I.
Было матовое, безсолнечное утро конца августа. Вѣтеръ, еще вчера гнавшій свинцовыя гряды мокрыхъ облаковъ, казалось, задѣвавшихъ на своемъ бѣгу верхушки деревьевъ, утихъ, и теперь въ саду царствовала абсолютная тишина.
Забѣлинъ меланхолично сошелъ по вымокшимъ ступенямъ на садовую дорожку, толкнулъ тростью тяжелый, мокрый мячъ, подвернувшійся подъ ноги, и направился къ обрыву.
Моря не было. Внизу плавала блѣдно-сиреневая пелена густого тумана, который повисъ, какъ сырая простыня, на сѣрыхъ засохшихъ лапахъ „перекати-поля“. Шурша и извиваясь налету, мелькнула стайка желтыхъ чижиковъ и — пропала…
Когда Забѣлинъ подходилъ къ спуску, навстрѣчу ему, смѣшно хлюпая по лужамъ, черезъ крокетную площадку перебѣжала Вѣрочка и, остановившись въ нерѣшительности передъ нимъ, запустила тонкую, прозрачную ручонку въ большой карманъ чистенькаго передничка.
— Здравствуй, Вѣрочка, — пробасилъ Забѣлинъ, протягивая дѣвочкѣ большую, мягкую, выхоленную руку.
— Здрасте, Николай Ванычъ, — кокетливо, краснѣя и стараясь подражать манерами матери, отвѣчала Вѣрочка, съ удовольствіемъ чувствуя свою худенькую иззябшую руку въ его уютной теплой ладони.
— Ну что, когда мама переѣзжать въ городъ думаетъ? — погладивъ бритую щеку, спросилъ Забѣлинъ.
Вѣрочка прищурилась, задумчиво подняла кверху головку и неопредѣленно промямлила:
— Какъ вамъ сказать?.. можетъ завтра… вещи уже укладывали… вѣрно, когда папа за нами пріѣдетъ.
— А когда папа пріѣдетъ?
— Папа… какъ вамъ сказать?.. можетъ завтра… навѣрно черезъ недѣлю. — И, помолчавъ, прибавила: — У меня къ вамъ есть просьба, Николай Ванычъ. Скажите, вы не видали Лосева?
— Лосева… видалъ. А на что онъ тебѣ?
Вѣрочка кокетливо улыбнулась и засунула руку въ карманъ.
— Мнѣ нужно передать Лосеву письмо… отъ мамы.
— Ага, письмо, — стараясь говорить равнодушно, повторилъ Забѣлинъ: — такъ Лосевъ сейчасъ на морѣ.
Вѣрочка странно взглянула на собесѣдника и, умоляюще понизивъ голосъ, спросила:
— Николай Ванычъ, пожалуйста, только никому не говорите: я сейчасъ пойду на берегъ, поищу Лосева, а то мама не позволяетъ уходить одной изъ сада. Не говорите ей, что я была на морѣ. Не скажете?
— Да зачѣмъ тебѣ идти на берегъ? Давай сюда письмо, я сейчасъ иду внизъ, если увижу Лосева, передамъ ему.
— Вотъ спасибо, Николай Ванычъ, только не смотрите, что въ письмѣ написано — это секретъ. — И Вѣрочка вытащила помятый конвертъ.
— Я чужихъ писемъ не читаю. А ты почему знаешь, что секретъ?
— Почему?.. Мама говорила, что секретъ. Такъ вы передайте, а я побѣгу, меня и такъ ждутъ. — И, немного подумавъ, добавила: — Мы нашли дохлаго воробья, такъ его сейчасъ отпѣвать будутъ..! А послѣ похоронъ мы устроимъ поминальный обѣдъ…
Забѣлинъ криво усмѣхнулся и спряталъ письмо въ боковой карманъ, а Вѣрочка покрутилась на мѣстѣ и, хлюпая по лужамъ, отправилась хоронить воробья.
II.
Забѣлинъ любилъ главнымъ образомъ самого себя и имѣлъ известные виды на Марью Семеновну, мать Вѣрочки, а потому терпѣть не могъ Лосева, молодого инженера, съ либеральными взглядами и наглыми бѣлокурыми усиками.
