Страница:Барабан (Катаев), 1917, стр. 07.jpg

Въ голосѣ у него звенѣло отчаніе. „Ага“, — самодовольно подумалъ я.

— Петровъ, вы будете идти впереди батальона!

— Но какъ же я буду нести? Что мы будемъ играть? Я оскандалюсь.

— Пустяки. Черезъ плечо. На ремнѣ. Марсельезу. Не оскандалитесь.

— Слушайте, но вѣдь это же экспромптомъ! — сказалъ я съ отчаяніемъ.

— Для васъ это не въ первый разъ.

Я былъ убитъ. Надѣвалъ на меня барабанъ весь оркестръ. Пригоняли ремень. Поощряли. Просили не унывать. Посмѣивались. И я началъ входить во вкусъ. Въ концѣ концовъ барабанъ ничѣмъ не хуже ружья. Даже лучше. Съ ружьемъ, правда, видъ мужественный и боевой. Но зато барабанъ ведетъ за собой весь оркестръ, какъ говоритъ Журавлевъ, а оркестръ ведетъ за собой весь баталіонъ. И кромѣ того не отъ оркестра ли зависитъ, чтобы шли въ ногу и вдохновенно? Отъ оркестра.

6

Все училише выстроилось на мостовой передъ зданіемъ. Оркестръ на правомъ флангѣ. И я съ барабаномъ черезъ плечо. Вышелъ начальникъ училища. Его шинель была на красной подкладкѣ и распахнута весеннимъ вѣтромъ. Онъ поздоровался съ нами такъ:

— Здравствуйте, товарищи!

Отвѣтили ему всѣ, какъ одинъ человѣкъ. Четко прозвучали слова команды. Звякнули винтовки. И баталіонъ, въ строгой колоннѣ, по отдѣленіямъ, вытянулся по мокрой весенней улицѣ. Въ перспективѣ солнечныхъ домовъ пробѣжала толпа людей съ краснымъ флагомъ. Промчался тяжелый грузовой автомобиль. Сверкнули штыки. Послышалась музыка, крики и стало понятно, что въ улицахъ полно людей.

Было странно и необыкновенно. Прохожіе были все сѣренькіе, простые люди. И смотрѣли на насъ съ любопытстьомъ и удовольствіемъ. А когда мы влились въ безконечный потокъ красныхъ флаговъ, лицъ, автомобилей, солнца, тающаго снѣга, мальчишекъ, — Журавлевъ сдѣлалъ страшное лицо и сказалъ:

— Сейчасъ начинаемъ. Маршъ четырнадцатый. Только сразу всѣ вмѣстѣ, господа.

Онъ подсчиталъ ногу и мы грянули. Тощій юнкеръ оказался страшнымъ революціонеромъ. Онъ вдохновенно гремѣлъ своими тарелками и все невпопадъ. Солнце било ослѣпительными снопами изъ сіющей мѣди трубъ. И въ трубахъ смѣшно и отчетливо отражалось синее небо, казавшееся въ мѣди зеленымъ, дома, красные флаги и лица музыкантовъ. Улицы были запружены взволнованнымъ народомъ. Войска тянулись безпрерывнымъ потокомъ и почти на каждомъ перекресткѣ приходилось выжидать пока очистится дорога. Было безтолково и славно. Чѣмъ ближе мы подвигались къ главнымъ улицамъ, тѣмъ больше опьянялъ шумъ и рябило въ глазахъ. Какіе-то студенты махали намъ шапками и кричали сиплыми, молодыми голосами, стараясь перекричать другихъ:

— Да здравствуютъ, товарищи-юнкера!

Мы проходили по сырымъ, смраднымъ улицамъ, гдѣ ютится еврейская бѣднота, и нашъ оркестръ, какъ мухи кусокъ сакара, облѣпляли грязные, нечесанные, каплоухіе ребята. Старые, сѣдые евреи съ пейсами снимали шапки и беременныя еврейки складывали руки на огромныхъ животахъ, улыбались и по щекамъ ихъ катились слезы. Впереди меня шелъ баталіонный командиръ и я все время видѣлъ передъ собой его вогнутую могучую спину и залитые грязью сапоги. Какая-то молодая еврейка, румяная и полногрудая, подобравъ до колѣнъ юбку, побѣжала, разбрызгивая лужи за нами, догнала баталіоннаго командира, уцѣпилась за рукавъ его шинели и, завизжавъ „уй, херувимъ!“, попыталась его поцѣловать. Баталіонный командиръ, не мѣняя шага, покосился на нее испуганно черезъ пенсне и сдѣлалъ отстраняющій жестъ рукой. Юнкера засмѣялись, и я видѣлъ, какъ у еврейки блестѣли глаза пьянымъ солнечнымъ восторгомъ. Мы играли безъ конца марсельезу и я уже не боялся, что собьюсь и даже изрѣдка говорилъ музыкантамъ:

— Не спѣшите. Рѣже.

Тощій юнкеръ сверкалъ своими тарелками и улыбался. Всѣ были какъ на облакахъ.