Разговоры с дьяволом. Разговор 1 (Успенский)

Разговор 1
автор Пётр Демьянович Успенский

Из сборника «Разговоры с дьяволом». Опубл.: 1916. Источник: Разговоры с дьяволом: Оккульт. рассказы. — Петроград, 1916.; Разговоры с дьяволом. — Париж, 1993.

Я расскажу тебе сказку, сказал дьявол, только с условием, чтобы не спрашивал у меня никакой морали. Выводи сам, какие хочешь, заключения, но пожалуйста, не спрашивай ничего у меня. Нам и так приписывают слишком много глупостей, а, ведь, мы, строго говоря, даже не существуем. Вы нас сами сочиняете.

Это было в Нью-Йорке, лет двадцать тому назад. Там жил тогда один молодой человек, которого звали Хьюг Б. Я не скажу тебе его полного имени. Ты сам скоро догадаешься. Это имя знают теперь все люди во всех пяти частях земного шара. Но тогда его никто не знал.

И я начну с трагического момента в жизни этого молодого человека, когда он ехал из одного из пригородов Нью-Йорка в центр, на Бродвей, для того, чтобы купить там револьвер, а потом застрелиться из этого револьвера на пустынном морском берегу Лонг-Айлэнда в одном месте, которое осталось у него в памяти со времён мальчишеских экскурсий, когда он и его товарищи, воображая себя путешественниками-исследователями, открывали неизвестные страны вокруг Нью-Йорка.

Намерение его было очень определенно, и решение твёрдо. В общем — самый обыкновенный случай из жизни большого города, каких мне приходилось видеть и даже, сознаюсь откровенно, устраивать тысячи и десятки тысяч. Но на этот раз такое обыкновенное начало имело совсем необыкновенное продолжение и необыкновенный результат.

Но, прежде чем перейти к тому, что из этого дня вышло, я должен рассказать тебе подробно, что к этому дню привело.

Хьюг был изобретатель, прирожденный изобретатель. С раннего детства, гуляя с матерью в парке, и во время игр с другими детьми, и просто, когда он тихо сидел в углу, перебирал какие-нибудь кубики или рисуя уродцев, он все время изобретал и строил в уме самые разнообразные и самые невероятные приспособления и усовершенствования для всего на свете.

Особенное удовольствие доставляло ему изобретать различные усовершенствования и приспособления для своей тетки. То он рисовал ее с дымовой трубой, то на колесах. А за один рисунок, на котором эта немолодая девица была изображена с шестью ногами и еще с разными приспособлениями, маленькому Хьюгу сильно влетело. Это было одно из его первых воспоминаний.

Вскоре после этого Хьюг научился чертить, а потом мастерить модели своих изобретений. К этому времени он уже понял, что живых людей усовершенствовать нельзя. Но все-таки все его изобретения были, конечно, совершенно фантастичны. И когда ему было четырнадцать лет, он чуть не утонул, пробуя изобретенные и сделанные им самим водные лыжи.

В то время, о котором я говорю, ему было 26 — 27 лет. Он был женат уже несколько лет, служил чертежником на большом механическом заводе и жил в квартирке из трех крошечных комнат, больше похожих на каюты океанского парохода, в огромном и безобразном кирпичном доме, в одном из предместий Нью-Йорка. И он был очень не доволен своей жизнью.

Обыкновенно белые рабы ваших заводов и фабрик плохо сознают свое рабство. Если они и мечтают о чем-нибудь, то только о том, чтобы как-нибудь приукрасить свое рабство, — весело провести воскресенье, пойти вечером на танцы, одеться, как джентльмен, иметь побольше долларов. Если даже они недовольны своей жизнью, они думают об уменьшении часов работы, о большем заработке, о праздничном отдыхе — словом, вся музыка вплоть до социалистических программ. Но они никогда, даже мысленно, не решаются восстать против самой работы. Это их Бог, и против него они не решаются идти даже мысленно.

Но Хьюг был сделан совсем из другого материала Он ненавидел само рабство. Ненавидел сам труд. Всегда говорил, что это и есть проклятие Божие. Всеми фибрами своей души он чувствовал природу этого спрута, впившегося в него своими присасывающимися щупальцами. И ему-то уже во всяком случае не пришла бы в голову мысль украшать свое рабство или обманывать себя какими-нибудь дешевенькими развлечениями.

Ему было шестнадцать лет, когда умерла его мать, ему пришлось бросить школу и поступить учеником в чертежную завода на жалованье в пять долларов в неделю.

Это было начало его карьеры. В чертежной он по внешности ничем не отличался от других учеников. Он копировал чертежи машин, приготовлял бумагу, краски, чинил карандаши, бегал с поручениями по разным отделениям завода. Но в душе он ни на одну секунду не примирялся с этой жизнью. И он все время говорил себе, что должен стать изобретателем, и изобретения должны дать ему миллионы и ту яркую, богатую и фантастическую жизнь, о которой не могли даже мечтать его товарищи по заводу.

Здесь играло большую роль то обстоятельство, что Хьюг был совсем другого происхождения, чем большинство окружавших его. Это были все дети труда и нужды, сыновья таких же заводских рабочих или недавних эмигрантов, переселившихся в Америку, спасаясь от жадности лэнд-лордов, от безработицы, от голода и холода. Их мир был маленький, ограниченный, узенький мирок, в котором главное место занимала борьба с голодом и с нуждой, всегда близкими и возможными. Но в душе Хьюга говорили совсем другие инстинкты. Он принадлежал к старой американской фамилии, к потомству пионеров, видевших девственные леса страны великих озер и рек и сражавшихся с краснокожими. Среди его предков были члены конгресса, генералы в войне за независимость, богатые плантаторы южных штатов.

Его отец потерял остатки состояния во время междоусобной войны, в которой он принимал участие офицером армии Юга. Он был ранен, взят в плен, бежал в Канаду, женился там на молодой канадской француженке и через несколько лет умер. Мать Хьюга во время его детства рассказывала ему о своих предках. морских капитанах и о предках отца — плантаторах и военных, о роскошной жизни на южных плантациях, которых она сама никогда не видала, о толпах рабов, о блестящих балах, о танцах, о дуэлях, о прекрасных дамах в черных масках, о прадеде Хьюга, бывшем губернатором Южной Каролины, о мексиканской войне, об экспедициях на Далекий Запад. Хьюг вырос среди этих рассказов, они составляли часть его души, и, естественно, что масштаб жизни людей, окружавших его на заводе, был для него слишком узок. И в душе он глубоко презирал заводских служащих и заводскую жизнь, со всем, что она могла дать.

Но сам завод и машины глубоко интересовали его. Он мог часами простаивать перед каким-нибудь станком, стараясь понять его, разгадать его душу. Он набирал себе разных каталогов и прейскурантов с описаниями машин, изучал чертежи, рисунки, фотографии, целыми ночами мог сидеть над книгами по механике и машиностроению, какие только ему удавалось достать. И все время в его голове создавались новые комбинации каких-то валов, колес, рычагов — новые изобретения одно удивительнее другого. Но ни на одну секунду он не переставал ненавидеть рабство. И часто по ночам, когда сознание, что ему нужно вставать в шесть часов утра, заставляло его отрываться от его милых книг и ложиться спать, он давал себе самые страшные клятвы, что лучше умрёт, чем будет долго подчиняться этой жизни. Но он не обманывал себя и прекрасно понимал все трудности, стоявшие на его пути. Чтобы победить рабство, нужно было у этого рабства урывать время. А рабство состояло именно в том, что на времени Хьюга всегда лежала железная рука обязательного труда. И он чувствовал, как эта рука отпускает его на несколько часов, очень редко на несколько дней, только для того, чтобы потом сжать еще сильнее. И Хьюг с необыкновенной болью ощущал это убийство своего времени и боролся, отстаивая каждый час.

Но на вид он был веселый, бодрый и неунывающий молодой янки. Только он не мог, да и не хотел не думать, как не думали другие, и это отличало его от других.

Первые года два жизни на заводе он сознавал тяжесть своего положения не так больно, потому что очень сильно верил в себя, в свои силы и в свои будущие изобретения. Но потом он стал замечать, что невольно во многом начинает поддаваться заводской жизни, что эта жизнь и окружающие люди уже накладывают на него свою печать. И с этого времени у него кроме отвращения и ненависти к рабству явился ужас перед ним.

Но через четыре года его службы на заводе произошел один случай, который сразу изменил его положение. Раз ему дали перекопировать испорченные чертежи одной новой машины. Делая копию, Хьюг нашел ошибку в расчете, а кроме того ему пришло в голову необыкновенно простое и практичное приспособление, которое почти вдвое увеличивало производительность машины. Он отправился с докладом к одному из заводских инженеров, проектировавшему машину. Тот, не желая сознаться в ошибке, накричал на него и выгнал вон. Хьюг отправился к директору. Тот сначала тоже принял его довольно сурово, но Хьюгу удалось заставить его выслушать себя. Вникнув, наконец, в дело, директор согласился со всеми его заключениями.

Сразу все переменилось. Хьюг получил награду за изобретенное приспособление и место старшего чертежника. Вместо копий ему теперь стали поручать составление новых чертежей по наброскам инженеров, с ним стали советоваться, и открывший его директор предсказывал, что он пойдет далеко.

Но на самого Хьюга этот неожиданный успех совсем не произвел такого впечатления, как на других. Он принимал все, как должное. Он говорил себе, что судьба должна дать ему все, о чем он мечтал. И то, чего он мог достигнуть на заводе, было так мелко в сравнении с его мечтами, что об этом не стоило даже серьезно говорить. Но, конечно, это было лучше. Он нанял себе маленькую квартирку, устроил мастерскую и начал по вечерам и по воскресеньям работать над своими изобретениями. В это время его увлекала идея карманного двигателя для ручных инструментов. Но это изобретение оказалось мало практичным. Потом он изобретал управляемую торпеду, потом автоматический тормоз для подъемных машин, потом еще что-то и еще что-то. Но во всем этом ему мешал недостаток теоретической подготовки и служба на заводе, бравшая слишком много времени. Но избавиться от службы не представлялось никакой возможности. Тем более, что вскоре после своего повышения Хьюг женился на Мадж O’Нейл. Ему было тогда 22 года.

Это произошло совершенно стихийно. Так случаются вещи, которым должны случиться. Хьюг пошел в воскресенье в зоологический сад в Центральном парке. Ему уже давно хотелось посмотреть больших птиц, особенно кондоров. Он работал в то время над летательным аппаратом. Там, у решетки-сетки, за которой жили кондоры, рядом с ним оказалась высокая черноволосая и черноглазая девица в большой красной шляпке видимо, очень веселая. Она болтала с подругой с ирландским акцентом и несколько раз, смеясь, посмотрела на Хьюга. И Хьюг, сам не зная, как он это сделал, заговорил с ней. Они вместе отошли от кондоров; и потом как-то вышло так, что они обошли вместе весь зоологический сад. И хотя Хьюг совсем не собирался смотреть бизонов и обезьян, ему это доставило почему-то большое удовольствие. Хьюг узнал, что Мадж служить переводчицей и стенографисткой в немецкой конторе, что ее родители умерли, что у нее есть маленький брат, и что на следующее воскресенье они поедут с подругой к морю. Они встретились в следующее воскресенье. Потом стали виднеться по вечерам. Вместе придумывали, как отделаться от подруги. И, наконец, Хьюг почувствовал, что Мадж нужна ему так же, как его изобретения.

Тогда они решили пожениться. И Хьюг быль уверен, что прекраснее и умнее Мадж нет ни одной женщины на свете. Он чувствовал себя необыкновенно счастливым и не сомневался, что теперь он победит жизнь.

Во время одной из прогулок за городом, обсуждая их будущую женатую жизнь, Хьюг сказать, что у них не должно быть детей, пока их дела не изменятся, т. е. пока его изобретения не начнут приносить настоящего дохода, так, чтобы он мог бросить службу, и они могли начать жить, как богатые и свободные люди.

Мадж понравилось, что он заговорил об этом, т. е. понравился сам разговор. Это было daring — смело, — как она сказала сама себе. Ее приятно волновал этот разговор о детях, которые у них будут или не будут. И она согласилась с Хьюгом, делая вид, что вполне понимает его. Было приятно идти с ним под руку в парке, чувствовать себя совсем взрослой и рассуждать о чем-то чуть-чуть неприличном.

Так оно казалось Мадж. Она была немного недовольна только тем, что Хьюг не сказал больше, перевел разговор на что-то другое, не объяснил, как они сделают, чтобы у них не было детей. В этот момент сама тема казалась Мадж рискованной и заманчивой. И она тогда не понимала, конечно, что их решение заставит ее очень страдать и явится причиной разлада с Хьюгом и целого ряда других событий.

В то время Хьюг очень нравился Мадж. И она тоже чувствовала, что не могла бы отказаться от него. Ей нравилось слушать, что он рассказывал о своих будущих изобретениях, которые должны были дать им миллионы — о своих предках из Южной Каролины, и о блестящих балах на плантациях, после которых толпа негров с факелами провожала возвращавшихся по домам гостей. Но ей часто хотелось смеяться во время этих рассказов, до такой степени Хьюг увлекался и рассказывал так, точно он сам видел эти балы и праздники, и точно он уже сделался знаменитым изобретателем и миллионером, и не знает, куда девать деньги. Впрочем Мадж, верила, что Хьюг изобретет какую-нибудь необыкновенную вещь, и они будут богаты. Но дальше мечты Хьюга и Мадж расходились. Фантазия Хьюга не знала ни границ, ни удержу. Вилла в Сорренто, дворец в Венеции, собственная яхта, путешествие в Индию, в Японию, знакомство со всеми знаменитостями мира, с писателями, с художниками; все столицы мира со всеми их чудесами к его услугам. И потом новые изобретения одно удивительнее другого, совершенно переворачивающие всю жизнь на земле и приносящие им новые миллионы и миллиарды.

Когда Хьюг мечтах таким образом, Мадж всегда казалось, что она слушает своего маленького брата, который собирался, когда вырастет, сражаться с индейцами. И Мадж начинала думать, что, вероятно, все мужчины — большие дети, с которыми нужно разговаривать, как с детьми. Вилла в Сорренто или охота за скальпами, это звучало совершенно одинаково для Мадж.

Мечты самой Мадж были гораздо реальнее и ближе к жизни. Она мечтала, как всякая женщина, о нарядах, о шляпках, о платьях, но ее особенностью было то, что она не могла мечтать отвлеченно — о вещах, которых не видала. Она могла мечтать только о таком платье, или такой шляпке, которые она видела в магазине, или относительно которых она знала, что они продаются там. Недостаток фантазии, скажешь ты? Конечно. Хотя у нее были некоторые любимые мечты, например, ей казалось, что было бы необыкновенно приятно поехать в город и истратить в один день на то, что будет приходить в голову, сто или даже двести долларов. Затем, Мадж мечтала о хорошенькой квартире или об отдельном доме с новой мебелью прямо из магазина, с новой посудой, с новыми медными кастрюльками; мечтала о поездке на морские купанья или еще лучше куда-нибудь «в горы». Это казалось ей более аристократично. Потом она мечтала бывать, как можно чаще в театрах, в опере, в концертах, сидеть в ложе или в первых рядах, слушать знаменитых певцов и певиц и видеть совсем близко от себя всех тех людей, мужчин и дам из upper ten thousand, имена которых она знала из газет, потому что великосветская хроника, балы, приемы и особенно великосветские скандалы, на которые прозрачно намекали репортеры, составляли любимое чтение девиц в конторе, где она служила.

Но в то же время Мадж не была совсем вульгарной. И она стояла гораздо выше уровня своих подруг, могла читать книги в роде «Looking Backward» Беллами — «Через сто лет» где описывалось идеальное социалистическое государство и очень увлекалась идеями «простой жизни», «возвращения к природе» и т. п. Больше всего на свете она любила цветы и детей. И в сущности если она о чем-нибудь по настоящему мечтала то именно о детях, хотя сама это плохо понимала. И ей очень хотелось верить, что она любит Хьюга и сочувствует ему и верит в его изобретения.

И вот они женились и жили в маленькой квартирке в огромном доме уже почти пять лет. Эти пять лет были мало удачны для Хьюга. Из его изобретений ничего практического не выходило. А служба на заводе все больше и больше тяготила его. Сначала после своего быстрого повышения и улучшения материального положения, он как будто примирился со службой. Но встреча с Мадж и женитьба опять с новой силой заставили его рваться на свободу.

Хьюг очень любил Мадж, и ему постоянно хотелось быть с ней. На деле же он почти не видел ее. Днем на службе, вечером в своей мастерской. Иногда по вечерам с болью в сердце он бросал свою работу и куда-нибудь шел с Мадж. Но он чувствовал при этом, что совершает преступление перед той же Мадж, откладывает час их освобождения. И это портило ему все удовольствие. — А утром его отрывала от Мадж служба. Это все было особенно больно, потому что Хьюг так мечтал проводить с Мадж целые дни, читать с ней, путешествовать, вместе с ней видеть все чудеса Европы и Востока, которых он сам никогда не видел, но о которых никогда не переставал грезить. И свободу так же как осуществление всех грез и мечтаний должны были принести его изобретения. Но на пути к этому стояла служба, утомлявшая его, бравшая все его время, мешавшая его работе.

Скоро Хьюг убедился, что завод очень широко пользуется его способностью к изобретениям. Придуманное им приспособление к машине, за которое он получил награду в пятьсот долларов и место чертежника, с жалованьем огромным после десяти долларов в неделю, но в сущности мизерным и уменьшенным сравнительно с жалованьем его предшественника, дало заводу, наверное, сотни тысяч. Это приспособление, получившее имя фирмы, применялось теперь на всех станках, выпускаемых заводом, и являлось их характерной чертой. За этим первым изобретением последовало много других, за которые Хьюг не получал уже никаких наград. Изобретения стали как будто его обязанностью. Ему ставили определенные задачи и требовали их разрешения. Заводь явно эксплуатировал его. И Хьюг видел и чувствовал, что эта обязательная работа истощает его изобретательность, мешает его настоящей серьезной работе над его собственными проектами и идеями. Тогда он решил меньше давать заводу. Его оскорбляло, что его заслуги не ценятся. И он часто возмущался в душе. «Я мог бы для них очень много сделать», говорил он себе, «если бы они были способны ценить это и понимали, что за это нужно платить».

