Праздник (Дорошевич)
См. также одноимённые страницы.
Зиновий Иванович, сапожник, лежал на сундуке на перине. Что-то не спалось. И Зиновий Иванович думал.
Он думал о великом празднике.
Вот уже двадцать лет, как Зиновий Иванович сам сапожничает. Считается самым исправным сапожником по всему Тупичку. Живёт семьёй. И двадцать раз встречал праздник.
И вспоминая все встречи, Зиновий Иванович с одобрением думал: и двадцать лет тому назад, и пятнадцать, и десять, и пять, и в прошлом году всё проходило совершенно одинаково. Точка в точку.
Это приводило Зиновия Ивановича в умиление:
— Порядок в жизни!
Зиновий Иванович любил праздник.
И праздник проходил так.
Недели три до праздника Зиновий Иванович сидел за работой, не разгибаясь. Ел урывками и наскоро. Досиживал до глубокой ночи.
И Марья Васильевна, женщина, — как она про себя говорила, — «строгая», «фыркала»:
— А толку никакого!
Всем нужны были к празднику деньги. И за товар спрашивали, в лавочку, и за квартиру за прожитое.
Не очищалось ничего.
За неделю Зиновий Иванович шёл по «давальцам» и просил вперёд.
Домовладелец Ушков, бывший квартальный, из года в год говорил одно и то же:
— Пропьёшь, каналья!
Зиновий Иванович кланялся и божился:
— Праздник встретить не с чем! Верьте совести!
И добавлял:
— Куска в доме нет!
Хотя ему, хорошему хозяину и человеку, очень мало пьющему, было очень обидно так на себя врать.
Но таков был «порядок».
Ушков говорил:
— На разврат, на пьянство денег не даю!
Упоминал о мерзавцах, которые только и делают, что пьянствуют, и, в конце концов, вместо пяти рублей, давал три.
— Не опейся! Допьёшься до белой горячки!
Пафнутьев, торговец от Сухаревой, сразу гнал.
— Только денег вперёд просить умеете!
Ругался:
— Дармоеды! Дьяволы! На работу-то вас нету!
Потом, вместо трёх рублей, давал два.
Чиновница Карасёва совала в нос детские сапоги и обещалась, что станет заказывать другому сапожнику:
— Добросовестный человек!
Зиновий Иванович рассматривал сапоги:
— Сапожки, как сапожки!
Но чиновница Карасёва кричала:
— И году не проносились, — каблуки на сторону!
И в конце концов давала вперёд рубль.
Так он обходил всех давальцев, на кого работал 20 лет.
За четыре дня начиналась уборка.
Марья Васильевна свирепела окончательно.
Зиновия Ивановича гоняла с места на место. Марья Васильевна истерически вопила:
— Долго ты из меня душеньку-то выматывать будешь? Долго, изверг? Долго, подлец? Долго мне варом комнату пакостить будешь? Долго я за тобой убирать буду?
Зиновий Иванович молчал, потому что Марья Васильевна в это время всегда была вооружена. Если не метлой, то хоть веником.
Марья Васильевна хлопала дверью:
— Когда мне Господь пошлёт избавление? Хоть бы сдох, пропада на него нет!
И уходила.
Её голос раздавался в сенях, звенел во дворе, доносился с чердака и с погреба.
Она срамила.
Срамила прачек:
— Налили, такие сякие, у самых у дверей!
Срамила хозяев:
— В полицию пойтить! Протокол составить! Как яму держите?
Порола соседского мальчика:
— Долго у нас из дверей мочалу таскать будешь? Долго? Долго? Из своих дверей таскай! Из своих! Из своих!
Мальчикова мать, тоже подоткнутая, тоже сбившаяся с ног от уборки, вылетала и кричала на весь двор:
— Не смей чужих детей бить! До полиции дойду, такая сякая! Своих народи, тогда бей!
На дворе поднимался содом.
— Покажи ей язык! Покажи ей, подлой!
— Сама тварь, и из сына стервеца делаешь!
— Подожди, дай отцу с работы придти!
— Которому отцу-то? Отцу-то которому? Отец-то кто?
И тут уж в визге слова нельзя было разобрать.
Дверь отворялась, влетала Марья Васильевна и кричала:
— Уши у тебя заложило, у окаянного? Не слышишь, как жену на весь проулок срамят? Иди, запрети! Другой бы до полиции дошёл! И мужа же мне Господь Бог послал! Мужа! Мужа!
Она плакала, шваркала чем ни попало в Зиновия Ивановича и выбегала доругиваться и «в след срамить».
Зиновий Иванович только уклонялся от летящего предмета и продолжал стучать молотком по каблукам.
За два дня до праздника в доме затихало.
Марья Васильевна уходила приценяться к живности.
Ходила к Сухаревой, «доходила до Охотного» и возвращалась.
