— Витю… нѣтъ. — И внезапно у меня является планъ мести.
— А вашъ Витя курить. Я самъ видѣлъ. Ей Богу.
— Витя куритъ? Ай яй-яй, какой ужасъ! Надо его наказать, — говоритъ она, и въ этихъ словахъ ни тѣни злобы — одно огорченіе. да, пожалуй, презрѣніе ко мнѣ.
— Вы что, съ ума сошли? — шепчетъ на ходу Магда.
Но я не слушаю и бѣгу вонъ съ дачи. „Скотина, доносчикъ, — стучитъ у меня въ вискахъ: — А все-таки ловко отомстилъ, такъ ему и надо дураку“.
VI.
„Теперь все погибло, все кончено. Всѣ меня будутъ презирать и ненавидѣть. Я „юда“, доносчикъ, скотина. Какъ теперь показаться на глаза „покойникамъ“! „Такъ мнѣ и надо дураку“, вотъ мои мысли.
Ночью послѣ злополучной прогулки за глиной меня давитъ кошмаръ. Въ голову лѣзутъ всякія не лѣпости и ломитъ виски.
На утро — жаръ. Сижу дома. И въ церковь на пасхальную заутреню меня рѣшено по этому поводу не брать. Въ другое время я бы протестовалъ, — но теперь все равно. Цѣлый день острымъ упорнымъ клиномъ давитъ мозгъ низость собственнаго поступка и ревность. Даже кухня и приготовленіе къ пасхальному столу не привлекаютъ моего вниманія.
— Яйца красятъ… ну и пусть себѣ красятъ, только скатерти пачкаютъ. Горки зеленыя принесли съ базара, ну, а я-то тутъ при чемъ? — не понимаю. Ахъ, Таня, Таня! И все это ты.
За обѣдомъ ложка валится у меня изъ рукъ.
— Что это ты ничего не ѣшь? Не дай Богъ, заболѣть, можетъ быть, собираешься, — говоритъ тетка, и соображаетъ, сколько будетъ хлопотъ, если я заболѣю…
Вечеръ приближается медленно-медленно. Тѣнь отъ противоположнаго дома переползаетъ черезъ улицу на нашу сторону, потомъ поднимается по стене. Косые, растянутые квадраты, что бросило яркое дневное солнце черезъ окна на полъ. Теперь только закатъ красить въ розовую краску трубы на сосѣднемъ домѣ; да, какъ жарь, горятъ червонной мѣдью стекла чердачныхъ люковъ. На кухнѣ стихаетъ стукъ ножей и тарелокъ, но зато начинаетъ пахнуть жарёнымъ.
Жарятъ поросенка. Изъ прачечной приносятъ свѣже-испеченные, пухлые, душистые „папушники“, бережно завернутые въ салфетки. Разносится теплый ароматъ шафрана и цукатовъ. Тетка и кухарка няньчатся съ ними, какъ съ новорожденными младенцами.
— Отъ пасошника. Какъ пухъ. Ей-Богу. Еще лучше, чѣмъ въ прошломъ году.
Ложусь спать рано со скуки. Засыпаю чуткимъ нервнымъ сномъ. Сквозь сонъ слышу, какъ наши собираются въ церковь, какъ уходятъ на лѣстницу и въ домѣ наступаетъ тишина. Гдѣ-то внизу хлопаетъ дверь, и слышны глухіе голоса. Комната моя полна густой теплотой. Кротко теплится лампада и освѣщаетъ оклады иконъ и часть потолка, черезъ который тянется длинная тѣнь отъ вербной пальмы. (На югѣ въ Вербное воскресенье во многихъ церквахъ раздають вмѣсто вербочекъ пальмовыя веточки). Опять засыпаю. Мнѣ снится темная влажная ночь, сады, пасхальныя звѣзды и перезвонъ колоколовъ. Просыпаюсь. И точно — надь городомъ идетъ свѣтлый, мягкій перезвонъ. Глухо гудитъ соборный колоколъ, весело перезваниваютъ въ военномъ госпиталѣ. Соскакиваю съ теплой постели, шлепаю босикомъ по полу, взбираюсь на подоконникъ и открываю форточку. Черное небо. Звѣзды. Сырой вѣтерокъ. Заглядываю въ столовую, гдѣ уже накрытъ пасхальный столъ и въ темнотѣ поблескивать рюмки. Потомъ ложусь, и опять засыпаю. Сквозь тревожный сонъ слышу, какъ хлопаютъ гдѣ-то внизу двери. Это возвращаются наши изъ церкви. Въ столовой веселые голоса и серебристый звонъ рюмокъ. Тихими шагами входить въ комнату отецъ и подходить къ моей постели.