Хьюг хорошо знал, что на заводе старого типа, где был бы хозяин, вникавший в дело, понимавший и любивший дело и знавший служащих, за него держались бы обеими руками. Он видел, что его способность к изобретениям представляет капитал, и что он имел бы полное право стать пайщиком дела и участником в прибылях.

Но завод был учреждением, организованным по новому типу. А новый тип промышленных предприятий ничем не отличается от самых неприятных бюрократических учреждений. Людей там не ценят, заслуг не помнят, стараются только из всего возможно больше выжимать и выколачивать, всегда и на всем делать экономию, во что бы то ни стало сокращать расходы и увеличивать дивиденды.

И на этом заводе Хьюг, конечно, никогда не мог выбиться из положения мелкого служащего, не имеющего никаких прав. Завод принадлежал акционерной компании. Компания сама была проглочена трестом. Директора все были из акционеров. И Хьюг прекрасно понимал, что, не имея достаточного количества долларов, он всю жизнь останется здесь чертежником, которого самым обидным образом эксплуатируют, и даже не замечают этой эксплуатации. Директора очень быстро менялись. Новые уже ничего не знали о прежних изобретениях Хьюга. Все сделанные им приспособления и усовершенствования были просто собственностью завода, и было бы странно даже заявлять на них какую-нибудь претензию. Но Хьюг знал стоимость своих изобретений, и это глубоко возмущало его и заставляло еще сильнее ненавидеть рабство. Наконец, он решил сопротивляться. И когда ему поручали составлять новые чертежи с указаниями, где и что следовало бы изменить и улучшить, он стал делать чертежи по старым образцам и моделям, не внося в них никаких изменений, хотя часто видел возможность улучшений.

Это скоро заметили. И Хьюг получил замечание от старшего инженера, небрежно заметившего ему, что он, кажется, совсем выдохся.

— Я только чертежник, сказал Хьюг, — и я получаю даже меньше, чем получал мой предшественник, который ничего не изобретал.

— Изобретал? — сказал инженер. — А что же вы за изобретатель? Ваша обязанность разрабатывать в деталях проекты, которые вам передаются. Если вы можете только копировать, мы найдем на ваше место другого.

— Ну и ищите! — сказал про себя Хьюг. И он решил, что с этого дня ни одно его изобретение больше не попадеть заводу.

Но это пассивное сопротивление эксплуатации очень быстро отразилось на его положении. Первый год он не получил награды. Второй год ему вместо увеличения уменьшили жалованье. А это означало, что его могуть уволить, какь «потерявшего трудоспособность».

Хьюг понимал это, но не хотел подчиняться.

Нужно сказать при этом, что отношения Хьюга с Мадж тоже складывались неважно. Скоро стало очевидно, что действительность совсем не оправдала их блестящих ожиданий, и жизнь шла очень серо и скучно. В начале Мадж нравилось, что Хьюг «изобретатель», и это приятно действовало на её самолюбие. Но потом она стала желать, чтобы он был больше похож на других, больше заботился о ней и меньше думал о своих фантазиях. Уже вскоре после брака Мадж стало казаться, что Хьюг очень мало думает о ней, слишком много оставляет ее одну, мало разговаривает с ней, не старается развлекать ее, доставлять ей удовольствия. Другие мужья были в этом отношении гораздо лучше.

Конечно, мечты Хьюга были очень заманчивы, но раз так не выходило, то лучше было давно все это бросить и брать от жизни то, что она могла дать. Но Хьюг не хотел понять этого. Так казалось Мадж.

В действительности Хьюг, конечно, все понимал, но он не хотел признавать неудачи и упрямо шёл к своей цели. Тут сказывалась разница происхождения, Мадж была другой породы. Ты понимаешь, у дворняжки или у комнатной собаки можеть быть чутье, но у неё никогда не будет выдержки и упорства настоящей охотничьей собаки. Она будет терять след, черезчур легко будет отказываться от него. — У Хьюга же, наоборот, было очень много породы. И ему, действительно, ничего не стоило жертвовать всем ради достижения своей цели. Он даже почти не замечал этих жертв, не считал их жертвами. В самом деле это же все делалось для того. Значит, что же об этом было разговаривать.

Но на Мадж очень тяжело ложился деспотизм Хьюга, обычный у людей, поглощённых одной идеей. Жертвуя всем сам, Хьюг невольно требовал тех же жертв от Мадж. Он слишком привык думать известным образом, смотреть на вещи известным образом. И ему было странно думать, что Мадж можеть принимать все иначе. Ну, понимаешь, например, ему было странно думать, что Мадж хочется пойти в театр… Стоит ли теперь идти в этот театр? говорил себе Хьюг. Ведь, тогда мы увидим всё. Но Мадж ощущала иначе, и она очень скучала. Последние два года их отношения с Хьюгом начали сильно портиться. Особенно, когда Мадж потеряла место, и ничего другого не могла найти. Денег у неё убавилось, а свободного времени прибавилось. Она сидела дома и скучала.

Больше всего её заставляло страдать их решение не иметь детей. Перед свадьбой Мадж считала, что так будет во всяком случае недолго и при том плохо понимала, что это значит. Но эатем все явилось для нее совсем в другом свете и в очень неприятном.

Есть специальные бесы, занятые устройством семейной жизни людей, играющие, так сказать, на повышение или на понижение в различных случайностях семейной жизни. Они могли бы лучше рассказать тебе, как и почему всё так вышло. Я могу сказать только одно. Есть разные люди. И бывают люди или настолько примитивные, или наоборот достаточно извращенные, что им не мешает, никакая искусственность в делах любви. Но Хьюг и Мадж были и недостаточно примитивны, чтобы удовлетворяться тем, что им давала судьба, и в то же время слишком нормальны, чтобы переделывать природу по своему фасону. И природа стала им мстить за покушение с негодными средствами. Началось с незаметного охлаждения. Но чем дальше, тем все шло хуже. И последний год они были почти совсем чужими. Мадж сама требовала этого, но внутренно это ее очень обижало, потому что она искренно любила Хьюга.

И она очень хотела иметь детей, любила их и мечтала о них. У всех её подруг, выходивших замуж, были дети. Везде, куда она ни шла, на улицах, в парках Мадж видела детей, и дошло до того, что она просто не могла равнодушно смотреть на них. Часто она прямо галлюцинировала ребенком, чувствовала его маленькое теплое тело у себя на руках, разговаривала с ним, няньчила его, учила ходить, играла. И ни на одну секунду она не забывала, что все это могло бы быть в действительности, если бы только Хьюг был обыкновенным человеком, как все, а не каким-то полоумным. Она чувствовала, что нелепые мечты Хьюга о венецианских дворцах и о яхтах в Средиземном море стоят на пути её самых глубоких и самых близких её душе мечтаний женщины, и дошло до того, что Мадж начинала испытывать прямо ужас, когда Хьюг пускался в свои мечты, с глазами устремленными в даль, или когда он заговаривал о рабстве, из которого он хочет и должен выйти. Всё это были слова, не доходившие до души Мадж, и казавшиеся ей ненужной аффектацией, позёрством, выдумкой… Мечты Хьюга давно потеряли для неё всякую реальность и стояли на уровне романов из жизни маркизов и графов, которые она брала в библиотеке. И она не понимала, как можно до такой степени смешивать действительность и вымысел, как это делал Хьюг. Это все равно, что я стала бы ждать, что к нам на 235 авеню явится виконт де-Бранжелон и увезёт меня в золотой карете, думала Мадж. И ей часто теперь приходило в голову, что другая на её месте давно бы развелась с Хьюгом и вышла замуж за нормального человека. Хуже всего для них было то, что они уже давно начали ссориться, и Мадж постоянно говорила, сначала, чтобы подействовать на Хьюга, а потом, потому что сама начала верить, что он ее совершенно не любит, и что она ему совершенно не нужна. И все попытки Хьюга рассказать ей о своих видах на будущее и заразить ее своими мечтами и своим энтузиазмом кончались тем, что Мадж начинала плакать и кричать, что она этого больше слышать не хочет.

А с изобретениями Хьюга действительно ничего не выходило. Или они были непрактичны и требовали для своего применения других изобретений, или Хьюг опаздывал и получал патент через полгода после кого-нибудь другого.

Последнее, что он изобрёл, это был какой-то очень хитрый аппарат для измерения и эаписывания скорости паровозов. Это было нужное и практическое изобретение, потому что хороших аппаратов таких не было, и союз железных дорог обьявил конкурс.

Хьюг придумал и построил удивительно простую и в тоже время точную машину. Но и тут вышла неудача. Принцип, который он считал своим собственным и совершенно новым, оказался уже примененным другим изобретателем, который опередил его всего на три недели и получил премию. Когда Хьюг узнал об этом, он первый раз в жизни почувствовал что-то вроде отчаяния. — Если бы не было службы, моя модель была бы готова три месяца тому назад, сказал он себе, — С этим ядром на ноге, я всегда буду опаздывать на полчаса, и другие будут получать все, что предназначалось мне.

Ему хотелось рассказать Мадж про свою неудачу, но он чувствовал, что у неё не будет сочувствия. Она была слишком сильно настроена против его изобретений. Она скажет, что знала заранее, что из этого ничего не выйдет, что он совершенно напрасно потерял почти целый год, что она была права, когда говорила, что деньги, которые тратятся на мастерскую и на модели, гораздо приятнее было бы истратить на что-нибудь, другое: — поехать куда-нибудь летом; купить что-нибудь… Столько вещей им было нужно!

Что он мог ответить на все это? Сказать опять то же, что говорил всегда, что они должны ждать, что у них все будет? Но Хьюг и сам чувствовал, что все подобные слова не только не успокаивают и не утешают Мадж, но только еще больше раздражают и обижают ее.

И, думая все это, Хьюг особенно сильно почувствовал, что Мадж уже примирилась с жизнью, как она складывалась, и хотела только немножко украсить эту жизнь. И Хьюг не спорил в душе и понимал Мадж, но в то же время он знал, что для того, чтобы исполнить её уже совсем реальные желания, ему нужно бросить все попытки изобретений и заняться службой, отдавая ей и свое время, и свои способности. Но на это он не мог согласиться. Все его существо возмущалось и протестовало.

И вот вечером того дня, когда Хьюг узнал, что его последнее изобретение, на которое он возлагал столько надежд, провалилось, он сидел в своей комнате и думал, что ему дальше делать. Против него на стене висела купленная им года за два до этого гравюра, изображавшая Прометея, прикованнаго к скале, и орла, выклевывающего у него печень.

Прометей это был он сам. А орел была его служба, каждый день выбиравшая из него все его силы.

— Насколько прекрасен свободный труд, настолько же ужасен и отвратителен подневольный, — сказал себе Хьюг. Родоначальник всей нашей культуры, это тот дикарь, который, вместо того, чтобы съесть побежденного врага, заставил его работать на себя. -Мы побежденные, которых медленно едят победители.

Как видишь, Хьюг иногда говорил афоризмами. В это время вернулась домой Мадж. Она была у жены одного из служащих завода и в разговоре узнала, что Хьюгу сбавили жалованье. Это было уже два месяца тому назад, и он ей ничего не сказал. Мадж была поражена в самое сердце. Во-первых, неискренность Хьюга! А во-вторых, чем же это кончится? Его уволят со службы! Мадж была обижена за Хьюга, возмущена, а, главное, её, как всегда, взволновали и наполнили самой глубокой завистью трое веселых ребятишек её подруги. Мадж шла домой с целым вихрем мыслей и решений! Она чувствовала, что должна серьезно поговорить с Хьюгом. Это её обязанность. Мадж чувствовала, что должна спасти Хьюга от него самого. — Он, как пьяница или игрок, сказала она себе. — Я скажу ему, что уйду, если он не бросит, наконец, всего этого. И если он любит меня, он бросит.

Ну, ты догадываешься, какой разговор у них мог выйти.

Начать с того, что Хьюг, не надеясь на сочувствие Мадж, уже поговорил с ней мысленно, выслушал очень недружелюбное мнение о своих изобретениях и решил лучше молчать и пережить все одному. Поэтому, услышав, что Мадж пришла домой, он взял шляпу и хотел уйти. — Мне нужно поговорить с тобой, Хьюг, — сказала Мадж, входя к нему и садясь.

Хьюг поморщился.

— Мне сейчас нужно идти, — сказал он.

— Подожди немного. Я не вижу тебя по целым неделям. Я так не могу больше. Я была у Эвелин Джексон. Это, Бог знает, что такое. Послушай только, что про тебя говорят. Директор сказал, что ты или пьешь или куришь опиум. Зачем ты на мне женился, если я тебе не нужна?

Мадж говорила совсем не то, что хотела. Гримаса Хьюга и его нежелание говорить с ней, когда он кругом виноват, сразу взорвали ее, и она уже не могла остановиться. Несколько минут Хьюг молчал и слушал Мадж, только у него темнело лицо. Но потом и он заговорил, перебивая Мадж. Мадж тоже говорила, и оба они не слушали друг друга, каждый стараясь сказать свое. Хьюг говорил, что Мадж его не понимает, не хочет понять. Завод мешает его работе. Он должен бросить службу. Если он до сих пор не бросил, то только для Мадж и ради Мадж. И она хочет уверить его со слов каких-то глупых кумушек, что он портит свое будущее. Будущее на этом заводе! Действительно, подходящее для него место.

— Совсем Эвелин не глупая кумушка, — возмущенно отвечала Мадж. — Она очень умная женщина и гораздо умнее тебя, хоть ты о себе и очень высокого мнения. У тебя все дураки и идиоты. Только ты очень умен. Нет, я не могу больше, не могу, не могу, не могу!

Мадж начала рыдать.

Ну, словом все произошло так, как полагается в таких случаях.

Кончилось тем, что Хьюг разбил в щепки два стула и потом выбежал из дому и хлопнул дверью так, что она треснула посередине. Целый вечер он просидел в баре, выпил невероятное количество виски, познакомился с компанией актеров без работы и поил их целую ночь в каких-то притонах. Но сам он, чем больше пил, тем больше трезвел и тем яснее видел своё положение.

В это дождливое серое утро, когда Хьюг шел домой после попойки, решив не идти на службу, со всего точно была снята кожа, и Хьюг совершенно ясно видел все обнаженные жилы и нервы жизни. Нельзя было обманывать себя в это утро. Голая, неприкрашенная, неприкрытая правда жизни кричала со всех сторон. Подчинись, или ты будешь раздавлен! — кричала жизнь. — А, может быть, уже поздно, может быть, ты уже пропустил момент, когда было нужно подчиниться, и, может быть, теперь ты уже раздавлен. Безобразные кирпичные дома, мокрые асфальтовые улицы, серая будничная толпа, некрасивая и неряшливая, очистки капусты в ящиках с мусором, пьяный старик на костылях, оборванные противные мальчишки с визгливыми криками.

Все это Хьюг видел точно первый раз в жизни, Он даже не представлял себе, чтобы жизнь могла быть так безобразна.

Понимаешь, иногда имеет огромное воспитательное значение утро после попойки, особенно для человека с крепким желудком и головой. Кто физически чувствует себя плохо, для того теряется моральный смысл басни, но Хьюг быль здоровый человек, и он увидел все ободранные нервы жизни.

И что хуже всего, какими-то стеклянными, безжизненными и вымученными показались Хьюгу все его мечты.

Сам еще не сознавая этого, Хьюг вернулся домой с готовым решением.

Мадж не было дома. На столе у Хьюга лежало письмо от неё на десяти листах почтовой бумаги. Мадж, видимо, писала всю ночь. Я тебе не нужна — был главный мотив письма Мадж, -ты забыл, что я женщина. Я хочу жить. И не хочу никакого будущего, хочу настоящего. -В заключение Мадж прибавляла, что написала тетке в Калифорнию, и если та ответит в благоприятном смысле, то она поедет к ней.

Хьюг начал было отвечать на это письмо, но остановился на второй страницей. Разорвал всё, что написал, и лег спать.

Один за другим пошли очень скучные дни. Несколько раз Хьюг пытался заговаривать с Мадж, но из этих попыток ничего не выходило. Тот ключ друг к другу, который дает людям возможность разговаривать и мирно договариваться до чего-нибудь, у них был потерян или казался потерян. Два раза они крупно поссорились. После этого Хьюг почти перестал бывать дома. Служба делалась ему все более и более противной. Работать он тоже не мог и все вечера проводил где-нибудь в баре. Прошли две или три недели. И в одно прекрасное утро, проснувшись довольно рано, Хьюг почувствовал, что думает только об одном, и что думать больше нечего, а пора действовать.

Я уже давно знал, к чему он идет, и я заметил это раньше его самого. Очень часто люди не сразу замечают эту мысль; почти никогда не замечают ее всю целиком. Ты понимаешь, о чем я говорю. У многих гордых людей есть мысль, что если то или другое, не будет делаться так, как они хотят, то они покончат всё сами. У каждого есть своя любимая форма этой мысли, один рисует себе дуло револьвера, другой — стаканчик с ядом. И в этих мечтаниях много успокоения. Жизнь делается легче человеку, когда он подумает, что может уйти. А я люблю эти мысли, потому что они утверждают мою власть над человеком. Ты, наверное, не понимаешь этого. Но человек, который находит утешение в мысли о револьвере или о стаканчике с ядом, верит в мое царство и считает его сильнее себя.

Есть неприятный тип людей, которые никогда не приходят к этой мысли.

Эти люди не верят в реальность жизни, считают её сном; действительность для них лежит где-то за пределами жизни. И для этих людей убить себя изъ-за жизненных неудач так же смешно, как убить себя из-за пьесы, идущей в театре, куда они случайно зашли. Я не люблю этих людей. Но к счастью Хьюг не принадлежал к этому типу. Он не сомневался в реальности жизни. Только эта реальность ему не нравилась, вот и все.

