что-то такое, что нести тяжело, но съ чѣмъ и нельзя и не охота разставаться.
Это былъ прибой благодатныхъ волнъ вѣры въ смятенную и трепетную душу.
Ей надо было болѣть и умереть, чтобы воскреснуть, и эта святая работа совершалась.
Немудрый Ахилла сталъ мудръ: онъ искалъ безмолвія и, окрѣпнувъ, черезъ нѣсколько дней спросилъ у Савелія:
— Научи же меня, старецъ великій: какъ мнѣ себя исправлять, если на то будетъ Божія воля, что я хоть на малое время останусь одинъ? Силой своею я былъ гордъ, но на семъ вразумленъ, и на нее больше я не надѣюсь…
— Да, былъ могучъ ты и силенъ, а и къ тебѣ приблизится часъ, когда не самъ препояшешься, а другой тебя препояшетъ, — отвѣтилъ Савелій.
— А разумъ мой еще силы моей ненадежнѣй, потому что я, знаете, всегда въ разсужденіи сбивчивъ.
— На сердце свое надѣйся, оно у тебя бьется вѣрно.
— А что жъ я взговорю, если гдѣ надобно слово? Вѣдь сердце мое безсловесно.
— Слушай его и что̀ въ немъ простонетъ, про то говори, а съ сорной земли сигающихъ на тебя блохъ отрясай!
Ахилла взялся рукой за сердце и отошелъ, помышляя: не знаю, какъ все сіе будетъ? А безотчетное предчувствіе внятно ему говорило, что онъ скоро, скоро будетъ одинъ, и оставитъ его вся сила его, «и иной его препояшетъ».
Жуткія и темныя предчувствія Ахиллы не обманули его: хилый и разбитый событіями старикъ Туберозовъ былъ уже не отъ міра сего. Онъ простудился, считая ночью поклоны, которые клалъ по его приказанію дьяконъ, и заболѣлъ, — заболѣлъ не тяжко, но такъ основательно, что сразу сталъ на край домовины.
Чувствуя, что смерть принимаетъ его въ свои объятія, протопопъ сѣтовалъ объ одномъ, что срокъ запрещенія его еще не минулъ. Ахилла понималъ это и разумѣлъ, въ чемъ здѣсь главная скорбь.
Туберозову не хотѣлось умереть въ штрафныхъ, — ему хотѣлось предстать предъ небесною властію разрѣшеннымъ властію земною. Онъ продиктовалъ Ахиллѣ письмо, въ ко-
