслуги, армейская пехотная служба казалась мне предпочтительнее артиллерийской, в которой от прапорщика до капитана многие в 15 лет не доходят; я сам уже пятый год служил поручиком.
Обыкновенное сборище офицеров в Рейхенбахе было в трактирах, где одни играли в бильярд, а другие курили трубки. Перед входом в эти храмы празднолюбия стояло множество мальчиков и девочек с корзинами, в которых были ягоды, конфеты, хлопушки и всякие безделки для продажи. За несколько грошей мальчики дрались между собой до крови, а девочки на всё соглашались… Столько нравственность их была развращена. Всякого входящего офицера они упрашивали, чтобы купил у них что-нибудь, или просили милостыни, или предлагали подлые услуги. Можно сказать, что в продолжение двухмесячного пребывания союзных войск в Рейхенбахе сделано довольно разврата между жителями. Взрослые и малолетние, пожилые и юные, мужчины, женщины и девушки среднего звания, столько показали алчность к деньгам, как томимые лютым голодом к пище; страсть корыстолюбия возбуждена была в них до такой крайности, что подавила добрые семена нравственности. Жестокие обстоятельства были тому причиной: с одной стороны жители разорялись от тягостного постоя, а с другой они думали вознаграждать это непомерным требованием денег за всё, научая мальчиков и девочек, детей своих, выманивать что-нибудь у щедрых офицеров самым низким образом. Война везде сеет зло.
Жители Силезии, добрые, честные и трудолюбивые, были весьма недовольны, что к ним завели в гости французов и русских. Зная о всеобщем вооружении королевства Прусского, они не полагали в нас надобности; при национальной гордости своей почитали достаточным собственного энтузиазма и собранных сил королевства для изгнания французов, которых уже перестали страшиться.
13 июля, к удовольствию моему, сменившись с ординарцев, я отправился в роту, которую застал около с. Пильцен. Весь правый фланг союзных войск с авангардом уже выступил на биваки при Швейднице, будучи в готовности идти на неприятелей. По слухам, Наполеон просил союзников о продолжении перемирия еще на две недели, но не соглашался на требуемую от него уступку; чтобы показать готовность нашу к войне, войска двинулись и тем постращали его. Армия наша стала опять в полном цвете и блеске.
На следующий день войска возвратились в квартиры, потому что перемирие продолжено до 29 июля. Впрочем, оно тогда казалось не столько выгодным для нас, как для Наполеона.
О мире нельзя было думать. Император французов к унижению своей славы и гордости не мог согласиться на ту уступчивость, которой союзники от него требовали. Война сделалась необходимой. Франция жертвовала Наполеону последними усилиями. В продолжение перемирия войска его значительно умножились, но не столько как союзные. Наполеон имел тогда 280 000, а союзники до 410 000. Такое превосходство сил и самое положение войск Наполеоновых, открытых со всех сторон, давало союзникам надежду восторжествовать над общим их врагом. Наполеон, утвердившись главными силами в Дрездене, надеялся центробежным действием из зажигательного фокуса этого, распространяя к периферии огненные лучи свои и обращаясь целой массой, разбить отдельные силы союзников, но он упустил из вида уже испытанное их средство — ретираду. Они могли оттягивать его от центра с одной стороны, теснить с другой и, постепенно утомляя, ослабить до того, что наконец довершить гибель совокупным нападением. Кажется, с тех пор, как гений Наполеона ознобился в России, он стал теряться в своих стратегических соображениях.
Время летело; мы отдыхали, и в последние дни перемирия наслаждались спокойствием. Пруссаки беспрерывно формировали ландверов, наподобие наших ратников, в полукафтанах, с киверами, на которых вшит медный крест с вырезанной надписью: Für Vaterlandsliebe (За любовь к отечеству). В подражание нашим казакам, пруссаки образовали своих по форме донских, но они только по названию были казаками, не имея надлежащей ловкости, проворства и неопрятства наших казаков. Эти молодцы с рыжими, черными и седыми бородами, в разноформенных куртках, довольно подсмеивались над щеголеватыми и бритыми казаками прусскими, называя их своими обезьянами.
Линейное войско наше в продолжение перемирия было укомплектовано старыми солдатами, вышедшими из госпиталей, одето, откормлено и приготовлено к войне. Артиллерия также во всех частях была исправлена.