Хьюг был наблюдательный человек, и он понял, что думает об этом уже давно. Но и он все-таки приписал решающее значение неудаче с последним изобретением, ссоре с Мадж, и все больше и больше усиливавшемуся отвращению к службе. Причина была, конечно, в другом, Просто «мысль» уже выросла помимо его ведома и сознания и закрыла все горизонты. Я люблю эти моменты в жизни человека. Это последнее и окончательное торжество материи, перед которой человек безсилен. И это безсилье никогда не бывает так глубоко и очевидно, как в эти моменты.

Ну вот, значит, дело обстояло так. Хьюг был решительный и хладнокровный человек . Все, что нужно было сделать, он уже сообразил, взвесил и рассчитал. И ему не хотелось больше тянуть. Ты знаешь это настроение перед отъездом. Когда человек чувствует, что он в сущности уже уехал, и когда он торопит последние приготовления, и не может даже допустить мысли о задержке. В таком состоянии духа проснулся Хьюг в то утро, с которого я начал мой рассказ.

Все было обдумано. Пять лет тому назад Хьюг застраховал свою жизнь, и теперь Мадж должна была получить страховую премию даже в случай его самоубийства. Хьюг написал ей коротенькое письмо, оставил его в незапертом ящике стола, оделся и вышел из дому в тот час, когда обыкновенно ехал на службу. Но на этот раз он поехал в город.

Было еще рано. Сойдя с трамвая, Хьюг зашел в кафе и с аппетитом позавтракал. Я за него не боялся. Он был холоден, решителен и спокоен. Выйдя из кафе, он поднялся на воздушную железную дорогу и поехал в центр на Бродуэй. Засунув руки в карманы пальто, он сидел, чуть-чуть брезгливо разглядывая лица других пассажиров. Это была обычная утренняя толпа. Люди, торопящиеся на службу, в конторы, в банки, в магазины.

Хьюг смотрел на них, и в уме у него складывалось что-то похожее на молитву фарисея. -«Благодарю тебя, Боже, что я не похож на них, благодарю тебя за то, что ты дал мне силы не терпеть рабства, дал мне силы уйти». — Все эти лица без признаков мысли говорили Хьюгу о том, во что превратился бы и он, не будь в нем его вечного протеста, его борьбы, нежелания примириться с неудачей. Временами взгляд Хьюга делался совсем холодно презрительным, и я видел, что он чувствует себя, как индеец прежних времен, который, не желая сдаваться, последний раз поет боевую песню перед тем, как броситься в пропасть со скалы.

Рабы, думал Хьюг, рабы, даже не чувствующие своего рабства. Они уже привыкли. Они никогда и не мечтали о лучшем, никогда даже не ощущали желания свободы. У них нет даже этой мысли. Великий Боже, подумать только, что я мог бы быть таким же! Нет, пока я верил, что я могу победить, я соглашался терпеть. Но теперь кончено. Из рабства нет выхода, а рабом я быть не хочу. Я и так терпел слишком долго.

И он гордо смотрел на входивших и выходивших на остановках пассажиров. Он чувствовал свое превосходство перед ними, чувствовал свою силу. Люди будут продолжать свою серую и скучную жизнь, будут ходить трамваи, рабы будут спешить на работу, будет идти дождь, будет скверно, мокро и холодно. А для него всего этого завтра, даже сегодня, уже не будет. Заглушенный ветром и дождем выстрел на морском берегу, толчок в груд — и больше ничего. Так должны кончать смелые, которым не удалось победить.

Я видел, что ему на самом деле легко, гораздо легче, чем было накануне. И я радовался, потому что все это приближало его к минуте моего торжества, т. е. торжества Великой Материи или Великого Обмана над духом, волей и сознанием человека. Этот момент необыкновенно интересен психологически. Чтобы придти к нему, человек должен безусловно поверить в реальность того, чего в действительности не существует, т. е. поверить в реальность меня и моего царства. Ты понимаешь? Самоубийство, это — результат безграничной веры в материю. Если человек хоть немножко сомневается, хоть немножко начинает подозревать обман, он не убьет себя. Чтобы убить, он должен верить, что существует все то, что ему кажется.

И вот, представь себе, какая прелесть, в тот момент, когда он уже совершил свой последний жест — нажал курок револьвера, прыгнул через перила моста или проглотил яд; когда он сознает, что уже все кончено и вернуться назад нельзя, у него вдруг мелькает в сознании молния, что он ошибался, что всё не так, что всё нужно понимать обратно, что ничего нет, и есть только одно благо, то, которое он бросил, жизнь. Он вдруг понимает, что сделал непоправимую глупость и судорожно ищет вокруг себя за что схватиться, чтобы вытащить себя из этой ямы, чтобы вернуть ушедший момент. Это прекрасно! Ничто не доставляет мне такого наслаждения. Если бы ты только мог понять, что происходит тогда в душе человека, и как хочет он вернуться тогда назад на один, только на один шаг.

Но, однако, я возвращаюсь к Хьюгу. На Бродуэй он вышел из вагона, спустился на улицу и пошел в один из самых больших оружейных магазинов. Я прочитал его мысль. Как это ни странно но, эта мысль бывает у многих людей. Какое-то кокетство со смертью. Он хотел купить самый лучший револьвер.

Ах, мой милый, вы нас обвиняете во многом, что с вами случается. Но если бы вы знали; насколько все это мало зависит от нас. Возьми этот случай. Если бы я знал, чем кончится покупка револьвера, я от всей души посоветовал бы Хьюгу зайти в аптеку и купить яду для больной собаки. А если бы я знал, что будет дальше, может быть, я сам привел бы его к этому магазину. Вообще, я скажу тебе откровенно, никакой черт вас не разберет. Иногда вы меня возмущаете до глубины души, иногда вы мне доставляете глубокую радость, как раз в тот момент, когда я этого меньше всего ожидаю.

Но это происшествие в магазине было одним из самых неприятных в моей жизни, до такой степени я чувствовал себя глупо и безпомощно.

Вот слушай. Хьюг вошел в магазин и спросил себе револьвер, удобный для кармана, с хорошим боем, не очень большой, не очень маленький, и самой новейшей конструкции. Продавец вынул около десятка разных револьверов, и Хьюг начал внимательно рассматривать их, как будто ему было не все равно из какого застрелиться. Сначала я не обратил на это внимание. Обыкновенное чудачество. Понимаешь, мне по моей профессии довольно часто приходилось присутствовать при таком выборе. Поэтому я стал в сторонке и занялся какими-то своими мыслями. Но, наконец, я заметил, что Хьюг выбирает револьвер что-то уже слишком долго, и мне надоело ждать. Я подошел к нему и увидел нечто, чего уже никак не ожидал. Хьюг был совсем другой, совсем не тот человек, который вошел в магазин пять или десять минут тому назад. Вы не понимаете этого, но мы знаем, что у каждого из вас есть несколько лиц. Мы обыкновенно даже зовем их различно. Так вот, представь себе, что ты вошел в магазин с одним человеком, а через пять минут видишь, что это совсем другой. Из таких случайностей состоит наша жизнь. Меня это ужасно разсердило. Главное, я видел, что Мысль, которая привела его сюда и над созданием которой я, надо сознаться, порядочно таки поработал, сразу побледнела и съежилась настолько, что я даже с трудом нашел ее среди целой толпы новых, толпившихся, кричавших и лезших в фокус сознания мыслей. Я видел, что все эти новые мысли совершенно затолкали и забили в угол мою «мысль» и понимал, что все они возникли за это время, когда Хьюг был в магазине. И, что хуже всего, все эти мысли имели совершенно непонятный для меня технический характер. И я не знал даже хорошенько, как к ним относиться.

На прилавке была навалена целая куча револьверов и магазинок, и Хьюг с горящими глазами и радостным оживленным лицом о чем-то громко говорил с двумя продавцами, которые тоже, видимо, были заинтересованы любознательным покупателем и вытаскивали, и показывали ему револьверы и ружья все новых и новых систем. Я плохо понимал, что они говорили, потому что все это состояло из каких-то технических терминов: «отдача», «прорыв газов» и тому подобное. Но их всех это, видимо, очень интересовало.

Наконец Хьюг замолчал и, сосредоточенно думая, открывал и закрывал какую-то коротенькую магазинку, изредка только перекидываясь замечаниями с продавцом. Я почувствовал, что он весь охвачен какой-то новой мыслью, перед которой исчезало все остальное. Новое изобретение! Можешь себе представить? Что-то возникло в его уме! за эти несколько минут, и это ч т о-т о победило ту мысль, с которой он сюда пришел, и все его прекрасные решения. Когда я постарался разобрать, в чем было дело, я ничего не понял. «Уничтожение потери газов» и «утилизация отдачи», вот были две главные мысли, как колеса вертевшиеся в его уме и притягивавшие к себе различные другие технические соображения, формулы и расчеты. Ты понимаешь, все это совершенно не моя специальность. Я понял только, что дело идет о какой-то новой системе револьвера или ружья. Конечно, я не могу быть вполне равнодушным к изобретениям в этой области. Это всегда меня сильно интересует. Только я мало верил энтузиазму Хьюга. Он постоянно увлекался, а после оказывалось, что все дело выеденнаго яйца не стоит. И меня очень огорчала перемена в настроении Хьюга. Потому что, как я тебе уже говорил, мне нравилось его решение. Он был близок к очень красивому прыжку вниз, в неизвестность. И я чувствовал, что пока он будет кувыркаться в безвоздушном пространстве, я заставлю его душу наизнанку вывернуться от тоски и от отчаяния. Это всегда очень смешно! Но с другой стороны я не мог не отнестись сочувственно к его новой мысли. Это был не измеритель скорости паровозов! И я понимал, что этим стоит заняться. Но тут я наткнулся на стену. Да, вы люди иногда черезчур хитры для меня. Как я ни старался проникнуть в мысли Хьюга, я ничего не мог разобрать в них, кроме какого-то стержня со спиральной пружиной, который почему-то был необыкновенно важен.

Пойми мое положение.

Если бы Хьюг задумывал что-нибудь интересное само по себе, ну, подделать завещанье, обольстить невинную девицу, бросить бомбу в театре, я мог бы ему помочь и очень реально. Но тут, в этом стержне со спиральной пружиной не было совершенно ничего, как бы это лучше сказать… эмоционального. Это была деталь нового изобретения и больше ничего. Никакого преступления здесь не было. А я становлюсь деятельным только тогда, когда дело пахнет хоть маленьким преступлением. Мне стало ясно, что, очевидно, я обречен на полнейшую пассивность, хотя в то же время я видел, что новая идея Хьюга, может быть, окажется очень продуктивной даже с точки зрения преступления. Этот случай рисует тебе положение, в котором я часто оказываюсь последнее время. Очень многое совершается без меня и помимо меня. Вы стали для меня слишком хитры. В доброе старое время я все знал и предвидел заранее. А теперь прогресс техники часто сбивает меня с толку.

Ну, хорошо, в конце концов, Хьюг купил револьвер, патроны, положил все это в карман и вышел из магазина.

Но я видел, что он вышел уже совершенно иначе, чем вошел. Ты не понимаешь этого или, если и понимаешь умом, то все равно не можешь видеть. Но мы видим, что в каждом случае жизни человек идет различно. И тот, кто решил застрелиться идет совершенно иначе, чем тот, кому пришла в голову мысль о новом изобретении. Долго рассказывать это. Но для нас даже смешно говорить в этих двух случаях одно и то же слово идет.

Буду продолжать. Мне было очень грустно смотреть на Хьюга в его новом виде. Выйдет что-нибудь интересное из его изобретения или нет, я тогда не мог знать, а тут уже явно от меня ускользал очень любопытный случай. Знаешь, я всегда рассуждаю, что лучше синица в руке, чем журавль в небе. Это моя любимая поговорка.

Хьюг вышел на улицу. Весь ум его был занят новыми мыслями, появившимися и жужжавшими, как рой пчел. Но по странной черте, свойственной людям сильной воли, Хьюг все-таки направился туда, куда решил.

И я невольно подумал: — кто знает? Нужно посмотреть до конца. Иногда бывает, что человек, вырастивший в себе мысль о самоубийстве, стреляется или вешается тогда, когда исчезли все причины, приведшие его к этой мысли. Просто это делает уже сама Мысль, которая уже стала самостоятельной и подчинила его себе.

Я помню одну женщину, которая решила отравиться, если ее возлюбленный не вернется с войны. У нее был флакон с ядом, и она целовала этот флакон каждую ночь, ложась спать. Ее возлюбленный вернулся с войны целым и невредимым. И в первую же ночь она выпила яд и умерла у него на глазах.

Хьюг поехал опять по воздушной дороге, потом электрическим трамваем, несколько раз пересаживался, потом долго шел пешком и, наконец, очутился на пустынном морском берегу, оставив далеко за собой город и гавани и склады. Дальше за мысом начинался пляж Лонг-Айленда. Но это место, куда он приехал, был мрачный и пустынный кусок песка и моря. Для самоубийства нельзя было придумать ничего лучше. Направо стояли остатки почерневших стен, сгоревших за год до этого складов Джутовой компании. Больше ничего видно не было.

Дождь к этому времени перестал. Хьюг сел на камень недалеко от воды, вынул записную книжку и начал быстро чертить и писать. Я несколько раз заглядывал ему через плечо, но ничего кроме цифр и значков там не было. Этого я не понимал, и мне начинало делаться скучно.

Наконец, Хьюг положил книжку в карман и встал с решительным и гордым видом. «Нет я ещё не побеждён, черт возьми, сказал он. — Я знаю, что я должен победить, и я всегда знал это. Трусость и малодушие, что я приехал сюда! Эта идея даст мне свободу. И я возьму эту свободу, какой бы ценой ни пришлось заплатить за неё».

Он вынул револьвер, зарядил его, стал на камень лицом к морю, поднял руку и, точно вызывая кого-то на бой или сражаясь с кем-то, сделал шесть выстрелов один за другим в туманный горизонт. Потом он щелкнул затвором, выбросил почерневшие, дымившиеся гильзы, посмотрел на них с улыбкой, положил револьвер в карман и пошел назад к городу.

Представь себе такую картину и подумай, каким дураком я должен был себя чувствовать.

Домой он приехал только к вечеру. Его ждал сюрприз. Мадж уехала. На столе лежало письмо от неё и ключи.

«Милый Хьюг, — писала она, — не сердись на меня, что я уезжаю, не простившись с тобой. Это было бы очень трудно, потому что я тебя всё-таки очень люблю. Только я думаю, что я тебе совсем не нужна и даже мешаю. Уже давно ты меня совсем не замечаешь, а если и замечаешь, то как какую-то надоедливую муху, которая жужжит и мешает тебе работать. Может быть, я и виновата, что не понимаю твоих мыслей, но не могу согласиться жертвовать настоящим ради того, чего, может быть, никогда и не будет. И мне жалко всего, что мы с тобой потеряли, и я всё время плачу о маленьких деточках, которые у нас могли бы быть, и которым мы не давали родиться на свет. Я знаю всё, что ты скажешь, но я не могу больше верить. И я вижу, что ты перестал меня любить. Я буду жить у тётки в Лос-Анджелсе и всегда буду думать о тебе. Прощай, Хьюг».

Вот это письмо, как видишь, очень трогательное и сентиментальное. Я говорил тебе, что самое больное место Мадж, это были дети, которых у неё не было. Письмо её очень сильно подействовало на Хьюга.

— И я хотел застрелиться, сказал он. — Да меня следовало бы повесить за одну эту мысль. Бедная Мадж. Какое счастье. что она не нашла моего глупого письма. Ну, ладно, пускай она пока живёт в Калифорнии. Так даже лучше. А я буду работать. И черт меня побери, если я не добьюсь своего.

Он долго не ложился спать.

Во-первых, он писал письмо Мадж, тоже очень сентиментальное и трогательное. Он просил подождать его один год. И обещал через год или приехать победителем, или бросить раз и навсегда все изобретения и начать вместе с Мадж новую жизнь на Западе. — Всё будет, моя милая Мадж, писал он, только не думай, что я не люблю тебя или ты мне не нужна.

Потом он долго возился с финансовыми расчетами, хотя они были очень просты. У него было две тысячи долларов в сберегательной кассе. Тысячу он решил послать Мадж, на тысячу жить сам. Службу он решил бросить.

Потом он погрузился в вычисления, относившиеся к его новой идее, и сидел над ними всю ночь до утра. Рисовал, чертил, рассчитывал и, наконец, в изнемождении бросил карандаш и долго сидел с закрытыми глазами, видя что-то, чего я не мог видеть.

-Да, сказал он, наконец, — семь пуль в две секунды, две секунды на заряжение, сто пять пуль в минуту, если сделать пули в никелевой оболочке, то со сбережением всех газов это даст такую силу, какой нет ни у одного револьвера.

Это были первые умные слова, которые я от него слышал за целый день.

— Сто пять пуль в минуту, подумал я, — да еще в никелевой оболочке. Это недурно.

Хьюг лег спать. Онъ был человек без фантазии, и мало думал о прекрасных результатах, какие могли получиться для всего человечества. А я невольно замечтался. Сто пять пуль в минуту! Серьезно, это было очень хорошо. И я мог оценить это.

На следующее утро Хьюг послал Мадж письмо и деньги и сел за работу. День за днем пошли без всяких происшествий. С утра Хьюг сидел за чертежным столом или у станка, вытачивая разные части, пробуя, переделывая и вечером шел в какой-нибудь бар, пил пиво и сидел, медленно куря трубку. От службы он отказался и ничем не интересовался, кроме своей работы и писем Мадж. Мадж писала сначала редко, но потом она начала скучать. Хьюг стал рисоваться ей гораздо привлекательнее, она начала писать чуть не каждый день, рассказывая про Калифорнию, про море, про тепло, про солнце и звала Хьюга скорее приезжать, чтобы вместе работать и строить будущее для себя и для детей, которые у них непременно должны были родиться.

