КАЗАЧЕНОКЪ
Въ вагонѣ душне, накурено и пахнетъ размокшей обувью — дождь и мокрый снѣгъ идутъ три дня. Холодно.
На одной изъ станцій, гдѣ поѣздъ стоитъ полъ-часа, въ вагонъ входитъ мальчикъ лѣтъ четырнадцати, казачекъ, съ шинелью, накинутой на одно плече, и фуражкой, лихо заломленной на затылокъ. Онъ останавливается въ дверяхъ и отыскивает глазами мѣсто.
— Ишь ты, громко удивляется какой-то, не то мѣщанинъ, не то мелкій землевладѣлець, въ драповомъ пальто и каракулевой шапкѣ. — Ишь ты! Маленькій да удаленькій. Казакъ, какъ есть казакъ! Ну, поди сюда, сядь: я немного подвинусь.
Казаченокъ, бойко стуча сапожками, идетъ и старается умѣститься на кусочкѣ мѣста, который добылъ мѣщанинъ, придавивъ къ стѣнкѣ старушку, состоящую изъ однѣхъ морщинъ, да тонкаго еврея въ ермолкѣ. Въ вагонѣ публика самая разнообразная. Двѣ старухи, три кубанскихъ казака, нѣсколько санитаровъ, нѣсколько денщиковъ, провожающихъ своихъ раненыхъ офицеровъ въ Россію, мужики въ бѣлыхъ свиткахъ, мастеровые съ инструментами въ ящикахъ. И вся эта публика громко разговариваетъ, куритъ махорку и плюется прямо на полъ. Моментально глаза всѣхъ поворачиваются въ сторону казачка. Сыпятся вопросы и восклицанія:
— Кто ты?
— Откуда?
— Такой маленькій, а такой бравый! Одно слово — казакъ!
— Куда-же ты ѣдешь, герой?
У героя уже давно чешется языкъ, но онъ все-таки находитъ въ себѣ силы отвѣчать лѣниво и солидно.
— Я-то? Я — казакъ. Да вотъ ѣду — ищу свою сотню.
— Ишь ты! Опять удивляется каракулевая шапка. — И что-же, былъ ты на войнѣ, что-ли?
— Я-то? Иронически щурится казачекъ. Еще съ самаго 23 іюля на театрѣ.
— А чего-же ты здѣсь?
— Да вотъ, былъ раненъ въ лѣвую ногу и пришлось проваляться недѣли три въ лазаретѣ. А теперь ищу свою сотню, да найти больно трудно. Вѣдь казаки народъ вольный — сегодня здѣсь, а завтра — тамъ! Все въ лѣсахъ, чай, рыщутъ.
— Въ какихъ-же это лѣсахъ ваши казаки рыщутъ?
— А въ какомъ ты лазаретѣ лежалъ?
— Гдѣ раненъ? То-есть въ каком дѣлѣ? — опять сыпятся вопросы.
— Раненъ я подъ И., а лечился въ Харьковѣ и въ Двинскѣ. А казаки-то наши? Да гдѣ нибудь на западномъ фортѣ нѣмцевъ колотятъ.
Мало по малу завязывается интересный разговоръ, въ которомъ принимаетъ участие весь вагонъ, кромѣ старухи (она все врем крестится и со страхомъ ожидаетъ, когда двинется поѣздъ).
— Эхъ, разсказываетъ казаченокъ. — Ѣдемъ это мы по полю („мы,“ то-есть я и два брата — то-же казаки, всѣ изъ одной сотни) — сзади рѣчка, а спереди лѣсочекъ; смотримъ, изъ-за лѣса выѣзжаетъ ихній разъѣздъ, человѣкъ десять. Ну, думаемъ, все равно, хоть насъ трое, а ихъ десять. Атакуемъ! Поскакали мы, значитъ, на нихъ. Я спередя, одинъ братъ справа, другой слѣва. Да такъ налетѣли, что тѣ не успѣли даже и ружей поснимать. Какъ ахнули мы ихъ! Да какъ начали рубить направо и налѣво! Жжахъ, жжахъ, жжахъ! Всѣхъ чисто, какъ капусту, порубили! Отъ волненія казачекъ вскакиваетъ съ мѣста и энергичными жестами показываетъ, какъ она рубили нѣмцевъ. Въ вагонѣ довольный смѣхъ.
— Такъ имъ и надо, горячая кровь течетъ. Я и въ четырехъ аттакахъ былъ, важно заявляетъ мальчикъ… И мнѣ странно видѣть чистенькое, розовое лицо, тонкій ротъ, голубые глаза и красиво очертанныя ноздри, слышать дѣтскій, слегка шепелявый, милый голосъ и представлять себѣ, какъ этотъ малышъ „рубитъ нѣмцевъ, какъ капусту.“ Но допустить съ его стороны хвастовство или ложь — невозможно: слишкомъ свободно и просто, сыпетъ онъ чисто техническими, военными терминами, слишкомъ правдиво смотрятъ его умные глаза!