20 июля, в день своего ангела, пошел я в деревенскую кирху. Насмотревшись до этого времени на католическое богослужение, я здесь восхищен был простотой лютеранского. Здесь входишь с любовью и надеждой, среди благородной простоты и приличия. Мне особенно приятно было видеть в кирхе за молитвой опрятно одетых в кофточки и чепчики тех сельских девушек, которые вчера пачкались на скотных дворах своих; вид их вовсе переменялся. Они не имеют привычки коснеть в нечистоте и неопрятстве; для праздничного дня бросают лоскутья, делаются беленькими, чистыми и одеваются в лучшие свои платья, чтобы нравиться и привлекать к себе женихов.
Хлеб на полях созревал; везде его косили или жали. Еще раз замечу, как обширно у поселян в Силезии хозяйство. У каждого мужика есть несколько хлевов, сараев, чуланов; для каждой лошади и коровы стойло; для каждого рода птицы своя загородка; словом, для каждой вещи в хозяйстве особенное место. В каждом дворе есть свой погреб и свой колодезь. Дома двухэтажные со многими комнатами; окна большие со стеклами; при каждом доме сад; огороды выходят в поле вокруг всего селения, что составляет летом приятную окрестность, вместо бесплодного выгона, как у нас при деревнях. Одно только мне не нравилось, что при каждом доме, посреди двора, сваливают навоз около большой лужи с стоячей водой; навоз умятый режут в кирпичи, сушат и употребляют вместо дров, а водой поливают сады и огороды, притом она полезна для гусей и уток. Во всём экономия, только воздух от того делается смраден, и надобно привыкнуть жить в навозной атмосфере. Впрочем, говорят, это очень здорово. В селении, где кирха, там и школа; в обязанности пастора состоит обучать детей грамоте и внушать им добрую нравственность, а они привыкают любить его и уважать. Кажется, не только пруссаки, саксонцы, но и все немцы, утвердившись оседлостью, столько привязаны к мирной, сельской жизни, что вовсе не прельщаются воинской славой. Как они различны стали от германцев, современников Тацита, живших в дичи обширных лесов одними разбоями и войной! Так-то всё изменяется в природе человека с образованием разума. Может быть, через несколько веков и наши брадатые мужички станут брить бороды, жить в двухэтажных домах и читать газеты.
Русские генералы и офицеры с деньгами не теряли золотого времени, искали удовольствий и наслаждались ими по возможности. Многие ездили к целебным водам в Ландек и в Альтвассер, близ Швейдница. В Ландеке русские офицеры делали бал, на котором присутствовали принцессы прусские и все знатные дамы; графиня Остерман была хозяйкой. Пруссаки удивлялись богатству, вкусу и образованности русского дворянства. Они были признательны к той приязни, которую им оказывали русские офицеры, и еще более тронулись благородным чувством своих союзников, когда увидели с каким участием они носили траур по усопшей прекрасной их королеве Луизе.
Сколько ни гневались сначала пруссаки за тягостное для них квартирование войск в Силезии, от чего долженствовало расстроиться в обыкновенном курсе их хозяйство, и причем сами они должны были нередко сносить невольную измену подруг своих и терзаться ревностью, однако по окончании расчетов оставались в изрядных барышах от щедрости русских гостей. Обитатели Силезии, можно сказать, обогатились во время перемирия; они за всё брали с нас добрые гроши и талеры, сколько хотели: торговаться с ними никто не смел; они нам плюнуть не давали даром. Наш подполковник за тринадцать дней квартирования в с. Грос-Нигниц заплатил за одну говядину для своего стола девять червонцев да за салат шесть. По этому можно судить о дороговизне прочего.
26 июля государь император наш, с королем прусским и со всеми посланниками союзных держав, осматривал войска правого фланга в корпусе графа Ланжерона. Пехота и артиллерия были собраны вместе на обширном поле. Обновленные войска, освежившиеся отдохновением, в блестящих строях, всюду встречали своего монарха радостным криком ура! и громкой музыкой, потом проходили мимо него церемониальным маршем. Мы видели грозное для врагов и милосердое для нас чело российского самодержца, освободителя Европы. Каждый солдат смотрел на государя своего как на отца, и государь в лице каждого солдата видел верноподданного, готового положить за него живот свой.
Перемирие кончилось за два дня до срока; война объявлена, и нам велено выступить на биваки.
Примечания[править]
- ↑ По которой и ныне предписано в полках калибровать ружья.