— Спитъ… ну, Христосъ Воскресе.
Онъ наклоняется надо мной, и я чувствую его мягкую бороду, слегка сырую отъ мартовской ночи, на своей теплой щеке. Притворяюсь спящимъ. Отецъ лѣзетъ въ карманъ, достаетъ „писанку“ и кладетъ мнѣ под подушку. Отцовская ласка умиляетъ меня до слез, и я сплю до 12 ч. дня крѣпкимъ сномъ измученнаго человѣка.
VII.
Первый день всякаго большого праздника скученъ.
Къ часу дня я умываюсь, надѣваю неудобный новый форменный костюмъ, воротничокъ, который туго подпираетъ мою вихрастую голову, похожую на воронье гнѣздо, и для чего-то иду на дачу Майораки. День на рѣдкость теплый и солнечный. Въ кармане отцовская „писанка“, а въ писанкѣ три рубля. Надѣюсь встретиться съ Таней, но сталкиваюсь лицомъ къ лицу съ Витей. Витя тоже въ новомъ костюмѣ, съ ослѣпительными желтыми „реальными“ пуговицами и тугомъ крахмальномъ воротникѣ. Минуту мы оба молчимъ и мнемся. Намъ обоимъ ужасно неловко.
— Христосъ Воскресе! — говоритъ Витя.
— И тебѣ тоже. Воистину!
— Ты знакомъ съ Таней Каменской.
— Съ какой Таней Каменской? Нѣтъ, незнакомъ. Я еще здѣсь никого не знаю.
— Врешь?!.
— Ей Богу. Хочешь перекрещусь?
По глазамъ я вижу, что Витя не вретѣ. Мнѣ становится и стыдно, и радостно, и свѣтло. Сердце наполняетъ что-то теплое, праздничное и разбѣгается по всему моему существу живыми, звонкими струями.
— Прости меня, что я на тебя наюдилъ, что ты курилъ.
— Ну, вотъ… еще чего… я ничего…
Въ эту минуту мне кажется, что Витя самый лучшій человѣкъ въ мірѣ, и мнѣ хочется сделать ему что-нибудь пріятное.
— Откуда у тебя такая хорошаяя цѣпочка? — спрашиваю я. — Отъ часовъ?.
— Да, для часовъ. Папа изъ Америки привезъ.
— Сколько стоитъ?
— Два доллара.
— А кто твой папа?
— Писатель.
— Врешь.
— Ей Богу.
— Ннууу? Что же онъ пишетъ?
— Та разное.
— Скажите… — удивляюсь я.
— Тебѣ что сегодня подарили?
— Пастельные карандаши. А тебѣ?
— Мнѣ — три рубля. А сколько стоятъ карандаши?
— Двѣнадцать.
— Врешь…
— Ей Богу. Умѣешь играть въ шахматы?..
VIII.
Потомъ, до самаго обѣда, я играю съ Витей въ шахматы. Витя все обыгрываетъ, но меня это не огорчаетъ. Наобороть, даже пріятно. Возвращаюсь домой счастливый и голодный. Дома у насъ гости. 3а обѣдомъ, въ столовой, солнечно, и дымъ отъ папиросъ легкими синеватыми волокнами переливается въ золотыхъ лучахъ, которые сильными снопами бьютъ въ окна. Форточки открыты, и слышно, какъ на