— А что, приходилось тебѣ, хлопецъ, бывать въ головномъ дозорѣ? — интересуется кубанскій казакъ.
— А какъ-же, разъ десять. А то часто и одинъ на развѣдку идешь. Бываютъ такія мѣста, что взрослому и проѣхать нельзя — сейчасъ замѣтятъ „у нихъ,“ такъ меня и посылаютъ. Привяжешь лошадь гдѣ нибудь въ прикрытіи, а самъ ползешь тихонько: на локтяхъ, на локтяхъ… (Казачекъ опять показываетъ руками, какъ онъ ползетъ). Подползешь какъ можно ближе, вытянешь бинокль, хорошенько посмотришь „ихнюю“ позицію, да и назадъ къ лошади. А то еще бываетъ, что тебя замѣтятъ; ну, тогда пріжмешься къ землѣ, какъ можно ниже, и полѣзешь, а они, сволочи, поставятъ пулеметъ и ну сыпать: тыръ, тыръ, тыръ… таръ, таръ, таръ! И пули черезъ голову втыкаются въ землю: цокъ, цокъ, цокъ… Доползешь кое-какъ до лошади, вскочишь и и — до свиданья! (Казачекъ снимаетъ фуражку и машетъ ею надъ головой). Публика восхищена. Потомъ вопросы опять:
— Сколько лѣтъ?
— Имѣешь награду?
— Какъ зовутъ?
— Кто отецъ?
Казаченокъ отвѣчаетъ бойко, съ охотой. Оказивается — зовутъ его Викторомъ, фамилія — Качановъ, 13 лѣтъ. Отецъ казакъ; участвовалъ въ трехъ войнахъ; прощаясь с сыномъ, далъ ему свою боевую шашку, доставшуюся въ свою очередь отъ дѣда. Разсказываетъ мальчикъ и о легендарном Козьмѣ Крючковѣ, который служилъ въ их полку, но въ другій сотнѣ. Оказывается, что казачекъ уже имѣетъ отличіе — прозведенъ изъ простого казака въ „отяѣленнаго.“ Разсказываетъ о трудностяхъ походной жизни и о госпиталѣ.
— А что, интересуется практичный мѣщанинъ, чай въ газетахъ про тебя печатали?
— Да-а, неохотно тянетъ Викторъ, въ лазаретѣ много этихъ самыхъ, корреспондентовъ, ко мнѣ лазило.
Отъ этого отвѣта мѣщанинъ чувствуетъ еще больше уваженія къ маленькому герою и предлагаетъ ему сала.
Откуда-то изъ угла казачку предлагаютъ кислыхъ галиційскихъ яблоковъ и булку. Мнѣ ужасно хочется его проинтервьюировать, но я боюсь, что, узнавъ, что я „корреспондентъ,“ онъ не будетъ искреннимъ, а потому я сижу и молча наблюдаю. До самаго Волочиска мальчуганъ разсказываетъ захватывающіе эпизоды изъ походной жизни. Въ Волочискѣ слѣзаемъ. Пользуясь остановкой, на спѣхъ записываю все слышанное. Барашковая шапка заглядываетъ въ записную книжку и мѣшаетъ писать, но никакъ не можетъ разобрать, что написано; потомъ боязливо кашляетъ въ рукавъ и спрашиваетъ:
— Вы корреспондентъ, что-ли?
Старуха крестится, шепчетъ: „Господи Господи, ну, и ужасти“ и въ пятнадцатыі разъ спрашиваетъ контролера, когда пріѣдемъ въ Деражню.
Волочискъ.
КАЗАЧОНОК
В вагоне душно, накурено и пахнет размокшей обувью — дождь и мокрый снег идут три дня. Холодно.
На одной из станций, где поезд стоит полчаса, в вагон входит мальчик лет четырнадцати, казачок, с шинелью, накинутой на одно плечо, и фуражкой, лихо заломленной на затылок. Он останавливается в дверях и отыскивает глазами место.
— Ишь ты, — громко удивляется какой-то не то мещанин, не то мелкий землевладелец в драповом пальто и каракулевой шапке. — Ишь ты! Маленький да удаленький. Казак, как есть казак! Ну, поди сюда, сядь: я немного подвинусь.
Казачонок, бойко стуча сапожками, идёт и старается уместиться на кусочке места, который добыл мещанин, придавив к стенке старушку, состоящую из одних морщин, да тонкого еврея в ермолке. В вагоне публика самая разнообразная. Две старухи, три кубанских казака, несколько санитаров, несколько денщиков, провожающих своих раненых офицеров в Россию, мужики в белых свитках, мастеровые с инструментами в ящиках. И вся эта публика громко разговаривает, курит махорку и плюется прямо на пол. Моментально глаза всех поворачиваются в сторону казачка. Сыпятся вопросы и восклицания:
— Кто ты?
— Откуда?
— Такой маленький, а такой бравый! Одно слово — казак!
— Куда же ты едешь, герой?
У героя уже давно чешется язык, но он всё-таки находит в себе силы отвечать лениво и солидно.