« Бросай скорее Нью-Йорк, мой Хьюг, — писала она, — и приезжай сюда. Нас разлучили эти серые туманы и пыль и чад города, а солнце опять приведет нас друг к другу».

Мадж вообще любила читать стихи и выражаться высоким слогом. Она считала себя очень образованной, гораздо образованнее Хьюга. Правда в этом была только то, что она проглатывала множество книг.

Хьюг читал её письма, коротко отвечал на них и продолжаль работать. Но в глубине души и ему тоже очень хотелось бросить все, ехать в Калифорнию к Мадж и попробовать совсем другую жизнь среди природы, в борьбе с природой.

Он рисовал себе гору, покрытую сосновым лесом. На уступе горы простой бревенчатый дом и Мадж на крыльце, махающую ему рукой. Ему вспоминались романы Брет Гарта, и хотя он знал, что современная Калифорния уже совсем другая страна, он все-таки мечтал о жизни пионеров в полудиком лесу. Но больше всего он мечтал о Мадж. Чудак пять лет все еще был влюблен в нее. Вблизи это как-то все затуманилось ссорами, несогласиями, взаимным непониманием. Но на расстоянии Мадж опять засияла для него всеми цветами радуги, и Хьюг опять искренно начал верить, что нет женщины красивее, очаровательнее, соблазнительнее и умнее Мадж. Правда, она во многом не соглашалась с ним, но это только потому, что её душа стремилась к правде, свободе, и красоте. Он стремился к тому же, только более длинным и трудным путем, а она своей внутренней мудростью женщины находила то, что искала, в солнце, в природе, в мечте о детях. И это было верно и необыкновенно хорошо. Но Хьюг не даром был американец, и он не переставал думать, что если бы ко всему этому прибавить миллион долларов, то было бы еще лучше. И если бы его мечты осуществились, тогда и Мадж согласилась бы с ним, признала бы, что стоило работать и стоило терять все эти годы.

Так прошел месяц, другой, третий, полгода. И, наконец, наступил день, когда работа Хьюга вчерне была кончена.

В результате всего этого труда, мыслей, расчетов, внутреннего горения, упорства, напряженния воли, безсонных ночей и мечтаний на свет родилось довольно нелепое на вид маленькое существо. Это был автоматический пистолет; по внешности он был больше похож на молоток, или на гаечный ключь, чем на револьвер. Но в нем было иного несомненно новых черт, обещавших ему большое будущее. Я сразу почувствовал это. Но меня интересовало только, перепадет ли здесь что-нибудь на долю Хьюга. Очень часто именно изобретатели ничего не получают от своих изобретений.

Пистолет был плоский и тяжелый. Семь патронов сидели у него не в барабане, а в ручке. Толчок от выстрела передвигал назад верхнюю часть пистолета, при этом выбрасывалась в бок стреляная гильза и в ствол вставлялся новый патрон, подаваемый снизу пружиной. Все это было очень остроумно и практично. Скорость стрельбы во много раз превосходила все, что до того времени было известно, а благодаря тому, что не было прорыва газов между барабаном и стволом, получался чуть не втрое более сильный бой, чем у револьвера того же калибра.

Ну, да что я это тебе рассказываю. Ты сам это прекрасно знаешь. Надеюсь, ты теперь понял, что это было за существо, родившееся на свет в мастерской Хьюга.

Были и неудачи во время работы. Очень долго Хьюг бился с экстрактором, который должен был выбрасывать стреляные гильзы. Потом его очень смущал предохранитель. Это и осталось слабым местом родившегося в мастерской ребенка. Он часто начинал разговаривать, когда его об этом еще не просили.

Вообще для Хьюга было много тревог и сомнений. Раз, когда он уже считал себя близким к цели, он увидал ошибку в расчетах и ему пришлось всю работу начать сначала. Другой раз очень много времени и труда пропало из-за ошибки в чертеже.

Когда я понял, что за ребенок должен родиться, я начал очень сочувственно относиться к работе Хьюга. Но помочь ему я, как я уже тебе говорил, ничем не мог, потому что ни в мыслях, ни в чувствах у него не было решительно ничего интересного для меня, т. е. хотя бы сколько-нибудь преступного. Ты понимаешь, круг моей деятельности ограничен определенными эмоциями. Я не могу из них выйти, точно так же, как рыба не может летать по воздуху, и птица не можеть плавать под водой. Некоторые из моих коллег пробовали изображать летающих рыб и ныряющих птиц. Но из этого никогда ничего не выходило. Мы — существа определенной стихии. И Хьюг был совершенно чужд этой стихии. Ну, как доска может быть чужда поэзии. Я уже говорил тебе, что у него не было ни малейшей фантазии в том смысле, как я это понимаю. И откровенно говоря, мне часто делалось даже прямо не по себе от всех его прекрасных мечтаний о Мадж, о любви, о свободе, о счастье и благополучии, которое Хьюг будет рассыпать вокруг себя, когда будеть миллионером. Все это было ужасно пресно и тошно.

Мадж стала часто писать. Она очень хорошо чувствовала себя в Калифорнии, решила изучить цветочное хозяйство и работала на цветочной ферме мужа своей тетки,

« Даю тебе отпуск на год, Хьюг, писала она. — Через год, с изобретениями, или без изобретений, ты должен быть здесь, мы снимем кусок земли и будем разводить цветы».

И Хьюг вздыхал над этими письмами, клал их в письменный стол и шел к своему станку. Ты не можешь себе представить, до чего иногда бываете смешны вы, люди.

Ну вот, наконец, ребенок родился, и был, как я уже говорил тебе, довольно нескладным и неуклюжим существом, но с очень большими скрытыми достоинствами и с большимь будущим. Я это чувствовал.

Кажется, это было ровно через полгода, после того, как Хьюг в одно туманное утро уехал к морскому берегу. Он ехал опять туда же и по той же дороге. Но теперь он был совершенно в другом настроении. В кармане у него лежал тяжелый металлический предмет. Хьюг дотрагивался рукой до кармана и ощущал уже упоение победы. Он вез с собой мишень, попутно построенный им небольшой пристрелочный станок с треножником и две толстые дубовые квадратные доски. Вся эта ноша радовала его. Он не сомневался в результатах. И толпа утренних пассажиров, спешивших на службу, вызывала в нем теперь жалость, смешанную с презрением. Прежде он боялся этой толпы, потому что чувствовал себя её частью. Теперь он глядел на своих соседей в вагонах, как человек, который смотрит издалека, с другой планеты или из другой части света.

— Бедняги, думал он, — они никогда не испытают радости победы, да им это, пожалуй, и не нужно.

Его взгляд точно проникал сквозь маску лиц, читал мысли и характеры. Вот этот молодой человекь в щегольском сером костюме, с оттопыренной губой. Он совершенно доволен своей судьбой. Он служит в банке, считает чужие деньги, и ему больше ничего не нужно. Или вот этот старик, с цветочком на петличке и в светлом костюме. Он старается казаться моложе, чтобы его не выгнали со службы. Он служит в магазине готового платья. А вот тому человеку скучно. И он смотрит на эту розовенькую немочку совсем так, как должен смотреть настоящий мужчина на женщину. Но это не надолго, мой милый. Она выйдет на следующей остановке. И ты никогда не решился бы заговорить с ней. А если бы и решился, то из этого ничего бы не вышло. Она едет на службу. И думает, что это так и должно быть. Да, удивляюсь, как еще вас не начали кастрировать. Лет через сто это будет наверное. Стоит только какому-нибудь миллиардеру прийти к заключению, что кастрированные служащие лучше некастрированных, и я уверен, что многие сами согласятся подвергнуться маленькой операции. А родители будут отдавать в лечебницы детей для операции, чтобы обеспечить им службу в будущем. И комичнее всего, что, может быть, одна душа из десяти тысяч сознает, что такое в действительности с ней происходит. Остальные думают, что они живут, и не шутя считают себя людьми. И я тоже был бы таким же, если бы я не был готов лучше десять раз умереть, чем жить такой позорной жизнью без свободы, без своего собственного труда.

Да, Хьюг не проявлял особенной скромности в этот момент. И мне это доставляло удовольствие. За ребенка я был спокоен, его будущее казалось мне совершенно верным. Но относительно самого Хьюга я совсем не был так уверен. Наоборот, мне казалось, что он во многом ошибается и что его еще ждут большие испытания. Так оно и оказалось впоследствии.

Участь изобретателей, художников, поэтов, вообще людей этой породы иногда бывает очень интересной. Если говорить откровенно, мне ничто за много лет не доставило такого удовольствия, как случай с французским художником, который застрелился от нужды и неудачь, и картины которого через несколько лет начали продаваться за сотни тысяч. Это было восхитительно. Я видел, что у людей еще не пропало чувство юмора. И я сделал всё, что мог, чтобы пробудить сознание этого художника «по ту сторону» и передать ему эту приятную весть. Да, стоило посмотреть, как он это воспринял. Он чуть не задохнулся от злобы, когда понял меня, и задохнулся бы, если бы мог дышать. Но он уже ничего больше не мог, потому что, строго говоря, не существовал. Тем не менее он почувствовал весь юмор положения. И, честное слово, я не желаю тебе быть в его астральной оболочке. Он отравил себя на миллион лет злобой на людей. И он никогда не простит им их остроумия. Подумай, через пять лет после смерти человека, который застрелился с голоду, платить миллион франков за его картину! Разве это не великолепно?

Но я отвлекаюсь в сторону. Я надеялся на нечто подобное для Хьюга. Очень многим изобретателям и новаторам приходится пройти по этой дорожке. И скоро мои предчувствия начали оправдываться.

Но в этот день все шло, как Хьюг рассчитывал. Я теперь уже не могу тебе точно сказать, сколько выстрелов в минуту получилось при первой пробе и сколько дюймов доски пробивала пуля. Но Хьюг был в восторге. По силе боя пистолет равнялся большой винтовке, а быстрота стрельбы превосходила быстроту митральез, требовавших тогда долгого заряжения.

Все расчеты Хьюга оправдались блистательно. Ребенок вел себя безукорительно. И можно было отдавать его на суд людей, а людей на его суд. Хьюг возвращался домой, упоенный внутренним торжеством. Завтра должно было начаться триумфальное шествие.

Но действительность сказала другое. Никакого триумфального шествия завтра не началось. На следующее утро Хьюг сообразил прежде всего, что у него нет денег. На самом деле у него не только не было денег, но уже набрались мелкие долги.

На мысль о деньгах Хьюг набрел, когда начал думать о патентах. По опыту прежних изобретений он знал, что патенты стоят больших денег. Нужны были модели, чертежи. И необходимо было сразу порядочную сумму внести в бюро патентов. Особенно дорого стоили иностранные патенты.

— Черт возьми, сказал Хьюг, — дело дрянь. Была только одна вещь, которую можно было продать.

Это — страховой полис.

— Теперь смешно беречь его, сказал Хьюг. — Если даже я умру, ребенок, даст Мадж немножко больше, чем цена моей жизни.

К вечеру полис был продан. Хьюг заказал в разных мастерских разные части моделей и в разных чертежных разные части чертежей. О, он быль осторожный человеке! Он сам собирал модели, сам делал все надписи на чертежах. Эта работа взяла еще около месяца и съела почти все деньги, вырученные за полис. Наконец, Хьюг сказал себе, что пора устраивать судьбу ребенка.

Но вот тут-то и началось самое трудное, то, чего Хьюг совершенно не предвидел, к чему он совершенно не приготовился, но, что я хорошо знал, просто в силу моего прежнего опыта.

Началась борьба с инертностью жизни. Жизнь неохотно пускает новое. Редко, очень редко бывает, что когда новое приходит, для него уже бывает расчищен путь. Чаще всего на долю тех, кто приносит новое, достаются одни разочарования и затруднения. Но Хьюг не ожидал ничего подобного и самым наивным образом полагал, что его ждут совсем готовые миллионы.

Сначала Хьюг написал письма на самые большие оружейные заводы. Ему не ответили. Он написал еще, спрашивал, получены ли письма. Никто не отвечал.

Хьюг поехал сам на один завод. Директор был занят. Секретарь, вышедший к нему, сказал, что предложения новых изобретений рассматриваются на заводе три раза в год особой комиссией, что теперь комиссия будет заседать через два месяца, что требуется представление чертежей и моделей. Все это секретарь говорил, как заученный урок. Очевидно, ему часто приходилось иметь дело с изобретателями.

— Нет ли у вас человека, понимающего дело, который мог бы просто произвести пробу моего пистолета? спросил Хьюг.

Секретарь немножко улыбнулся на дерзость и сказал, что все изобретатели требуют немедленной пробы. Но что во избежание потери времени, на заводе установлен известный порядок. Проба производится только тем изобретениям, которые одобрены комиссией. Добрый день, сэр! Хьюг ушел, и дорогой домой вдруг понял, что иначе все и не может быть. Он представил себе завод, на котором служил, представил себе, что там получается предложение нового изобретения. И он совершенно ясно увидел, как директор равнодушно проглядывает письмо, поданное секретарем с кучей других ненужных «предложений», потому что «запросы» и вообще могущие представить интерес письма подаются отдельно, и ставит на полях карандашем две буквы N.R. — no reply — без ответа.

— Конечно, иначе не может быть, — сказал себе Хьюг. — С чего бы этим трупам вдруг стать живыми людьми. Это я осел, что не понял этого сразу. Нет, тут нужно не писать, а самому ехать и искать. Где-нибудь должны же быть живые люди. А живой человек поймет сразу.

Хьюг начал ездить по заводам. Результаты получались приблизительно такие же, как от первого посещения.

Требовали моделей и чертежей и просили зайти через месяц. Но Хьюг не хотел давать модели. Он был далеко не уверен, что его патенты покрывают все детали изобретения. Он знал вообще, как легко, сделав маленькие изменения, взять новый патент и знал, что вести судебный процесс человеку без денег, неизвестному изобретателю против большого завода совершенно невозможно. Он понимал, что нужно сначала завоевать рынок, потом подражания уже будут неопасны. Но пока, модели нельзя давать никому. А в то же время, не видя моделей, никто не хотел даже разговаривать.

Прошли еще два месяца. Хьюг был уже совершенно без денег. Он бросил свою квартиру и переехал в маленькую комнату.

Мадж писала редко и, как казалось Хьюгу, начинала забывать его за новыми интересами своей жизни.

Как-то раз в очень жаркий день, какие бывают в Нью-Йорке летом, когда находят heat weaves, Хьюг без всякого результата побывал на двух заводах и в конторе новых изобретателей, где два молодых еврея старались выпытать у него, в чем состоит его изобретение — и потом без цели пройдя несколько улиц, вошел в Центральный парк.

На скамейке к нему подсел плохо одетый седой человек с насмешливым, умным лицом. Вышло так, что они заговорили. Почему-то незнакомый человек возбуждал симпатию Хьюга. Днем в парках Нью-Йорка можно видеть целую галерею типов людей, потерпевших крушение на самых разнообразных путях жизни. И этот ясно был из таких же. Заговорив со своим соседом, Хьюг предложил ему сигару. На него напала тоска и хотелось слышать человеческий голос. Седой человек говорил что-то забавное по поводу проходивших людей. У него был, видимо, наблюдательный и тонкий ум. Хьюг принял его за неудавшегося писателя или художника и позвал его зайти выпить стакан пива.

В баре было прохладно и не хотелось уходить. После нескольких стаканов холодного пива седой человек начал рассказывать о себе. У Хьюга похолодело на душе, когда он сказал, что он изобретатель. И чем дальше Хьюг слушал, тем больше ему казалось, что он слышит свою собственную историю, только с ужасным, безнадежным концом. Седой человек говорил и говорил и Хьюг слушал его, все больше холодея от ужаса, и в то же время с каким-то болезненным любопытством распрашивал о подробностях. Все было то же самое. Молодость, гордые мечтания, любовь, работа, удача и потом сразу какой-то непонятный и бессмысленный конец всего. Блестящее изобретение, на котором наживаются чужие, полная невозможность добиться признания своих прав, бедность, виски, случайная работа и сознание того, что это уже было давно, десять лет тому назад, нет, больше, пятнадцать лет.

Хьюг понимал, что таких рассказов можно услышать очень много от людей, с которыми знакомишься днем в парке. У всех этих, потерпевших крушение людей, есть чаще рассказы и выдуманные, и невыдуманные. Очень может быть, что этот человек все выдумывал, очень может быть, что это был маньяк, фантазирующий об изобретении, которого никогда не было. Но это ничего не меняло для Хьюга. Важно было то, что он назвал себя изобретателем. Почему он не сказал, что он поэт, актер, музыкант? И если даже все это было выдумано, это было до боли похоже на действительность.

— Я должен помочь ему, если мне удастся устроить дело, сказал про себя Хьюг. И это если испугало его.

— Черт возьми, может быть, через десять лет я тоже буду рассказывать кому-нибудь в пивной и своем ызобретении, подумал он. — Брр…

Хьюг записал адрес седого человека. Никакого постоянного жительства у него не было. Он дал адрес табачной лавочки в одном из трущобных кварталов. Потом Хьюг пошел домой и дорогой почувствовал, что он опять боится жизни.

О, я знал, что это придет к нему. Жизнь не желала признавать его с его изобретением, и Хьюг все сильнее и сильнее начинал реализовать факт, что все сделанное до сих пор — самое изобретение, работа, патенты, это все пустяки в сравнении с трудностями проведения изобретения в жизнь.

Он вспомнил когда-то прочитанную книгу о давно сделанных и

потом забытых изобретениях и открытых и даже остановился на тротуаре, разговаривая сам с собой.

— Паровые машины были изобретены во времена римлян, средневековый монах изобрёл электрическое освещение, сколько еще всего.

Да, в этот день Хьюг пришел домой с поджатым хвостом.