„Письмо Лосеву отъ Марьи Семеновны, — внутренно фыркая и возмущаясь, думалъ Забѣлинъ, стоя на мѣстѣ. — Это занимательно. И, главное, какое письмо? Се-крет-ное — и даже… надушенное“.
Забѣлинъ вытащилъ надушенное письмо и понюхалъ:
„Надушенное. Гмъ, итакъ… конвертъ надушенъ… Это наводитъ на печальная размышленія. Надушенный конвертъ… очень, очень хорошо и, даже можно сказать, восхитительно. Однако хотѣлъ бы я знать, что пишетъ она этому вертлявому инженеру? Вѣроятно шуры-муры, а впрочемъ… чортъ его знаетъ…“
Разсуждая подобнымъ образомъ, Забѣлинъ забрел въ такой тупикъ, изъ котораго оставался одинъ выходъ: вскрыть письмо.
Однако письма онъ все же не вскрылъ, но не потому, что считалъ это подлостью, а просто потому, что рѣшилъ послать злополучный конвертъ нераспечатаннымъ мужу Марьи Семеновны, который въ настоящее время жилъ въ городѣ.
Забѣлинъ взялъ клочокъ оберточной бумаги и нацарапалъ нарочно-безграмотное письмо, въ которомъ указывалъ мужу Марьи Семеновны на его крайнюю недальновидноссть, на то, что вмѣстѣ съ бюрократической плѣшью у него вырастаютъ рога и т. д. и т. д. А подписался так: „Неизвѣстный доброжелатель“.
Все вмѣстѣ уложилъ въ большой конвертъ и вечеромъ лично снесъ на станцію.
Возвращаясь въ десять часовъ и проходя мимо дачной бесѣдки, Забѣлинъ услышалъ голоса. Прислушался и сразу же узналъ, что разговаривающихъ было двое: Марья Семеновна и инженеръ Лосевъ.
Несмотря на то, что къ ночи стало довольно холодно и сыро, Забѣлинъ терпѣливо простоялъ возлѣ бесѣдки полчаса и наслушался такихъ вещей, что, придя домой, ему захотѣлось выкупаться въ холодной воде, а потомъ вызвать Лосева на дуэль. Однако ни того ни другого онъ не сдѣлалъ, а вмѣсто этого долго и пристально смотрѣлъ на себя въ зеркало. Безпристрастное зеркало отразило длинное, бритое лицо, маленькіе, желчные глаза и бурыя брови, почти сходившіяся надъ длиннымъ, тонкимъ носомъ. Но Забѣлину почему-то казалось что онъ похожъ на деиона.
„Удивительное созданіе женщина, — думалъ онъ, припоминая слышанное въ бесѣдкѣ. — Вотъ ужъ воистину сердце ея неразгаданная тайна. И кто бы могъ подумать? Обратить вниманіе на какого-то несчастнаго инженера, мало того, цѣловаться съ этимъ вертлявымъ фатомъ въ десять часовъ вечера, въ бесѣдкѣ, предварительно высмѣявъ собственнаго мужа и называя „нѣкоторыхъ знакомыхъ“ самовлюбленными обезьянами… (въ послѣднемъ случаѣ Забѣлинъ имѣлъ въ виду себя). Да вѣдь это — прямо-таки поруганье семейныхъ основъ, безнравственность!..“ — Разсуждая подобнымъ образомъ, Забѣлинъ почему-то забылъ, какъ еще вчера онъ ходилъ занимать у Лосева двадцать пять рублей и, получивъ ихъ, называлъ инженера своимъ лучшимъ другомъ, долго трясъ ему руку, такъ что у обоихъ манжеты отбивали дробь. А потомъ на занятыя деньги прислалъ Марьѣ Семеновне букетъ розъ съ запиской…
Забѣлинъ брюзжалъ и ревновалъ до двѣнадцати часовъ, но, вспомнивъ про заказной пакетъ съ предательскимъ конвертомъ и препроводительной запиской, немного успокоился и рѣшилъ, что въ сущности пора спать.