— Я-то? Я — казак. Да вот еду — ищу свою сотню.
— Ишь ты! — Опять удивляется каракулевая шапка. — И что же, был ты на войне, что ли?
— Я-то? — иронически щурится казачок. — Ещё с самого 23 июля на театре.
— А чего же ты здесь?
— Да вот, был ранен в левую ногу и пришлось проваляться недели три в лазарете. А теперь ищу свою сотню, да найти больно трудно. Ведь казаки народ вольный — сегодня здесь, а завтра — там! Всё в лесах, чай, рыщут.
— В каких же это лесах ваши казаки рыщут?
— А в каком ты лазарете лежал?
— Где ранен? То есть в каком деле? — опять сыпятся вопросы.
— Ранен я под И., а лечился в Харькове и в Двинске. А казаки-то наши? Да где-нибудь на западном форте немцев колотят.
Мало-помалу завязывается интересный разговор, в котором принимает участие весь вагон, кроме старухи (она всё время крестится и со страхом ожидает, когда двинется поезд).
— Эх, — рассказывает казачонок. — Едем это мы по полю («мы» — то есть я и два брата — тоже казаки, все из одной сотни) — сзади речка, а спереди лесочек; смотрим — из-за леса выезжает ихний разъезд, человек десять. Ну, думаем, всё равно, хоть нас трое, а их десять. Атакуем! Поскакали мы, значит, на них. Я спереди, один брат справа, другой слева. Да так налетели, что те не успели даже и ружей поснимать. Как ахнули мы их! Да как начали рубить направо и налево! Жжах, жжах, жжах! Всех чисто, как капусту, порубили! — От волнения казачок вскакивает с места и энергичными жестами показывает, как они рубили немцев. В вагоне довольный смех.
— Так им и надо, горячая кровь течёт. Я и в четырех атаках был, — важно заявляет мальчик… И мне странно видеть чистенькое, розовое лицо, тонкий рот, голубые глаза и красиво очерченные ноздри, слышать детский, слегка шепелявый, милый голос и представлять себе, как этот малыш «рубит немцев как капусту». Но допустить с его стороны хвастовство или ложь невозможно: слишком свободно и просто сыпет он чисто техническими, военными терминами, слишком правдиво смотрят его умные глаза!
— А что, приходилось тебе, хлопец, бывать в головном дозоре? — интересуется кубанский казак.
— А как же, раз десять. А то часто и один на разведку идёшь. Бывают такие места, что взрослому и проехать нельзя — сразу заметят «у них», так меня и посылают. Привяжешь лошадь где-нибудь в прикрытии, а сам ползёшь тихонько: на локтях, на локтях… (Казачок опять показывает руками, как он ползёт). Подползёшь как можно ближе, вытянешь бинокль, хорошенько посмотришь ихнюю позицию, да и назад к лошади. А то ещё бывает, что тебя заметят; ну, тогда прижмёшься к земле, как можно ниже, и полезешь, а они, сволочи, поставят пулемёт и ну сыпать: тыр, тыр, тыр… тар, тар, тар! И пули через голову втыкаются в землю: цок, цок, цок… Доползёшь кое-как до лошади, вскочишь и и — до свиданья! — (Казачок снимает фуражку и машет ею над головой). Публика восхищена. Потом вопросы опять:
— Сколько лет?
— Имеешь награду?
— Как зовут?
— Кто отец?
Казачонок отвечает бойко, с охотой. Оказывается, зовут его Виктором, фамилия — Качанов, 13 лет. Отец казак; участвовал в трёх войнах; прощаясь с сыном, дал ему свою боевую шашку, доставшуюся в свою очередь от деда. Рассказывает мальчик и о легендарном Козьме Крючкове, который служил в их полку, но в другой сотне. Оказывается, что казачок уже имеет отличие: прозведён из простого казака в «отъявленного». Рассказывает о трудностях походной жизни и о госпитале.
— А что, — интересуется практичный мещанин, — чай, в газетах про тебя печатали?
— Да-а, — неохотно тянет Виктор, — в лазарете много этих самых корреспондентов ко мне лазило.
От этого ответа мещанин чувствует ещё больше уважения к маленькому герою и предлагает ему сала.
Откуда-то из угла казачку предлагают кислых галицийских яблок и булку. Мне ужасно хочется его проинтервьюировать, но я боюсь, что, узнав, что я «корреспондент», он не будет искренним, а потому я сижу и молча наблюдаю. До самого Волочиска мальчуган рассказывает захватывающие эпизоды из походной жизни. В Волочиске слезаем. Пользуясь остановкой, наспех записываю всё слышанное. Барашковая шапка заглядывает в записную книжку и мешает писать, но никак не может разобрать, что написано; потом боязливо кашляет в рукав и спрашивает:
— Вы корреспондент, что ли?
Старуха крестится, шепчет: «Господи, Господи, ну и ужасти» — и в пятнадцатый раз спрашивает контролёра, когда приедем в Деражню.
Волочиск.
.jpg&oldid=5143794){kind=link}