Его ждало письмо от Мадж. Мадж просила только одного — написать ей правду, что Хьюг ее больше совсем не любит, и тогда она перестанет думать о нём и перестанет надоедать ему своими глупыми письмами. Это письмо особенно больно ударило в сердце Хьюга. Писать, разуверять Мадж было бесполезно. Хьюг это прекрасно понимал, да у него и не было больше никаких слов. Он знал, что тоскует по Мадж, но передать ей это не мог. Все слова выходили какие-то старые и бессильные. Нужно было просто ехать к Мадж. Иначе, Хьюг чувствовал, что Мадж уйдет от него. Эта мысль уже давно мучила его. И в бессонные ночи он часто думал, что Мадж может полюбить другого.

— Что я сделаю, если все, чего я жду, придет и Мадж не будет? — спрашивал он себя. И ему всегда делалось физически холодно от этой мысли. — Ведь, бывает в жизни, говорил он себе, что все, чего человек хочет, приходить, но приходит днем позже, чем нужно.

Да, жизнь начинала сильно пугать Хьюга.

Теперь он продавал последние вещи, часы, инструменты. Опять целыми днями он ходил и ездил по Нью-Йорку по заводам и конторам. И его ужасало то, что кроме него по конторам и заводам ходило много других изобретателей. У всех у них были какие-то удивительные вещи, которые должны были все перевернуть в своей области. И все они для служащих заводов стояли на одной ступени с самой низкой кастой белых, со сборщиками объявлений, даже еще ниже. Их не приглашали садиться, их никуда не пускали, с ними не разговаривали. У некоторых дверей были надписи: сборщикам объявлений, ищущим работы и изобретателям вход воспрещается.

Раньше Хьюг не знал этого.

За все это время Хьюг имел только два или три предложения продать патенты, но за такую ничтожную сумму, что смешно было даже говорить. Постепенно Хьюг понял, что он стучится в стену. И, наконец, ему начало казаться, что в конце концов он придет к своему прежнему решению и, чтобы не пропадало задаром изобретение, пустить себе пулю в висок из своего пистолета. Все на самом деле шло к этому. Еще месяц, другой и Хьюг несомненно сделал бы так. У него не было больше терпения. Но одна встреча на время повернула дело как будто к лучшему.

Раз в маленьком ресторанчике, куда Хьюг заходил ужинать, он встретил одного своего старого товарища по каким-то вечерним курсам, где Хьюг изучал механику.

Оказалось, что у этого человека, его звали Джонс, был теперь маленький завод велосипедных частей. Он рассказал Хьюгу, что его дела очень плохи, что нет никакой возможности бороться с синдикатами, которые съедают мелкие предприятия, что он боролся, пока мог, но теперь приехал в Нью-Йорк продавать свой завод одной большой ассоциации. Но там уже знали, что он не может больше держаться и должен будет пойти на все условия, и нарочно тянули дело, чтобы заставить его отдать все чуть не задаром, ради только того чтобы избавиться от долгов.

Хьюг рассеянно слушал его. И хотя он никому другому не говорил про свои дела, почему-то он рассказал Джонсу про свое изобретение и про все неудачи.

Тот, видимо, заинтересовался — и Хьюг повел его к себе домой, просто потому, что ему не хотелось оставаться одному. Ребенок произвел большое впечатление на Джонса. У него было чутье. Он сразу понял все, что крылось за странной внешностью ребенка, и начал упорно о чем-то думать.

На следующий день, рано утром, он уже сидел у Хьюга.

— Я думал всю ночь, — сказал он. — Нельзя ли приспособить мой завод для вашей машины? Может быть, это наш последний общий шанс. Я чувствую, что акулы не хотят меня пускать живым и наметили проглотить целиком. Если все пойдет так, как идет, я через год буду мастером на своем собственном заводе. Они меня даже управляющим не возьмут.

Вместе с Хьюгом они начали разбирать ребенка по частям, соображая, какие части можно делать на заводе Джонса и какие нужно заказывать. Потом они забрали с собой станок для пристрелки, мишени и поехали пробовать пистолет, опять на морской берег.

Там Хьюг показал Джонсу, что может сделать его ребенок, и с тайной радостью в душе видел, как весь загорелся Джонс. Джонс сам начал стрелять и со станка, и без станка, нагрел ребенка так, что до него нельзя было дотронуться и, наконец, хлопнул Хьюга по плечу и сказал:

— Ну, старина, я ваш. Ставлю все, что у меня есть до последнего цента. Я могу продержаться полгода, и за это время мы завоюем Америку, Европу, Азию, Африку и Австралию. Такого изобретения не было и нет. Командуйте!

Они начали работать вместе. Хьюг воспрянул духом. Теперь, казалось, что уже все должно осуществиться.

Завод удалось приспособить очень быстро. Через два месяца первая партия автоматических пистолетов появилась на рынке.

Но цену пришлось назначить довольно дорогую, и спрос был слабый.

Завод работал, но еще через два месяца оказалось, что спрос остановился. Рынок был уже насыщен, и нужно было ждать. Джонс достал немного денег. Была необходима реклама. Объявления, плакаты стоили безумно дорого. Но делалось ясно, что без большой рекламы дело все-таки не пойдет. Все большие оружейные магазины имели автоматические пистолеты, но публика предпочитала покупать старые револьверы.

Прошло полгода со дня начала работы, и Хьюг с Джонсом увидели перед собой перспективу краха и позорного конца всего дела. Два оружейных завода соглашались купить патенты и предлагали за них, один — десять тысяч долларов, другой — меньше. Это не покрывало убытков Джонса.

А странные пистолеты, похожие на молотки, даже разложенные на окнах магазинов, мало привлекали публику. Только какая-нибудь необыкновенная реклама могла спасти дело. А средств на рекламу не было.

Дела шли все хуже и хуже. Хьюг и Джонс совсем уже падали духом. Еще немного и завод должен был остановиться.

Это были самые черные дни в жизни Хьюга.. Он совсем потерял надежду на успех и уже махнул на все рукой, чувствуя только с болью в душе, что теперь у него не хватит даже силы застрелиться.

Но ребенка ждало большое будущее.

И, наконец, оно пришло! Семена, разбросанные по свету, наконец, упали на добрую землю! Все великие репутации делаются в Париже. — Так оно вышло и на этот раз.

В то время, о котором я говорю, над горизонтом Европы поднималась новая звезда первой величины. Это была Марион Грей.

Ей пророчили карьеру Патти. Она успела уже побывать во всех главных европейских столицах, и её успех превосходил все, что помнила Европа за десятки лет. У неё был действительно необыкновенный голос. Но если бы даже у неё не было никакого голоса, то и без этого её знала бы вся Европа, потому что скандальная хроника, связанная с именем Марион, не имела себе равной. И отовсюду, где она успела побывать, за ней тянулся длинный хвост самых фантастических рассказов о ее любовниках и любовницах, о дуэлях, самоубийствах, разорениях, сумасшествиях, отмечавших её путь.

По наружности Марион была тоненькая и хрупкая блондинка с печальным личиком и большими детскими глазами. Из-за неё застрелился немецкий принц царствующего дома и отравилась его жена, после чего Марион была выслана из Германии, а из-за неё покончили самоубийством в Будапеште две венгерские графини мать и дочь. Из-за неё произошел целый ряд мрачных, напоминающих средневековье дуэлей и убийств в Италии. Про нее рассказывали, что она увезла любимую одалиску у султана, которая после бросилась в море с яхты в Средиземном море и утонула. Из-за неё произошла какая-то страшная драма в Петербурге, о которой глухо писали в заграничных газетах.

Словом, из-за Марион произошло все, о чем стоило говорить в Европе, за последние два или три года. Что здесь было правдой и что выдумкой, это даже я тебе не смогу рассказать. Но слава Марион росла не по дням, а по часам.

Этот сезон она пела в Париже. В день её первого выхода, застрелился в фойе Большой Оперы молодой драгунский офицер, член Жокей-клуба и потомок одной из самых блестящих фамилий Франции. Марион продолжала петь, и знатоки говорили, что она еще никогда не пела так, как в этот вечер. На другой день все газеты были полны историей трагической любви молодого офицера. И затем интимная жизнь Марион сделалась любимой темой и больших, и маленьких, и бульварных, и салонных газет.

Всему Парижу было хорошо известно, что главной любовью Марион в этот сезоне была американка, мисс Стоктон, писательница, роман которой из жизни китайских притонов в Сан-Франциско сильно нашумел незадолго перед тем.

Мисс Стоктон пила виски пополам с эфиром, ездила верхом, как ковбой, и участвовала в публичных состязаниях бокса, в качестве champion middle weight. При этом она была самим дьяволом ревности. Она била Марион, особенно когда была пьяна, что случалось почти каждый день, и устраивала ей сцены и скандалы на улицах, в ресторанах, в магазивах и т. п.

Номером вторым Марион Грей был лорд Тильбери, колоссально богатый англичанин, до того времени спокойный и уравновешенный человек средних лет, путешественник и спортсмен, один на один, без шикари, ходивший на тигров в Индии. Про него рассказывали, что за один сезон он истратил на Марион половину своего состояния, доходившего до пяти миллионов фунтов, и, очевидно, шел к тому, чтобы истратить все. Такого вихря золота, каким была окружена Марион, Париж не видал со времен второй империи.

Мисс Стоктон стала главным ужасом и главной ненавистью лорда Тильбери, и часто он просиживал целые ночи у себя в комнате, думая о мисс Стоктон, со штуцером, с которым он ходил на тигров. На коленях и с глазами, бешено устремленными в пространство. Мисс Стоктон знала его ненависть к ней и платила ему той же монетой, обещая публично избить его.

Кроме этих двух, у Марион было еще много других романов и историй. Её последним увлечением был молодой шведский дипломат, — спирит, «ясновидящий», и человек совершенно ненормальный. Он разговаривал с «духами», ловил руками какие-то летающие живые звезды; подарил Марион «астрального льва», которого мог видеть только он один и тому подобное.

Марион безумно увлеклась духами.

Её сила, вообще, заключалась, во-первых, в силе её увлечений, а во-вторых, в том, что ни она и никто другой не мог сказать, чем она будет увлекаться завтра.

Со шведским дипломатом она начала устраивать спиритические сеансы. Духи велели Марион стать любовницей шведского дипломата. Она немедленно исполнила это. Затем духи велели ей выгнать вон мисс Стоктон. Это она тоже сделала. Потом духи потребовали, чтобы на сеансах присутствовал лорд Тильбери в костюме ассирийского мага и один французский поэт, и чтобы сеансы происходили в темном подземелье с двадцатью семью гробами, в которых должны были лежать настоящие скелеты. Достать гробы и скелеты, и подземелье было поручено лорду Тильбери. Но прежде, чем он успел это сделать, произошло событие которого, очевидно, не предвидели духи.

Уже после полуночи в особняк Марион явилась мисс Стоктон. Два лакея, которым было строжайше запрещено пускать ее, загородили ей дорогу. Мисс Стоктон ответила одному таким cross cut, что он влетел головой в камин; другой получил удар ногой в живот и скрючился вдвое. А Мисс Стоктон помчалась вверх по лестнице. Она была мертвецки пьяна.

Дверь комнаты, где происходил сеанс, оказалась не запертой. Шведский дипломат, французский поэт, лорд Тильбери и Марион сидели вокруг треножника, на котором курилась смесь опиума, алоэ и полыни. Все они были одеты в красные мантии, как этого требовали духи, а на Марион были только гирлянды из красных роз, и вся комната была обита красным. Гробов еще не было.

Мисс Стоктон распахнула дверь и, увидев Марион, почти обнаженную, среди красных роз, разразилась потоком самых отчаянных ругательств, которым специально училась у ковбоев. Лорд Тильбери вскочил ей навстречу. Могу тебя уверить, что он был очень хорош, в ассирийском колпаке и с привязанной бородой.

Мисс Стоктон вытащила из кожаного чехла, бывшего у неё под жакетом, новый автоматический пистолет, недавно появившийся в Америке, и положила лорда Тильбери выстрелом в грудь в упор; потом она прострелила голову шведскому дипломату, пустила три пули в спину Марион, которая пыталась убежать; ранила в ногу поэта, который догадался притвориться убитым, и последним седьмым зарядом застрелилась сама.

«Четыре трупа! Семь выстрелов!» печатали на следующий день все парижские газеты.

«Смерть среди роз. Кровавый отель на Елисейских полях!»

«Черная месса на Елисейских полях! Трагическая гибель знаменитой певицы».

Вообще, ты можешь себе представить, что сделали из этого парижские газеты.

Особенный ужас и восторг газет вызывало орудие преступления — новый американский пистолет. В нескольких газетах появились снимки и описания пистолета, а в «Echo de Paris» и еще в какой-то газете были даже помещены портреты изобретателя Хьюга Б., при том совершенно разные. В одной газете был изображен сорокалетний янки с бритой верхней губой и со свирепым взглядом, а в другой с той же подписью появился портрет довольно известного американского филантропа, толстого, бритого человека.

Целую неделю писали газеты о Марион Грей, о мисс Стоктон, о шведском дипломате и о лорде Тильбери. И ни одна газета, ни в одной статье не упускала случая упомянуть про новое американское изобретение, про «новую дьявольскую выдумку нашего века пара и электричества», как назвала пистолет какая-то газета. Это было, во-первых, безграмотно, а во-вторых, смешно. Я мог только пожать плечами. При чем здесь был я?

Потом начались интервью с молодым поэтом, который первую неделю считался на границе смерти или сумасшествия, я уже не помню. Около лечебницы, где он лежал, пришлось поставить наряд sergents de ville. Поэт рассказывал что-то очень путанное о своей роли в этой истории и о своих отношениях с Марион. -Очевидно, сначала он сам еще не понял, в какие благоприятные обстоятельства поставила его судьба, сделав его единственным, оставшимся в живых участником драмы. Но потом, по-видимому, он решил не стесняться. И в книге, которую он выпустил через два месяца, совсем ясно намекалось на то, что главной осью, вокруг которой вращались все остальные события, был, собственно, автор и его мистически-сатанинский роман с Марион. Эта книга разошлась в десятках тысяч экземплярах и послужила первой ступенью лестницы, которая со временем привела автора в академию.

Но это все было после. Между тем уже в первые дни телеграф разнёс известия о кровавой драме в отеле Марион Грей по всему свету. Не было ни одной газеты, которая не печатала бы длинных столбцов со всевозможными моральными комментариями и пикантными подробностями сенсационного убийства. Американские газеты печатали целые страницы, передававшиеся по телеграфу из Европы. И хотя всем было неприятно задаром рекламировать Хьюга, все же это было американское изобретение и как-то само собой выходило так, что имя Хьюга упоминалось в каждой статье. На несколько дней Хьюг стал гордостью Америки.

Непосредственным и первым результатом этого было то, что оружейные магазины и в Нью-Йорке, и в Париже, и в других городах в несколько дней распродали все имевшиеся у них автоматические пистолеты и начали посылать заказы, с каждой телеграммой удваивая требования. Компания Автоматического Огнестрельного Оружия оказалась засыпанной требованиями. Через неделю на складах уже не было ни одного пистолета, и Джонс сказал Хьюгу, что им нужно расширять дело.

На другой день в контору компании явился господин от одной из самых больших оружейных фабрик, постепенно скупавшей акции других предприятий и превращавшейся в трест. Поверенный треста приехал с предложением продать патенты. Хьюг вспомнил, что эта компания предлагала ему за патенты тысячу долларов.

— Какая ваша цена? спросил Хьюг.

— Пятьсот тысяч, сказал поверенный треста.

— Мы не продаем, сказал Хьюг.

— Мы купим завод, оборудование, патенты и все. Я могу идти до миллиона.

Хьюг посмотрел на Джонса, но тот даже не ответил на его взгляд и жестко сказал:

— Мы не продадим ни за какую цену.

И когда господин уехал, Джонс сказал, хлопнув Хьюга по плечу:

— Ну вот, старина, теперь пришло наше время. Мы выдержали семь лет тощих, теперь начнутся семь лет жирных. Можете заказывать себе яхту.

Он знал мечты Хьюга. Но Хьюг мечтал не о яхте, а о Мадж.

Заказы шли непрерывно отовсюду, из самых далеких углов земного шара. Было ясно, что завод в полгода не сделает того, что нужно было сделать в месяц.

Хьюг и Джонс нашли одного финансоваго гения, и гений устроил им выпуск акций на два миллиона долларов. Банкам показывали заказы, а остановки за деньгами не было.

Прошел всего месяц после происшествия в Париже, и новый подвиг ребенка опять облетел весь свет.

Во время беспорядков в Барселоне, конные карабинеры атаковали « небольшую группу рабочих». Но против обыкновения толпа оказалась не безоружной. Один за другим из толпы раздались залпы. Прежде, чем кто-нибудь понял, что такое происходит, на земле лежали около сорока карабинеров и по площади скакали лошади без седоков. Оказалось, что десять человек были вооружены новыми американскими пистолетами. Успех опьяняет. Толпа быстро выросла. Начали строить баррикады. Власти вызвали пехоту, потом артиллерию. Только к вечеру удалось очистить улицы. Около тысячи человек было убито и ранено.

Испанское правительство запретило ввоз и продажу автоматических пистолетов. Газеты целую неделю писали о «революции в Барселоне», и заказы пошли в таком количестве, что Джонс даже начал нервничать. Акции компании сразу двинулись вверх. И финансовый гений заговорил о новом выпуске и о новом расширении дела.

Но Хьюг вдруг почувствовал, что всё это перестало его интересовать. И однажды утром он проснулся с одной только мыслью: Мадж!..

Вечером он выехал в Лос-Анджелес.

Все вышло ужасно странно для Хьюга. Он представлял себе встречу с Мадж как-то иначе. Поезд пришел утром. Прямо с вокзала Хьюг поехал отыскивать Мадж. Тетка жила на тихой улице вдали от центра. Мадж, похудевшая и похожая на девушку, в черном платье, сидела в первой комнате с двумя девочками, вслух читавшими по-французски.

— Это я, Мадж, сказал Хьюг. Он прекрасно понимал, что это не

могло быть иначе, но у Мадж было ужасно знакомое лицо. Его именно поранило то, что эта Мадж необыкновенно похожа на ту, которую он знал.