Въ единственное окно дуло. Черная августовская ночь глядѣла въ щели жалюзи и, казалось, ехидно подмигивала. Шелъ дождь и его непрерывная, нудная дробь отбивала: „Какъ все пошло, пошло, пошло… какъ все пошло… пошло… пошло…“
Забѣлинъ завернулся въ одѣяло, прикрылъ ноги лѣтнимъ пальто и дунулъ на свѣчу. Пламя зыбко заколебалось, вытянулось, а вмѣстѣ съ нимъ на бѣлой стѣнкѣ вытянулась до гигантскихъ размѣровъ тѣнь отъ стула, съ повѣшеннымъ на спину пиджакомъ. Потомъ эта тѣнь метнулась внизъ и наступилъ мракъ.
Осенній дождикъ назойливо подпѣвалъ „Какъ все пошло… пошло… пошло… какъ все пошло… пошло… пошло…“
Забѣлинъ уснулъ.
III.
На слѣдующій день жизнь на дачѣ текла своимъ порядкомъ. Утромъ нѣсколько продавцовъ-разносчиковъ сиротливо покричали передъ каждымъ домикомъ. Въ полдень дворникъ съ пьяныхъ глазъ билъ жену, а та выла на весь дворъ и обѣщала утопиться. Опять покропилъ дождикъ.
I.
Было матовое, бессолнечное утро конца августа. Ветер, ещё вчера гнавший свинцовые гряды мокрых облаков, казалось, задевавших на своём бегу верхушки деревьев, утих, и теперь в саду царствовала абсолютная тишина.
Забелин меланхолично сошёл по вымокшим ступеням на садовую дорожку, толкнул тростью тяжёлый, мокрый мяч, подвернувшийся под ноги, и направился к обрыву.
Моря не было. Внизу плавала бледно-сиреневая пелена густого тумана, который повис, как сырая простыня, на серых засохших лапах перекати-поля. Шурша и извиваясь на лету, мелькнула стайка жёлтых чижиков и — пропала…
Когда Забелин подходил к спуску, навстречу ему, смешно хлюпая по лужам, через крокетную площадку перебежала Верочка и, остановившись в нерешительности перед ним, запустила тонкую, прозрачную ручонку в большой карман чистенького передничка.
— Здравствуй, Верочка, — пробасил Забелин, протягивая девочке большую, мягкую, выхоленную руку.
— Здрасте, Николай Ваныч, — кокетливо, краснея и стараясь подражать манерами матери, отвечала Верочка, с удовольствием чувствуя свою худенькую иззябшую руку в его уютной тёплой ладони.
— Ну что, когда мама переезжать в город думает? — погладив бритую щеку, спросил Забелин.
Верочка прищурилась, задумчиво подняла кверху головку и неопределенно промямлила:
— Как вам сказать?.. Может, завтра… Вещи уже укладывали… Верно, когда папа за нами приедет.
— А когда папа приедет?
— Папа… как вам сказать?.. Может, завтра… Наверно, через неделю. — И, помолчав, прибавила: — У меня к вам есть просьба, Николай Ваныч. Скажите, вы не видали Лосева?
— Лосева… видал. А на что он тебе?
Верочка кокетливо улыбнулась и засунула руку в карман.
— Мне нужно передать Лосеву письмо… от мамы.
— Ага, письмо, — стараясь говорить равнодушно, повторил Забелин. — Так Лосев сейчас на море.
Верочка странно взглянула на собеседника и, умоляюще понизив голос, спросила:
— Николай Ваныч, пожалуйста, только никому не говорите: я сейчас пойду на берег, поищу Лосева, а то мама не позволяет уходить одной из сада. Не говорите ей, что я была на море. Не скажете?
— Да зачем тебе идти на берег? Давай сюда письмо, я сейчас иду вниз, если увижу Лосева, передам ему.
— Вот спасибо, Николай Ваныч, только не смотрите, что в письме написано — это секрет. — И Верочка вытащила помятый конверт.
— Я чужих писем не читаю. А ты почему знаешь, что секрет?
— Почему?.. Мама говорила, что секрет. Так вы передайте, а я побегу, меня и так ждут. — И, немного подумав, добавила: — Мы нашли дохлого воробья, так его сейчас отпевать будут..! А после похорон мы устроим поминальный обед…
Забелин криво усмехнулся и спрятал письмо в боковой карман, а Верочка покрутилась на месте и, хлюпая по лужам, отправилась хоронить воробья.
II.