И кричала:
— Приступа нет! Везде грабитель на грабителе! Поросёнок…
Шли ужасающие цены.
И вопль:
— Чего же ты-то молчишь? Точно зубы болят, подлец?
И ужас:
— Идола мне Господь послал! Идола!
И сокрушения:
— Согрешила я, окаянная! Наказал меня Господь идолом!
В сочельник Марья Васильевна шла к мяснику закупать всё.
И затем всегда оказывалось, — словно по порядку, — одно и то же.
Оказывалось, что в поросёнке набит лёд для веса. Гусь оказывался старым и жилистым.
— Не того гуся положили! Не того гуся я в руках держала!
Солонина, отходя, оказывалась с душком.
Марья Васильевна наскоро накидывала на себя, что попало, бежала к мяснику, «шваркала» ему солонину.
Поднимала скандал.
Грозила:
— До полиции дойти!
Её выталкивали молодцы из лавки.
Она прибегала домой и кричала:
— Сейчас в полицию иди! Муж ты мне, или кто?
И всегда, по порядку, она схватывала скалку — и всегда со слезами сокрушённо говорила:
— Если б только завтра не такой праздник! Не жить бы тебе, извергу, до завтрашнего!
До звезды он не ел, после звезды ему «шваркали» что-нибудь:
— Добрые люди толокна похлебают, и то сыты!
Затем он наскоро подканчивал работу, шёл по заказчикам относить:
На него кричали:
— Ко всенощной из-за тебя не попадёшь! Когда сапоги принести был должен?
И за это швыряли только половину денег:
— За остальными придёшь после праздника! Напьёшься и на эти! Целее будут!
Ко всенощной он не ходил.
Разнеся заказы, он обыкновенно останавливался в раздумье, мысленно представлял себя грязного, немытого, и думал:
— Куда этакому?
И шёл домой.
Дома пахло жареным, варёным, подгоревшим. Марья Васильевна была «сама не своя».
Ничего больше не оставалось, как лечь.
Марья Васильевна вскипала:
— Разлёгся! Обрадовался?
Так наступал праздник.
— Ладно уж, здесь-то пей! Только чтоб ни скандалов, ни буйства.
Зиновий Иванович вставал рано, когда на улице была ещё тёмная ночь, мороз стукал в стены, и окна были покрыты густыми белыми узорами.
Зиновий Иванович мылся, одевался, густо маслил волосы коровьим маслом.
Марья Васильевна была тиха, добра и немного строгий тон держала так только, для порядка.
Она даже говорила:
— Дай, примаслю ещё!
И добавляла:
— Для праздника жалеть нечего! По будням бы меньше шлялись, да больше работали. А в праздник не наверстаешь. Перед смертью не надышишься.
Зиновий Иванович шёл к ранней обедне.
Марья Васильевна не ходила:
— Перекрестишь тут лоб! Как же! С этаким-то житьём! Поросёнок не залился. Иди уж ты, иди. Да свечки-то не перепутай, какому воимю. А то у тебя в голове-то что? Солома!
Зиновий Иванович приходил из церкви, пил чай и в десять часов шёл поздравлять домовладельца.
Домовладелец выходил к нему в переднюю.
— С праздником честь имею. С Рождеством Христовым. Дай Бог…
— Спасибо, брат, спасибо! С праздником-то вот поздравляешь, а деньги за квартиру задерживаешь.
— Помилте…
— Ладно уж, ладно. Таких-то жильцов и держать не стоит… Глашенька! Тут Зиновий сапожник пришёл. Вынеси ему рюмочку!
Зиновий пил:
— С праздником, с Рождеством Христовым. Дай Бог…
У Зиновия Ивановича в доме ни разу не было ни скандала, ни буйства.
— А то, брат, в случае чего, прямо в полицию. Вы, мастеровщина, — вас надо во как.
— Уж, помилуйте!
Зиновий Иванович для приличия после водки сплёвывал и в это время думал:
— «Уж и рюмка»!
Затем он шёл домой обедать.
— Не наваливайся! Не наваливайся! — оговаривала его мягко Марья Васильевна, — успеете ещё вечером-то нажраться.
Вечером Зиновий Иванович с женой шёл в гости или к куму, или к деверю.
Но это было всё равно: если шли к куму, у кума в гостях был деверь, если шли к деверю, у деверя в гостях был кум.
После обеда до гостей Зиновий Иванович ложился спать:
— Праздник!
И просыпался от голоса Марьи Васильевны:
— Будет спать-то. Надрыхаешься!
Смеркалось.
Марья Васильевна, женщина строгая, стояла перед зеркальцем и прикалывала зелёную «головку».
— Уж я им напою! Я им напою! — предвкушала она, — я им всё выложу!
— Да будет тебе! — тоскливо говорил, одеваясь Зиновий Иванович.