Целый час они ни о чем не могли говорить. Мадж была радостно удивлена приездом Хьюга и всем, что он говорил. Но она еще плохо верила и держалась настороже.

Хьюг был такой фантазер, и он мог все сочинить. Но важно то, что он приехал. Мадж начинала чувствовать что-то очень теплое к Хьюгу и уже решила, что не отпустит его. Но внешне она тихонько присматривалась к Хьюгу, не зная, как ей себя держать. Женщина всегда думает об этом, кроме тех случаев, когда она очень рассержена.

Теперь Мадж чувствовала, что Хьюг был такой же глупый, как и всегда, но очень милый. Они не виделись два года.

Наконец, Хьюг нашелся. Он повез Мадж в город, по магазинам, и стал покупать все, что только они видели. Цветы, шляпки, шелковые чулки, бриллианты, жемчуг, конфеты. Мадж долго сопротивлялась, но, наконец, её сердце не выдержало, и она начала выбирать подарки — тетке, её детям, прислуге. На этом лёд растаял. Они поехали завтракать. Потом поехали кататься к морю, потом опять попали в магазины. Уже к вечеру Хьюг вспомнил, что у него нет пристанища, и по телефону он заказал в самой дорогой гостинице самое большое и самое дорогое отделение — восемь комнат с видом на море, со спальней Louis ХV, со столовой в стиле готической церкви, с отдельной оранжереей, с балконами на море и с мраморными ваннами по образцу римских терм.

Этот вечер был вечером их второй свадьбы. Хьюг и слышать не хотел, чтобы Мадж возвращалась к тетке. И хотя тетка была несколько скандализована таким похищением Мадж, Мадж осталась в роскошном помещении Хьюга.

Они долго сидели на балконе, смотря на океан, над которым зажигались вечерние звёзды.

— Я тебя видела во сне два дня тому назад, сказала Мадж. — Где ты был?

— В поезде, сказал Хьюг, — где-то около Чикаго.

— Ты думал обо мне?

— О чем же я мог думать.

— Гадкий Хьюг, почему ты мало писал мне? А, впрочем, нет, я виновата перед тобой. Я не должна была бежать и бросать тебя. Только я не могла. Хьюг, милый, прости меня, я не могла там остаться. Когда я вспоминаю нашу квартиру и тебя, вечно занятого, хмурого, недовольного и этот ужасный запах виски, которой ты отравлялся, я не знаю, что я готова сделать. Но я знаю, что убежала бы опять, если бы это повторилось. И я знаю, что я права. Если бы у тебя ничего не вышло, ты приехал бы сюда, и мы стали бы работать вместе. Ах, Хьюг, ты не можешь себе представить, как хорошо на цветочных плантациях. Мне кажется, я еще не верю твоим миллионам. Может быть, даже лучше было бы, если бы ты приехал без них. Теперь ты какой-то другой.

Потом они пошли в комнаты и осматривали свое помещение, немного смущавшее их. Слишком много было шелка, ковров, бронзы, мрамора и цветов. Хьюг скупил целый магазин.

Но теперь уже им обоим начинало казаться, что они больше не могли бы расстаться. Мадж чувствовала себя виноватой перед Хьюгом, Хьюг чувствовал себя виноватым перед Мадж. И все происходило точно во сне.

Они говорили сразу обо всем на свете и ты понимаешь, что все их разговоры сопровождались очень обильным количеством поцелуев.

Хьюг раздевал Мадж, целовал её плечи, руки, ноги, волосы. И ему казалось, что он был мертв в эти два года и только теперь воскресает.

— Хьюг, ты должен простить меня, говорила Мадж. -Я не могу жить без солнца, без цветов и без детей. Это была такая тюрьма в Нью-Йopке последние года. И ты не понимаешь, как ужасно на мена действовало, когда ты начинал говорить про Венецию или про что-нибудь в таком роде, куда мы поедем, когда разбогатеем. Я готова была выброситься из окна. Все, только не эти разговоры! Но я понимаю, как ты, бедный, должен был страдать. Ты верил во все это…

— Хьюг, ты должен мне дать слово, говорила Мадж через полчаса.

— Все, что хочешь, дорогая.

— Видишь, я верю тебе. Но если бы все это оказалось не так, не было бы ни денег, ни изобретения, ни богатства, дай мне слово, что ты ничего не будешь больше изобретать, и что мы будем работать с тобой на цветочной ферме, а потом накопим денег и устроим свою ферму, а уже всё обдумала. Мы сначала снимем землю, потом будем строить дом… Хорошо? А когда выстроим, перейдем туда. Я так хорошо выучилась разводить розы. Ты даже не представляешь себе, сколько их сортов, и какие они все живые, совсем как дети. Это, если у тебя ничего нет, Хьюг, даешь слово?

— Конечно, даю, милая.

Ну, и так далее, и так далее. Пропускаю описание брачной ночи, хотя его можно было бы сделать очень пикантным, если бы передать разговоры этой милой парочки, о детях, которые у них должны были родиться. Мадж хотела иметь шесть человек детей: сначала старшие — мальчик и девочка, потом двое мальчиков и еще двое девочек.

— Ёще одного, сказал Хьюг.

— Ну, хорошо, маленького, сказала Мадж. Вообще им было очень весело, и меня все это глубоко возмущало. Ты знаешь, я не люблю таких настроений. Все эти радости, восторги, наслаждения, мечты, надежды вызывают у меня состояние в роде морской болезни. Но я ничего не мог сделать. И в душе я все-таки рассчитывал, что, может быть, в конце концов все повернется совсем не так прекрасно.

— Хьюг, а что если ты убил кого-нибудь или ограбил банк и тебя завтра арестуют, сказала Мадж, вдруг сама пугаясь своих слов.

— Глупая, маленькая девочка Мадж, ты же видела газеты, я показывал тебе статью о компании автоматического оружия. Мы заплатили пять тысяч долларов за эту статью.

— Да, — сказала Мадж, как-то не сразу успокаиваясь. — А твой Джонс, какой он?

Хьюг начал описывать Джонса, его распорядительность, находчивость, уменье устраивать дела. Потом они заговорили о поездке в Европу.

— Надолго нельзя будет, говорил Хьюг. — Мы поедем на несколько дней в Льеж и потом на неделю остановимся в Париже. Мне нужно будет устроить дела с бельгийскими фабрикантами.

— Ты стал ужасно важный, Хьюг, смеялась Мадж. А все-таки я больше всего хотела бы жить с тобой на цветочных плантациях. Понимаешь, Париж и все это — я не вижу. А плантации — я закрываю глаза и все вижу: и тебя, и себя.

— Это потом, Мадж милая, только устроим дела. Через год, через два, если все будет идти хорошо, я буду уже свободен и у нас будет столько денег, что сколько мы ни будем тратить, никогда всего не истратить. Тогда я подарю тебе розовые плантации, самые большие в Штатах.

— Я не хочу большие, Хьюг, я хочу, чтобы ты был там.

Ну, и так далее, в таком же роде, разговор вперемежку с ласками и с поцелуями шел почти до утра.

Утром, когда Хьюг вышел на боковой балкон, выходивший на площадь, до него донеслись крики газетчиков.

— Второе издание! Покупайте второе издание! Страшный разбой в Сан-Диего! Двадцать убитых и раненых!

Когда негр-лакей в красном фраке и в белых гетрах принес на серебряном подносе газеты, Хьюг прежде всего увидел заголовки во всю ширину страницы:

Разбой в Сан-Диего. Нападение на поезд. Ужасное происшествие, похожее на возвращение к временам Дикого Запада. Двадцать убитых и раненых. Три новобрачных пары в

числе погибших. Арест двух бандитов.

Произошло, действительно, что-то напоминающее мрачные страницы старых романов из американской жизни. Два молодца в черных масках, при входе в туннель, петардами остановили поезд с первыми весенними туристами в горы. Несколькими выстрелами они покончили с машинистом и кочегаром и потом с криками: «руки вверх!» они стали выгонять пассажиров из вагонов. Кто-то выстрелил из револьвера. Молодцы начали стрелять в толпу. Двадцать человек остались на месте, среди них три новобрачных пары. Профессор из Балтиморы с женой-француженкой. Молодой английский лорд с женой и сын редактора самой большой газеты в Сан-Франциско. Газеты напоминали, что их свадьба описывалась неделю тому назад. Его жена была найдена еще живой с простреленной спиной. Кроме них были перестреляны еще восемь мужчин и шесть женщин. Молодцы скрылись, захватив около сорока тысяч долларов деньгами и драгоценностями. Но, как сообщала дополнительная телеграмма, уже были пойманы.

Ужасное количество пострадавших объясняется великолепным вооружением убийц, прибавляли газеты. У каждого из них было по два автоматических пистолета, представляющих последнее слово техники в оружейном деле. — Черт возьми! сказал Хьюг. Но ему почему то стало неприятно. И он выбросил газеты, чтобы они не попались Мадж.

Суд Линча в горах! Преступники, казненные гражданами! — огромными буквами печатали вечерние газеты.

Оказалось, что группа верховых с завязанными лицами отбила у шерифа и его подчиненных двух молодцов, ограбивших поезд, облила их керосином и сожгла живыми.

Хьюг был очень рад, что Мадж не интересовалась газетами. Они провели этот день, как они сами говорили, точно в сказке. Это был ден белых роз.

Мадж начинала чувствовать себя миллионершей и не хотела никаких других цветов, кроме белых роз.

День белых роз превратился в неделю. Хьюгу не хотелось уезжать из залитого солнцем Лос-Анджелеса, от золотящегося океана, от синевших в дали гор.

Они потом постоянно вспоминали это начало второго медового месяца их жизни. Но на пятый день Джонс целым залпом зкстренных телеграмм вызвал Хьюга в Нью-Йорк. Были получены колоссально-большиe новые заказы. Нужно было решать новые финансовые комбинации. Нужно было плыть в Европу.

Хьюг взял вагон в транс-континентальном экспрессе, и Мадж, еще волнующаяся от всех этих зкстравагантностей, но уже начинающая ощущать удовольствие тратить двньги, не считая, прижалась к нему, когда тронулся поезд, и сказала:

— Хьюг, милый, скажи, что ты никогда больше не расстанешься со мной.

— Конечно, никогда, милая, отвечал Хьюг.

Он чувствовал себя победителем и самой большой его наградой была Мадж. Вы, люди, невероятно глупы!

Они вместе поплыли в Европу на самом большом пароходе того времени. Мадж великолепно переносила качку, и плавание было полно самых очаровательных неожиданностей, в роде восходов и закатов солнца в море, встречи с рыбачьими судами среди океана и т. п.

Дело с бельгийскими фабрикантами Хьюг устроил очень выгодно и скоро. Потом они поехали в Париж. Старые грезы Хьюга сбывались наяву. Вечера в Парижской опере, завтраки в Cafe Anglais, выставки, на которых Хьюг мог покупать картины; скачки, на которых он мог покупать лошадей. Но все это, осуществлённое на деле, казалось гораздо более похожим на обыкновенную жизнь и менее сказочным, чем представлялось издали.

И Париж показался и Хьюгу, и Мадж грязноватым и миниатюрным. Они молчании, скрывая друг от друга это впечатление, и потом очень хохотали на обратном пути, когда Мадж нечаянно проговорилась.

Только много времени спустя, Хьюг по-настоящему начал ценить Париж.

Когда Хьюг вернулся из Европы, оказалось, что дело нуждается уже в новом расширении. Заказы шли непрерывным потоком. Были требования на три, на четыре года вперед. Заказывала Япония, Греция, Южная Африка.

Пришлось разделить работу. Джонс занялся заводом, а Хьюг вести с финансовым гением — денежной стороной дела. Нужно было обставить дело так, чтобы оно могло расти безпрепятственно, отвечая увеличивающемуся спросу. Хьюг нашел людей. Вернее они нашли его, и им удалось расширить акционерное общество, привлечь к нему огромные капиталы, скупить целый ряд заводов и обеспечить выработку пистолетов в том количестве, что была надежда удовлетворить спросу. Предприятие Хьюга и Джонса было при этом переименовано и названо Всеобщей Компанией Автоматического Огнестрельного Oружия. Для Европы уже начали работать бельгийские заводы.

Но история с Мими Ласерте нарушила все эти расчеты, и создала такой подъем требований на пистолеты, что Хьюг и Джонс опять оказались совершенно не на высоте положения.

Происшествие с Мими Ласерте случилось, кажется, через год после трагической смерти Mapиoн Грей и опять в Париже.

Мими Ласерте была уже второй сезон парижской знаменитостью. Ее, конечно, нельзя сравнивать с Mapиoн Грей. Но все-таки в Париже не было ни одного человека, который не знал бы, кто такая Мими Ласерте.

Она была шансонетной певичкой с Монмартра, а прославилась она своим костюмом, который сочинил ей один знаменитый романист в каком-то литературном кабаре. Костюм этот был прост и оригинален — черная маска, черный корсет, черные чулки и больше ничего. Мими была высокая блондинка с белым телом и золотыми волосами. Первое же появление Мими на эстраде в этом костюме вызвало фурор. Бублика пришла в неистовый восторг и так кричала и стучала, и так долго не желала расходиться, требуя все Мими и Мими, что потребовалось вмешательство полиции. Кончилось все тем, что Мими арестовали. Был суд. Мими оштрафовали и посадили на неделю в violon за оскорбление общественной нравственности. В виде протеста против такой несправедливости, студенты и художники устроили шествие по большим бульварам с портретами Мими Ласерте.

Как только Мими выпустили, она немедленно же стала выступать опять в том же костюме, но только без маски. И корсет был значительно уменьшен. Полиция требовала, чтобы Мими носила трико. Мими не соглашалась. Публика была всегда на её стороне. Начался ряд комических скандалов. Весь Париж сбегался смотреть и слушать Мими. Не было ни одного уличного мальчишки в Париже, который не знал бы песенки Мими «Моn corset». В ответ на требование полиции надевать трико, Мими совсем упразднила корсет и появилась в ажурном черном трико из тонких ниточек с клетками по два сантиметра. Несколько раз Мими судили. Об её трико печатались статьи во всех газетах. Один депутат сделал себе карьеру громовыми речами против костюмов Мими Ласерте, за которые студенты устраивали ему кошачьи концерты. Во всех судебных процессах против Мими её трико и корсеты фигурировали в качестве вещественных доказательств и торжественно развертывались перед судьями, к великому восторгу публики. И суд должен был решать, какое трико удовлетворяет общественной нравственности, и какое не удовлетворяет, и т. д. Не было ни одного человека в Париже, который не был бы осведомлён самым подробным образом о корсетах и трико Мими Ласерте. И, конечно, Мими стала самой модной и самой дорогой дамой парижского веселящегося мира. В один сезон у неё появился собственный отель, лошади, бриллианты, ручной тигренок и молодой верблюд, на котором Мими собиралась кататься в Bois de Boulogne.

Все шло прекрасно. Мими могла бы играть роль в финансовых и политических сферах. Но её тянуло к богеме, к артистическим кабачкам. В душе она была гризеткой старого типа, потому что постоянно влюблялась, страшно привязывалась к предметам своей любви, безумно ревновала и мучилась.

Последним её увлечением был один художник, входивший тогда в моду, обладавший необыкновенными шелковистыми усами и очень неверным сердцем. Мими для него выгнала вон австрийского барона с коротенькими ножками, подарившего ей отель, и две недели отвергала ухаживания всех кандидатов на пост её главного обладателя. И через две недели художник начал ей изменять с черненькой Сюзанн Иври.

Мими плакала, собиралась уйти в монастырь и, наконец, в один вечер, когда чувствовала себя особенно грустно, выступила в своем театре с одной только бархаткой на шее, чтобы её посадили в тюрьму на два месяца, как ей было обещано. И после протокола с двумя молочными поэтами поехала курить гашиш в арабскую курильню, где-то на левом берегу.

Гашиш — опасный яд для простых людей. Он ничего не дает им, а только разбивает нервы.

А Мими была более чем простой, и магия гашиша была ей совершенно недоступна. Это яд для немногих, для тех людей, у которых уже надорвана связь с землей, которые половиной своего существа живут в другом мире. Ты знаешь, я не люблю этот тип людей и не верю их фантазиям. Но во всяком случае Мими не имела с ними ничего общего.

Ну вот, Мими выкурила две трубки и стала задыхаться. У неё то билось, то останавливалось сердце, то ей делалось холодно и нестерпимо страшно, то жарко, — и тогда хотелось без удержу хохотать.

Она лежала, раскинувшись, на подушках, и все время ей казалось, что ещё продолжает курить длинную тонкую трубку с красным огоньком и с душистым дымом. Это обычный обман, при помощи которого странное существо гашиша (которого я вообще не понимаю) отделывается от людей, без спроса забредающих в сферу его действия. Подъемы и понижения стали тише, по телу разливалась приятная теплота, и Мими с закрытыми глазами в своём воображении все курила, курила и курила. Но она не спала, и когда один из поэтов начал целовать её ноги, он получил очень чувствительный удар каблуком, от которого у него две недели был черный глаз.

Тем всё и кончилось. Мими заставили выпить шампанского. Она выпила несколько бокалов и как-то странно отрезвела. Вино и гашиш уравновесили друг друга. И Мими показалось, что она никогда не видела вещи так ясно, как после этого.

Потом она поехала домой. Было уже под утро. Она плохо спала и проснулась с желтым лицом, с мигренью и с ощущением всех нервов в теле, точно они вдруг все стали слышны. Первое, что она вспомнила, это был её художник. Ей хотелось кричать от злобы и плакать. Боже, чего бы она ни отдала, если бы можно было сделать, чтобы Сюзанн Иври попала под карету, или заболела оспой. А, впрочем, что ему? Через две недели у него все равно будет другая. Неужели ничего нельзя сделать, чтобы он вернулся к ней? Страдал бы, просил её любви, а она гордо отказывала бы ему. Но Мими чувствовала, что долго она не будет в состоянии сопротивляться. Вот это-то и есть самое скверное. Мужчины ценят только тех женщин, которые заставляют их страдать. А Мими никогда не умела делать этого, когда была влюблена. Но что же сделать? Мими чувствовала, что она не может оставить художника и Сюзанн Иври в покое, как будто все так и должно быть. Нет, этого не может быть!