Забелин любил главным образом самого себя и имел известные виды на Марью Семёновну, мать Верочки, а потому терпеть не мог Лосева, молодого инженера с либеральными взглядами и наглыми белокурыми усиками.
«Письмо Лосеву от Марьи Семёновны, — внутренне фыркая и возмущаясь, думал Забелин, стоя на месте. — Это занимательно. И, главное, какое письмо? Се-крет-ное — и даже… надушенное».
Забелин вытащил надушенное письмо и понюхал:
«Надушенное. Гм, итак… конверт надушен… Это наводит на печальные размышления. Надушенный конверт… очень, очень хорошо и, даже можно сказать, восхитительно. Однако хотел бы я знать, что пишет она этому вертлявому инженеру? Вероятно, шуры-муры, а впрочем… чёрт его знает…»
Рассуждая подобным образом, Забелин забрел в такой тупик, из которого оставался один выход: вскрыть письмо.
Однако письма он все же не вскрыл, но не потому, что считал это подлостью, а просто потому, что решил послать злополучный конверт нераспечатанным мужу Марьи Семёновны, который в настоящее время жил в городе.
Забелин взял клочок оберточной бумаги и нацарапал нарочно безграмотное письмо, в котором указывал мужу Марьи Семёновны на его крайнюю недальновидноссть, на то, что вместе с бюрократической плешью у него вырастают рога и т. д. и т. д. А подписался так: «Неизвестный доброжелатель».
Всё вместе уложил в большой конверт и вечером лично снёс на станщю.
Возвращаясь в десять часов и проходя мимо дачной беседки, Забелин услышал голоса. Прислушался и сразу же узнал, что разговаривающих было двое: Марья Семёновна и инженер Лосев.
Несмотря на то, что к ночи стало довольно холодно и сыро, Забелин терпеливо простоял возле беседки полчаса и наслушался таких вещей, что, придя домой, ему захотелось выкупаться в холодной воде, а потом вызвать Лосева на дуэль. Однако ни того ни другого он не сделал, а вместо этого долго и пристально смотрел на себя в зеркало. Беспристрастное зеркало отразило длинное, бритое лицо, маленькие желчные глаза и бурые брови, почти сходившиеся над длинным, тонким носом. Но Забелину почему-то казалось, что он похож на деиона.
«Удивительное создание женщина, — думал он, припоминая слышанное в беседке. — Вот уж воистину сердце её — неразгаданная тайна. И кто бы мог подумать? Обратить внимание на какого-то несчастного инженера, мало того, целоваться с этим вертлявым фатом в десять часов вечера в беседке, предварительно высмеяв собственного мужа и называя «некоторых знакомых» самовлюбленными обезьянами… (в последнем случае Забелин имел в виду себя). Да ведь это — прямо-таки поруганье семейных основ, безнравственность!..» — Рассуждая подобным образом, Забелин почему-то забыл, как ещё вчера он ходил занимать у Лосева двадцать пять рублей и, получив их, называл инженера своим лучшим другом, долго тряс ему руку, так что у обоих манжеты отбивали дробь. А потом на занятые деньги прислал Марье Семёновне букет роз с запиской…
Забелин брюзжал и ревновал до двенадцати часов, но, вспомнив про заказной пакет с предательским конвертом и препроводительной запиской, немного успокоился и решил, что в сущности пора спать.
В единственное окно дуло. Черная августовская ночь глядела в щели жалюзи и, казалось, ехидно подмигивала. Шел дождь и его непрерывная, нудная дробь отбивала: «Как всё по́шло, по́шло, по́шло… как всё по́шло… по́шло… по́шло…»
Забелин завернулся в одеяло, прикрыл ноги летним пальто и дунул на свечу. Пламя зыбко заколебалось, вытянулось, а вместе с ним на белой стенке вытянулась до гигантских размеров тень от стула с повешенным на спину пиджаком. Потом эта тень метнулась вниз и наступил мрак.
Осенний дождик назойливо подпевал «Как всё по́шло… по́шло… по́шло… как всё по́шло… по́шло… по́шло…»
Забелин уснул.
III.
На следующий день жизнь на даче текла своим порядком. Утром несколько продавцов-разносчиков сиротливо покричали перед каждым домиком. В полдень дворник с пьяных глаз бил жену, а та выла на весь двор и обещала утопиться. Опять покрапал дождик.