Но Марья Васильевна моментально взъедалась:
— А ты, куда тебя не спрашивают, не суйся! В мои дела не лезь, — говорят тебе? Я женщина строгая! У меня свой характер! Я молчать не люблю! Я потакать никому не намерена! Что не по-моему, — я прямо режу! Мне водкой глотки-то не зальёшь! Нет! Я всё выскажу! Не в вас, в пьяниц!
— Поехало! — махал рукой Зиновий Иванович.
— Я год копила! — «разводила пары» Марья Васильевна. — Я этого-то дня вот как ждала!
И они шли в гости.
Входили «честь честью».
Молились на образа, говорили:
— С праздником вас. С Рождеством Христовым.
И в виду торжественного случая со всеми здоровались за руку.
Им отвечали:
— Милости просим. К столу. И вас также.
Марья Васильевна строго наблюдала:
— Кто где сидит?
И находила, что её хотят унизить.
Ей предлагали:
— Марья Васильевна! Рябиновой-с!
Она сладко улыбалась и отвечала:
— Не пьющая. Не приучена. Вы уж тем-то наливайте, которые пьющие. Анфиса Андреевна, рюмочку.
Анфиса Андреевна вспыхивала, и они смотрели друг на дружку улыбаясь, но зверями.
— Марья Васильевна! Поросёночка! — вступался хозяин, чувствуя, что в воздухе гроза.
— Что уж вас объедать!
— Не объедите. Другой есть.
— Известно, вы люди богатые! Где уж нам с вами!
— Не в богатстве дело, а затем в гости ходят! Дозволите?
— Благодарю вас на поросёнке. От своего только что!
И она вдруг вскидывалась на Зиновия Ивановича:
— Ты чего так на поросёнка-то, мужик, наваливаешься? Ещё подумают, что у нас дома есть нечего!
Наступило неловкое молчание.
Марье Васильевне подавали чаю.
Она отказывалась.
— Нет, уж вы тем, кто побогаче нас да попочётнее.
Гроза была неминуема.
В воздухе становилось тяжело.
И Анфиса Андреевна не выдерживала. Шла первая.
— Что это у вас, Марья Васильевна, прошлогодний полушалочек-то? Мне узор очень памятен. Хорош!
— Прошлогодний-с! — бледнела и улыбалась Марья Васильевна, — я мужняя жена! Мне полюбовники косыночек не дарят.
— Дозвольте! — вступался муж Анфисы Андреевны, — вы говорите, да не заговаривайтесь! Это вы насчёт каких любовников, ежели моя жена в косынке?!
— Это уж мужнее дело, а не моё-с. За женой смотреть!
— Нет, ты прямо мне говори! — стучал по столу кулаком муж Анфисы Андреевны.
— А ты не ори! — вскакивала Марья Васильевна, — на жену орать надо было. И то раньше! Теперь-то уж поздно! Зиновий, на твою жену кричат!
— Будя!
— Нет, стой! Какую праву имеет твоя жена?
— Есть рот, — и говорю! — вопила уж вне себя Марья Васильевна, — мне, брат, рот поросёнком не заткнёшь! Тьфу мне ваш поросёнок!
И она плевала в блюдо.
— Бей её, подлую!
Раздавался оглушительный визг.
Зелёная «головка» Марьи Васильевны оказывалась в чьей-то руке.
Зиновий Иванович размахивался, кого-то ударял наотмашь, — но у него у самого сыпались перед глазами искры.
Кто-то ударял его кулаком в левый глаз.
Зиновий Иванович не помнил себя.
Он бил, его били.
Марья Васильевна лежала на пороге отворённой двери и вопила:
— Убили! Зарезали! Караул!
Весь двор был полон народу. Жильцы кричали:
— Что за безобразие?
— Скандавл!
— До участка надоть дойти!
— Они ещё стёкла перебьют!
Дворники тащили Зиновия и ему накладывали. Марья Васильевна царапала и кусала дворников:
— Пусти моего мужа! Ты их тащи! Пусти!
Сонный околоточный в участке спрашивал:
— Какое твоё звание?
И Зиновий Иванович с Марьей Васильевной возвращались домой.
Марья Васильевна плакала, но всё-таки утешалась:
— Показала им праздничек!
Зиновий Иванович смотрел правым глазом в зеркало: левый заплыл багровой опухолью, — и думал:
— Не иначе, как от ножа ручкой!
А Марья Васильевна сидела на постели и горько плакала:
— Наказал меня Создатель! Увидишь с таким мужем праздник!..
И так двадцать лет…
На этом Зиновий Иванович задремал, и ему вдруг приснилась такая мысль:
— Да что ж это за праздник! Это будни скорее! Никакого и праздника-то нет!
Он вздрогнул даже при этой мысли от испуга и очнулся:
— Эк, какая сонная дурь может в голову вдруг влезть.
И стал думать о празднике.