В тот день должно было состояться открытие большого благотворительного базара. И, думая о разных способах мести, Мими невольно всё возвращалась умом к одной картине, совершенно завладевшей её воображением.

Начиналось всё с благотворительного базара.

Самая изысканная публика. В киосках торгуют знаменитые актрисы и дамы из аристократии. Но Мими не обращает внимания на них. Хотя они все смотрят на нее. Так всегда бывает. И Мими идет в своей новой русской шубке, и, посмеиваясь, смотрит на мужчин, которые толпятся около киосков. Она всех их знает. И ее все знают. Но только очень немногие решаются здесь узнать ее и поздороваться с ней. Хотя все хотели бы. В этом Мими уверена. Только они бояться своих дам. И вдруг, как раз, когда Мими чувствует, что ни на кого не смотрят так много, как на нее, она встречается с Максом и с Сюзанн. Макс ей едва кланяется, а Сюзанн бросает на неё нахальный и вызывающий взгляд. Мими но отвечает на этот взгляд, а с улыбкой вынимает из муфты американский пистолет такой, каким убили Марион Грей, и наводит его по очереди на Макса и на Сюзанн. Мими совершенно отчетливо видела эту картину и свою темно-зеленую бархатную шубку, и поднятую руку в белой перчатке с пистолетом, и прищуренный глаз, потому что она будет совершенно серьезно целиться. Все кругом затихает и замирает. Макс делает движение вперёд, но Мими угрожающе переводит на него пистолет. Сюзанн хватается за сердце и грохается на пол (пускай она обо что-нибудь стукнется затылком). Мими еще секунду с укором смотрит на Макса, потом роняет пистолет и тоже падает в обморок.

Дальше она не помнит, что происходит. Она приходит в чувство только у себя дома, в постели. Рядом стоит доктор и говорит: она спасена. И около кровати стоит Макс, и по его лицу текут слезы радости.

Эти картины проходили и проходили перед Мими одна за другой, каждый раз делаясь все ярче, все отчетливее.

Она долго одевалась, все с теми же самыми мыслями. И, уезжая из дому, положила в муфту американский пистолет. Он был ужасно тяжелый. И Мими в последнюю минуту колебалась, брать его или не брать. Она совсем не была уверена, что сделает то, что ей приходило в голову. Но в конце концов она всё-таки взяла пистолет на случай, если действительно захочет попугать Сюзанн и Макса.

На базаре было трудно пройти. Торговала Сара Бернар и другая знаменитости. Но толпа расступалась при приближении Мими, и все взгляды провожали ее. Мими узнала депутата, громившего ее в своих речах, и заметила, что в его взгляде, который он не успел отвести от неё, было какое-то подозрительное любопытство.

— Вот бы кого поймать, подумала Мими, — и ей стало очень смешно от этой мысли. Все шептались вокруг неё. Почти все время Мими слышала свое имя. Вся злоба на мир, как-будто начала проходить.

Но вдруг Мими столкнулась совсем так, как рисовала себе, с Максом и Сюзанн. Но они даже не заметили ее. Сюзанн небрежно скользнула по ней взглядом и, дотронувшись до руки Макса, показала ему витрину направо, точно необыкновенно заинтересовавшись чем-то. И Макс, как ни в чем ни бывало, тоже скользнул глазами по Мими и потом, слегка наклонясь, с ласковой улыбкой начал прислушиваться к тому, что говорила Сюоанн.

В это время толпа между ними продвинулась, и Мими, уже вся пылавшая от негодования, оказалась лицом к лицу с парочкой. Но ее и тут не узнали. Сюэанн довольно небрежно оглядела ее, а Макс рассеянно смотрел поверх её головы. Этого уже Мими не могла выдержать. Bcе нервы задрожали в ней, голова закружилась. Она сделала шаг назад к стене и крикнула монмартрское жаргонное словечко. Она видела, как вспыхнула от злобы Сюванн и побледнел Макс. Это уже означало скандал. Взгляды всех кругом были устремлены на них. Но Мими закусила удила, и теперь она знала, что сделает всё, что собиралась. Торжествующе она вытащила из муфты американский пистолет и навела его сначала на Макса, и потом на Сюзанн. И совершенно так, как — она представляла себе, все кругом замерло и остановилось.

Но тут произошло что-то ужасное, чего Мими совсем не ожидала и не хотела.

Я говорил тебе, что ребенок был склонен начинать разговаривать прежде, чем его попросили.

Пистолет вдруг дернулся вверх в руке у Мими, блеснул желтый огонь и раздался страшный удар, от котораго зазвенело в ушах у Мими, и она чуть не присела к земле от страха. Смертельный ужас охватил её. Что такое случилось? Она не собиралась стрелять. Она даже не знала, что страшная штука могла быть заряжена. Сердце безумно колотилось в груди, все плыло куда-то. Мими сделала шаг назад и на что-то облокотилась. Перед ней на полу лежала Сюзанн. Кто-то наклонился к ней. И Мими хотелось крикнуть, что это не так, что она не хотела этого. Но безумный испуг сковывал её язык. Высокий господин с черной бородой, в черном сюртуке и цилиндре подняв руку с палкой, бросился на неё, на Мими. Мими инстинктивно подняла пистолет. И опять произошел тот же самый ужас. Пистолет опять дернуло, опять блеснул желтый огонь, и опять раздался этот страшный удар. Мими хотелось бежать куда-нибудь от всего этого. Но ноги не слушались её. Высокий господин с бородой полз по полу на четвереньках. Где-то далеко кричала толпа. Все вертелось перед глазами у Мими. И вдруг Мими показалось, что крик толпы приближается, растет, еще мгновение, и вся толпа бросается на нее, чтобы ее растерзать за то, что она сделала. Мими тоже закричала и, закрыв глаза, подняла пистолет. Опять страшный удар и крик, еще удар, еще, и еще, и еще. Когда пистолет перестал стрелять, Мими выронила его и упала рядом с ним.

Ты можешь себе представить, что произойдет на блестящем благотворительном базаре, если начать стрелять в толпу пулями в никелевой оболочке. Когда раздался первый выстрел, кто-то крикнуть: «анархисты!» Все бросились к дверям. В течение десяти минут обезумевшие люди топтали, давили и рвали друг друга.

Я тебе скажу, это была картина. Насмерть задавили около сорока человек, преимущественно женщин, и вдвое больше было искалечено. Что это было! Разбитые кулаками лица у изящных женщин, выбитые зубы, свороченные челюсти, вырванные волосы, выдавленные внутренности, глаза. Это стоило посмотреть! Главное, заметь, что это ведь было высшее общество.

Ну, хорошо. Когда сержанты пробились, наконец, к тому месту, откуда стреляла Мими, они нашли ее на полу с открытым ртом и со стеклянным взглядом. Она умерла от разрыва сердца. Сюзанн была убита на месте и еще трое убито и несколько человек ранено.

«Сцены из Дантова Ада на благотворительном базаре — писали газеты. — Больше ста жертв! Дикий зверь, проснувшийся в культурном человеке!»

Среди жертв была герцогиня Марни, которую звали живой летописью второй империи, двое молодых актрис из Comedie Franсaise, входившие в моду; жена знаменитого скульптора, жена и дочь американского миллиардера, сын испанского посла и еще, и еще, целый ряд имен.

— Я помню эту историю, сказал я.

— Ну, еще бы, сказал дьявол. — Нельзя не помнить. Столько писали и говорили тогда о первобытном человеке, просыпающемся в культурном европейце. Как будто нужно чему-нибудь просыпаться!

И потом целый ряд похорон и целые страницы в газетах, полные описаниями всех деталей катастрофы. Портреты Сюзанн Иври и Мими Ласерте, и художника, и опять описания автоматического пистолета, и биографии, и портреты изобретателя, на этот раз уже настоящие.

После этого не было в Париже ни одного порядочного апаша, ни одного уважающего себя взломщика несгораемых шкафов, ни одного приличного анархиста, который не спешил бы обзавестись плоским черным пистолетом, незаметным в кармане и никогда не обманывающим в трудную минуту. Преимущества ребенка были очевидны, и единственным его недостатком было то, что иногда он начинал разговаривать на несколько секунд раньше, чем его попросили. По-моему это было достоинство, потому что оно часто способствовало оживлению беседы.

За Парижем последовали другие столицы Европы. Провинция не хотела отставать от столиц. Маленькие страны спешили догнать большие. Восток, юг, запад, север одинаково требовали ребенка.

Люди, которым надоела их собственная жизнь, люди, которым мешала жизнь их ближних или дальних; люди, на жизнь которых покушались их ближние или дальние, все приобретали «ребенка». Он стал каким-то всеобщим козырем в игре на жизнь. С ним, казалось, легче всего выиграть или (при желании) проиграть.

Тоска, отчаяние, горе, ненависть, зависть, ревность, жадность, трусость, злоба, жестокость, измена, предательство и целые десятки их родственников, все при помощи «ребенка» достигали своего наилучшего и наиболее полного выражения. Ребенок был везде и всегда, где только жизнь начинала выходить из обычного узкого и мещанского русла. При описании всех сколько-нибудь видных преступлений, покушений на высокопоставленных лиц, крупных грабежей с убийствами, громких самоубийств — неизменно упоминалось имя ребенка. Было почти неприлично решаться на какое-нибудь серьезное дело со старым револьвером, это было уже что-то в роде лука и стрел.

Европа, Америка, Азия, Африка и Австралия выказывали совершенно одинаковый интерес к изобретению Хьюга. И я не ошибусь, если скажу, что распространение пистолетов, выпускавшихся «Всеобщей Компанией Автоматического Оружия», уже тогда значительно превысило, например, распространение Библии. Но это было только начало.

Приблизительно около того времени, когда произошел трагический случай с Мими Ласерте, у Мадж родился первый ребенок.

В жизни Хьюга и Мадж, как я уже тебе говорил, решение не иметь детей играло совершенно особенную роль. Но когда успех изобретения Хьюга позволил им встретиться снова и снова любить друг друга, они прежде всего отменили это решение. И они оба чувствовали, что их желание иметь детей и готовность иметь, и сознание, что теперь они м о г у т иметь, наполнило их любовь и их ласки новым очарованием, какого они раньше не знали. И когда стало уже несомненно известно, что Мадж будет матерью, Хьюг почувствовал, что Мадж точно выросла и стала для него на какой-то недосягаемой царственной высоте. Ему казалось, что он точно первый раз винит её, такой она стала загадочной, таинственной, погруженной в себя.

И ему хотелось создать подходящую обстановку к рождению их первенца.

Но в этом отношении Хьюг первое время терпел неудачи. Он не поспевал за ростом своих доходов.

Все, что он начинал устраивать для себя, очень скоро делалось маленьким и бледным в сравнение с новыми возможностями, которые вытекали из увеличивающихся доходов. Дом, который Хьюг в самом начале выстроил для себя на заводе, через полгода уже казался ему мизерным и мещанским. Другой дом, который он начал строить в Нью-Йopке, он бросил не достроив, и начал строить новый среди огромного участка земли, купленного за безумные деньги у разорившегося миллиардера.

Этот дом не был готов, когда родился первый ребенок у Мадж. И в честь его рождения Хьюг отменил все уже одобренные планы и проекты и объявил конкурс на постройку дома-дворца с огромной премией за одобренный проект.

Мадж нравился блеск их новой жизни. Только она хотела, чтобы Хьюг больше был с ней. Он слишком много был занят, вечно с новыми финансовыми проектами, вечно готовый ехать то в Париж, то в Рио-де-Жанейро, то ещё куда-нибудь. Мадж мало видела его в это время. И временами сам Хьюг замечал, что новое положение очень мало похоже на то, о чем он когда-то мечтал.

Его мечты — поездка в Италию, с тем, чтобы, не спеша, насладиться чудесами природы и искусства; спокойное и немного ленивое путешествие по Востоку, в Иерусалим, в Каир, — было теперь, пожалуй, даже более невозможно, чем тогда, когда Хьюг служил чертежником. Но Хьюг не терял надежды, что все это придет. Главное, его семейная жизнь и отношения с Мадж складывались необыкновенно счастливо, и Хьюг чувствовал, как все его существо точно проникается теплом и светом, идущими от Мадж. А Мадж со времени рождения первого ребенка, действительно, точно светилась изнутри; и ей хотелось распространять этот свет на всех окружающих. Так прошли ещё год или два.

Дом-дворец по проекту итальянского архитектора заканчивался постройкой. Мадж ожидала второго ребенка, и дела Всеобщей Компании были в таком блестящем состоянии, что имя Хьюга печаталось теперь в газетах рядом с именами Вандербильта, Астора и Рокфеллера.

У Хьюга нашлись довольно многочисленные родственники. Один из них даже написал книгу об их родословной. Газеты говорили по поводу этой книги, что Хьюг — это представитель настоящей аристократии Соединенных Штатов, потомок пионеров, несших знамя культуры белого человека и т. п. В одном большом иллюстрированном ежемесячнике появилась подробная билграфия прадеда Хьюга, бывшего губернатором Южной Каролины с многочисленными рисунками и снимками со старых гравюр. А один известный английский историк писал Хьюгу, что он нашел несомненное доказательство происхождение его рода от короля Артура и просил только сто тысяч фунтов на дальнейшие изыскания и на печатание своих трудов.

Операции Всеобщей Компании Автоматического Оружия развивались так, как даже не могли представить себе Хьюг и Джонс. Польза и практичность автоматического пистолета были настолько очевидны, что начались требования от правительств самых разнообразных стран. Япония, Греция, Трансвааль и Оранжевая республика были первыми заказчиками. И чем дальше, тем дело шло лучше.

Начиналась великая эпоха войн. Войны, случавшиеся раньше с промежутками в несколько десятилетий, пошли теперь непрерывно, одна за другой.

Первой в великой эпохе была Китайско-Японская война. Затем Итальяно-Абиссинская; потом Греко — Турецкая; затем — Испано-Американская; дальше восстание боксеров; осада и освобождение посольств в Пекине и Манжурская кампания; потом Русско-Японская война; затем, последовавшая за ней волна революций и восстаний, прокатившаяся по всему земному шару — революция в Турции, революция в Персии, революция в Китае, революция в Португалии, про Южно-Американские республики я уже не говорю. Затем — Итальяно-Турецкая война; Сербо-Болгаро-Греческая; Сербо-Греко-Румыно-Болгарская…

И всем этим войнам предшествовали и сопутствовали колоссальные заказы на изделия Всеобщей Компании.

Все это очень радовало меня. Ты знаешь, я люблю людей, желаю им всего лучшего. А такое оживление политической жизни показывало на необыкновенно быстрый рост культуры. Давно известно, что война есть высшее выражение цивилизации и прогресса. Что было бы с людьми, если бы не было войн? Дикость, варварство, полное отсутствие всякой эволюции.

Хотя мне всегда кажется, что важность войн для политического и морального развития человечества недостаточно оценивается. Люди последнее время слишком много стали разговаривать о вечном мире. А мечты о мире делают даже наиболее цивилизованные нации анемичными и указывают на общее падение их духа. Да и вообще только усталые, истощенные, лишенные духовности эпохи играют с мечтой о вечном мире. Война — творческий принцип мира. Без войны началось бы нездоровое развитие — мистика, эротика, декадентство в искусстве, обший упадок всего здорового и сильного. Долгие периоды мира всегда приводили к вырождению.

— Тебя удивляет, что я заговорил об этом? Но это мое глубокое убеждение, сказал дьявол, махнув хвостом. Война моральная необходимость. Идеализм требует войны. Только материализм боится её, потому что основная идея материалистической философии неизбежно ведет к эгоизму. Есть одна сторона в войне, которой вы, люди, обыкновенно не замечаете. Война учит вас не проповедями, а на практике, на деле насколько преходящи блага мира сего насколько непрочно все земное и временное.

И вот, в силу всего этого, конечно, я мог только приветствовать начало непрерывных войн.

Дела Всеобщей Компании шли, конечно, блестяще и ещё больше обещали в будущем.

Кроме пистолетов, заводы Компании давно уже выдавали авто*) Некоторое сходство взглядов дьявола на вопросы мировой политики и морали с философскими взглядами известных мыслителей — ген. фон-Бернгарди и проф. фон-Трейчке — объясняется, как мне кажется, не заимствованиями с той или с другой стороны, а скорее совпадением, зависящим от причин внутреннего свойства Пр. автоматические винтовки. Но на них спрос был пока только из Южной Америки.

— Помяни мое слово, говорил Джонс, — через десять-пятнадцать лет вся Европа будет перевооружаться автоматическими ружьями. Сейчас просто никто не решается начать.

— Да, может быть, ты и прав, говорил Хьюг. — Но в таком случае нужно предвидеть большое увеличение дела. — Без всякого сомнения, отвечал Джонс. — Нам нужно строить не переставая. А о чем я мечтаю, это о маленьком артиллерийском отделении. Ты знаешь, в нашем архиве есть проект замечательной скорострельной трехдюймовки.

— Это верно, сказал Хьюг. — Но мы должны подождать конца опытов с новыми сортами пороха и вообще с новыми взрывчатыми веществами. У меня десять человек сидят над этой работой. Особенно интересны опыты с ослепляющими газами. Кролики и собаки слепнут у нас великолепно. Теперь начали опыты с лошадьми.

— Ну, хорошо, сказал Джонс. — Подождем. Только все-таки не нужно откладывать это надолго.

Заводы Всеобщей Компании и теперь уже образовывали целый город. Хьюг и Джонс отдавали очень много внимания распланированию и устройству этого городка и необыкновенно гордились им, что нигде в Соединенных Штатах процент смертности не стоял так низко, как в их рабочих поселениях.

Домики рабочих стояли среди садов, огромные лужайки и целые рощи окружали школы, церкви и дома для молодых матерей. Все рабочие, прослужившие известное время, получали пенсию, и в виде опыта вводился шестичасовой рабочий день.

И Хьюг, и Мадж очень много занимались делами рабочего поселения и входили во все его нужды и интересы. И Мадж всегда говорила, что самое большое счастье в жизни, это делать всех этих людей, насколько только возможно, довольными и счастливыми.

Но Хьюг никогда не мог вполне победить своего немного презрительного отношения к белым рабам.

Он делал для них все, что от него зависело, но никогда не мог признать их равными себе. Он уважал только тех, которые не хотели и не могли быть рабами.

И любимым детищем Хьюга был его институт помощи молодым изобретателям.

Это учреждение возникло следующим образом.

Как-то раз, уже лет через пять после изменения своего положения, Хьюг нашел у себя в старой книжке записанный адрес. Хьюг всегда с гордостью говорил, что он еще ничего не забыл в своей жизни. Но тут, сколько он ни ломал себе голову, стараясь отгадать, кто такой мог бы быть Антони Сеймура, ничего не выходило.

Наконец, вдруг он вспомнил встречу в Центральном парке и старого изобретателя, нагнавшего на него такую тоску. Это было в один из самых тяжелых дней его жизни. Хьюг вспомнил, что он обещал себе найти этого человека в день своей удачи. И ему стало немножко совестно, что он забыл. Кроме того, последнее время он вообще думал, что нужно сделать что-нибудь для людей, находящихся в таком положении, в каком раньше находился он.

Хьюг поручил своему поверенному найти Автони Сеймура, изобретателя, которому пять лет тому назад можно было писать по адресу какой-то табачной лавочки. Конечно, ни Сеймура, ни лавочки не оказалось. Все поиски ни к чему не привели. Хьюг почему-то очень заинтересовался этими поисками, истратил на них много денег и был очень огорчен, когда в результате не удалось найти даже следа Антони Сеймура.

Это было толчком, заставившим Хьюга приступить к созданию своего института, через год после этого открывшего действия.

Хьюг нашел несколько молодых помощников, живо воспринявших его идею, предоставил в их распоряжение большие средства, и новое учреждение начало действовать.

Идея Хьюга была помогать людям, стоящим выше среднего уровня, занимать то место в жизни, какого они заслуживают.

— Главный ужас нашей жизни, это признание прав только за низшим уровнем людей, говорил Хьюг своим помощникам. — Школы, общественные учреждения, политические партии, все имеют в виду низший тип. Теоретически они приспособляются для среднего уровня, но фактически служат низшему. Coциализм базируется на низшем типе. Мы должны искать высший. Ни в каком случае не понимайте слово «изобретатель» узко. Всякий человек, у которого есть с в о я и д е я, есть изобретатель.

Не могу сказать тебе, чтобы мысль Хьюга сразу оказалась очень плодотворной. Большинство гениев, открываемых на первых порах институтом, оказывались или шарлатанами или психопатами. Но потом среди них начали попадаться настоящие люди, а время от времени находились такие самородки, что еще лет через десять институт Хьюга стал известен по всему земному шару. И человечество безспорно обязано Хьюгу сохранением очень многих ценных открытий, которые иначе могли бы затеряться и исчезнуть.

Одному из изобретателей, открытых этим институтом, и принадлежала идея скорострельного орудия, о котором говорил Джонс. И компании молодых химиков из этого же учреждения Хьюг поручил разработку некоторых вопросов, относившихся к новым сортам пороха и к новым взрывчатым веществам с ядовитыми газами.

Развивавшееся дело Всеобщей Компания Автоматического Оружия потребовало многих побочных предприятий. Очень скоро оказалось, что для Компании выгоднее иметь свои железные и медные рудники, свои угольные копи, свои нефтяные источники. Потом Компании пришлось выстроить около тысячи миль железных дорог, а к ним уже сами собой присоединились соседние линии, не выдержавшие конкуренции. Затем раз Джонс, вообще мало интересовавшийся финансами, очень выгодно скупил акции одного большого пароходного общества, и у Всеобщей Компании оказался свой флот из сорока океанских пароходов.

И при этом каждая отрасль дела развивалась самостоятельно и вызывала к жизни новые и новые предприятия.

Но все это уже не брало теперь целиком всего времени Хьюга и Джонса.

Очень многое, что раньше приходилось делать или обдумывать им самим, теперь за них стали делать и обдумывать другие, или же оно делалось само собой, как сами собой росли разные стороны предприятий, капиталы и доходы.

Наконец Хьюг, мог путешествовать. И с Мадж и без Мадж он уезжал в Европу, в Aзию, в Африку, в Южную Америку.

Кладбище в Смирне, линия пирамид по берегу Нила, гопурамы южно-индийских храмов, коралловые аттолы Тихого океана — все это теперь стало близко и доступно Хьюгу.

И часто, сидя в своем Нью-Йоркском дворце, он, закрывая глаза, перебирал в уме впечатления своих путешествий и чувствовал, как все это обогатило его душу.

Интерес к искусству, который Хьюг почувствовал после нескольких поездок по Италии, наполнил его жизнь новым содержанием.

Сначала Хьюг покупал много картин. И как это ни странно для человека, никогда не изучавшего искусство, он сразу начал покупать очень удачно. В несколько лет ему удалось составить интересную коллекцию картин современных художников новых школ.

Потом он увлекся гравюрами и эстампами, начал собирать старые иллюстрированные издания, и эта страсть никогда уже больше не покидала его.

Но, как он сам говорил, он сильнее всего чувствовал всякое искусство на месте, там где оно возникло и родилось, и поэтому коллекции, собранные и перевезённые в Америку, всегда казались ему мертвыми.

Но во время поездок по Италии и по Испании ему случалось иногда забрести в маленькую старинную церковь в глухом городке и вокруг почувствовать странное и непонятное ощущение радости от каких-то далеких из глубины его собственной души говорящих голосов, разбуженных лицом Мадонны, выделяющимся на темном фоне, или сумраком и тишиной высокого свода, или лучом вечернего солнца, проникающего сквозь цветные стекла, или гулким эхо от шагов по каменным плитам.

И тогда Хьюг чувствовал, как во всем окружавшем витают и живут таинственные сущности, воплощавшиеся в картинах старых художников, в старинных церквях, стенах, башнях, но всегда слитые с тем пейзажем, среди которого они родились, с виноградниками на холме, с вечерним солнцем, с желтой каменистой дорогой, с цепью холмов на горизонте.

Это были любимые переживания Хьюга, после которых странной, тусклой и нереальной казалась ему обычная ежедневная жизнь.

Но самым главным его увлечением была астрономия, Это началось следующим образом.

Раз он плыл на своей роскошной паровой яхте в 9000 тонн к устью Амазонки. Дело было вечером. Мадж с детьми ушла вниз, а Хьюг поднялся на мостик. Была темная и теплая тропическая ночь, влажная и полная сверкающих звезд. Хьюг долго смотрел на небо. И вдруг он вспомнил, как в ранней молодости его интересовала астрономия.

— Все это пришлось бросить тогда, сказал он. — Но теперь… почему я теперь не займусь этим? Кто это сказал про звездное небо и про душу человека?

Хьюг чувствовал, как звёзды влекут его к себе, как уже только от одной мысли об невероятных расстояниях между звёздами и землей, делается маленьким и уходит от него все земное. Bcя душа всколыхнулась в нём.

— Как я мог жить без этого? спросил себя Хьюг.

В эту ночь он долго не сходил с мостика и на другой же день забрал к себе все книги по астрономии, глобусы и карты звёздного неба, оказавшиеся у капитана.

Всё это плавание Хьюг не хотел думать ни о чем, кроме звезд. И, когда он вернулся в Нью-Йорк, он почувствовал, что стал другим человеком. Звезды сняли с него налет деловой сухости, налегшей на него за последние годы. Он опять был прежний Хьюг, мечтающий о невозможном, не желающий знать никакого удержу для своей фантазии.

В Нью-Йорке он начал собирать астрономическую библиотеку. Потом в одной из угловых башен своего дворца устроил маленькую обсерваторию, стоившую около миллиона долларов. Он пригласил одного молочного ученого заведывать обсерваторией и сам так увлекался ей, что просиживал там целые дни и целые ночи.

Но небо Нью-Йopкa слишком облачно. Через год, или два Хьюг решил построить настоящую обсерваторию в Аллеганских горах. К этому же времени относится его первое изобретение, в области астрономической техники. Тут Хьюг действительно нашел себя. Его удивляло последние годы, что способность к изобретениям как будто оставила его. Но теперь все вернулось с удвоенной и утроенной силой. Первые годы Хьюг только учился. А когда он узнал все, что можно узнать от профессора и из книг, его охватила безумная жажда знать больше несовершенство аппаратов, телескопов, фотографических аппаратов, все это стояло на пути новых знаний. И на его направилась его изобретательность. Честолюбия в нем никогда не было. Материальные потребности его давно с избытком были удовлетворены, и теперь он работал ради знания, ради творчества, отвоевывая, вырывая у природы её тайны.

Занятия астрономией Хьюга совсем не были игрой. Очень скоро он получил за свою работу о падающих звёздах степень доктора от колумбийского университета. А затем за изобретения, особенно в области астрономической фотографии, сделали его имя известным во всём ученом мире. Устроенная им мастерская астрономических аппаратов и принадлежностей превратилась в целый завод. А один из изобретателей, найденных его институтом, после долгих неудач и трудов получил, наконец, стекло нового состава для оптических инструментов такой прозрачности ы так ровно застывавшее в больших массах, что Хьюг увидел возможность осуществления своей мечты, появившейся у него со времени, когда он начал заниматься астрономией — а именно, о постройке такого телескопа, какого еще не было на свете, при помощи которого, наконец, должен был быть разрешен целый ряд загадок, целые столетия стоявших перед астрономами. Последнее время Хьюг специализировался на изучении планет, особенно Марса. И он был уверен, что новый телескоп даст ему возможность разрешить ряд загадок и предположений, накопившихся у астрономов относительно планет.

Этот телескоп долго занимал воображение Хьюга, и, наконец, он собрал целую комиссию ученых, сообщил им все свои соображения и для телескопа начали строить фундамент на одной из снеговых вершин Скалистых гор.

Когда Хьюг возвращался с двумя известными американскими астрономами и французским профессором после осмотра места, где должна была строиться обсерватория, он попросил своих спутников потерять еще несколько дней и проехать с ним посмотреть одно плато в горах, на которое, как-он сказал, у него были особые виды.

Горное плато, о котором говорил Хьюг, оказалось мрачным и суровым местом. Это была совершенно плоская каменистая равнина, покрытая валунами и окруженная со всех сторон пропастями, а дальше кольцом снежных гор.

— Я не слыхал ни про одно подобное плато на такой высоте, сказал Хьюг; — может быть, только в Памирах. Снег тает здесь только на два месяца, растительности никакой нет и чистота воздуха поразительна. Пока моя тайна то, что я вам говорю. Но скоро я надеюсь приступить к работам, и тогда мы не будем молчать. Дело в следующем. Я считаю, что наши технические возможности уже достаточны для того, чтобы начать попытки сигнализировать планетам… Но вследствие несовершенства наших аппаратов до сих пор мы не могли бы видеть их сигналов. Как только наш телескоп будет готов, я думаю с этого плато начать сигнализировать Марсу и, может быть двум другим планетам, на которых я подозреваю жизнь. Вы видели эти два огромных водопада в горах. Они дадут нам силу. Всю площадь, которую вы видите, мы покроем электрическими проводами, и на небольшом расстоянии один от другого будут устроены электрические фонари, подобные маячным с рефлекторами и выпуклыми стеклами. Освещаться будут различные геометрические фигуры. Сначала — самые простые: треугольник, квадрат, круг. Если наши сигналы заметят и нам ответят, цель будет достигнута. Выработать условную азбуку и понять друг друга, это уже — пустое дело. А я лично думаю при этом, что нам уже давно сигнализируют, только мы этого не видим. Что вы скажете на это, господа?

— Я предлагаю вам свои услуги, в чем и как хотите, сказал французский профессор. — Вы знаете, я высказывал подобную же мысль еще в 1

7 году. И теперь я очень счастлив, что брошенные мной маленькие зерна приносят такие плоды.

Оба американских астронома также сразу согласились работать с Хьюгом. Их увлекала грандиозность проекта. И, переночевав с проводниками, с носильщиками и с горными мулами в сталактитовой пещере нежного ниже плато, они двинулись в обратный путь, обсуждая дорогой различные детали проекта Хьюга.

Другой страстью Хьюга за эти годы были орхидеи. Еще в первый год он начал строить для Мадж оранжерею. Постепенно оранжерея разросталась и превратилась в целый ботанический сад за стеклами. В этой оранжерее культивировались только розы, но зато розы всех сортов, какие когда-либо были, есть или будут на земле. Хьюг не хотел портить стиля и заводить другие цветы в этой оранжерее: поэтому, когда его заинтересовали орхидеи, он устроил для них отдельное помещение. Через несколько лет его оранжереи, хотя и самые молодые, считались лучшими в Соединенных Штатах. Особенной славой пользовался его дворец орхидей в Нью-Йорке. На свете не было другой такой коллекции орхидей, и Хьюг тратил на эти цветы буквально миллионы. Одна экспедиция к верховьям Амазонки, которая имела в своем распоряжении несколько пароходов, и на месте, среди болот и непроходимых лесов устраивала питомники для орхидей, обошлась больше чем в три миллиона. Но доходы Хьюга теперь считались уже сотнями миллионов, и он мог себе это позволить.

Мадж больше любила розы. Её оранжереи роз были её гордостью. И в день рождения своего первенца, Хьюга младшего, она устраивала чай в галлерее роз. И об этом чае каждый год по два дня писали Нью-Йоркские газеты.

Кроме того, Мадж занялась филантропией и строила какой-то город-сад для слепых.

Раз Хьюг с семейством приехал провести август месяц в своей вилле в горах Катскилл, недалеко от Нью-Йорка.

Ero старший сын только что вернулся из Парижа, где он изучал математику и астрономию. Две дочери, обе увлекавшиеся живописью, недавно возвратились из поездки по Японии, а младший сын, у которого открывался необыкновенный музыкальный талант, только что поправился от тяжелой инфлюэнцы и был на правах выздоравливающего.

Когда вся семья собралась вместе, Мадж поехала на несколько дней посмотреть свой строящийся город. Она должна была вернуться на третий день, но задержалась и, только на пятый день от неё пришла телеграмма: «Наконец, и мне удалось сделать, если не изобретение, то открытие. Расскажу, когда приеду».

На следующий день Хьюг с детьми поехал встречать Мадж на станцию. Дорога шла между холмами, поросшими лесом. Ехали на двух больших безшумных автомобилях. Первым управлял старший сын Хьюга, и с ним ехали сестры.

Хьюг необыкновенно гордился своими детьми. Но всегда называл их «дети Мадж», признавая этим её преимущественное право на них, так как она думала и мечтала о них, когда их еще не было.

Экспресс пришел через несколько минут после того, как они приехали на станцию. В конце поезда был прицеплен вагон Мадж. Она еще издали увидела детей и начала махать платком. А когда она легким, эластическим прыжком выскочила из вагона, Хьюг с гордостью подумал, что прожитые годы оставили сравнительно очень мало следов и на нём, и на Мадж.

Дорогой Мадж отказалась говорить о своём «изобретении» и сказала, что будет рассказывать вечером.

После обеда пили кофе на широкой веранде, выходившей на глубокую долину, за которой синели холмы, поросшие елками, и были видны два небольших водопада.

Последние годы Мадж начала любить это место даже больше своих розовых плантаций в Калифорнии.

— Какой ужас жить в темноте и не иметь возможности видеть солнца, гор, зелени… подумайте дети, сказала Мадж. — Мне кажется, ничего нет ужаснее. И поэтому я так счастлива эти дни. Мне удастся сделать для слепых больше, чем я рассчитывала. Я хотела только облегчить их участь, а теперь оказывается, что можно будет лечить многих, которые считались безнадежными. Я нашла удивительного доктора. Он лечит слепых внушением под гипнозом. То, что я видела похоже, на чудо. Настоящее исцеление слепых. Я видела сама, как начинал видеть человек, бывший слепым десять лет. Даже слепорожденные и то иногда поддаются лечению. Мой доктор говорит, что почти десять процентов слепых, признаваемых безнадежными, совсем не безнадёжны. Он говорит, что пока не испробован гипноз, нельзя говорить о слепоте. И по его мнению, обыкновенные доктора делают страшно много вреда, говоря больным, что они безнадежны. В результате больные на самом деле слепнут, главным образом от самовнушения. Глаз — такой тонкий орган, что он поддается всякому внушению. И вот видите, если под гипнозом, внушать обратное, приказывать глазам видеть, то они слушаются и начинают видеть, если только не атрофирован нерв. И этому доктору не дают ходу. Глазные врачи в Нью-Йорке запретили ему делать опыты в глазных больницах. Это после того, как он вылечил слепорожденную девочку. Подумайте, не ужасно это? Эти люди, сами — слепорожденные. И я решила выстроить клинику для этого доктора при моём городе и устроить институт, в котором молодые врачи будут учиться новому методу. Подумайте, сколько добра можно сделать. И как приятно иметь возможность делать добро!

— Ну, знаешь, сказал дьявол, — все это было так прекрасно, что я не мог больше высидеть. Я уже тебе говорил, что подобные чувствительные вещи действуют на меня, как качка в море на человека, страдающего морской болезнью. Поэтому я ушел, и, что они говорили дальше, не знаю.

— Но в конце концов, сказал я, что же всё это значит — хорошо это или дурно? Нужно было Хьюгу стремиться стать изобретателем или лучше было оставаться таким, как все. Я ничего не понимаю.

Дьявол вспыхнул злым зеленым пламенем и изо всей силы стукнул кулаком по столу.

— Я же говорил тебе не спрашивать у меня никакой морали! закричал он. — Думай сам, что хочешь! Оставь меня в покое. Точно я что-нибудь понимаю в вас! И он провалился сквозь землю, оставив после себя запах серы.

Ужасно нервный стал дьявол последнее время.